л дородности в князьях-то. Думал, нынче и не признаешь меня. Помню, подходили к Дону, ты сотню вел — ну, прямо хан, не подступишься.
— Тогда я об одном думал — о мести Мамаю. Прости, коли тебя не приветил. Едем в Городец — я ту обиду твою развею.
— Погоди, закончим дело.
— Оно уж кончено. — Хасан махнул рукой. — Царевич Акхозя два дня назад пошел обратно в Казань.
— Вот те раз! А как же посольство?
— Почем я знаю? — Красивое лицо Хасана стало хмурым. — Мне сообщили, будто нижегородский князь сказал послу Тохтамыша, что Димитрий выслал против него войско. Царевич отправил в Рязань мурзу с полусотней стражи, чтобы выведать истину. Я думал, он станет ждать в Нижнем, но случилось не так. До Казани его провожает нижегородсий княжич Василий Кирдяпа.
— Черт с ними, коли так! Нам меньше забот.
— Нет, боярин. Тохтамыш оскорбится и взбесится. Орда еще опасна. Поражение не прибавляет сил, но умножает злобу.
— Ты думаешь, Тохтамыш может двинуться на Русь?
— На Русь — нет. На Москву — может.
— Но это одно и то же!
— Так думает Васька Тупик. Но Васька Кирдяпа думает по-другому.
Тупику припомнились зимние странники, ходившие по его вотчине с опасными речами. Может, они и теперь бродят по Руси, сея смуту в душах людей.
Пополудни прискакал боярин Владимир Красный. Выслушал Хасана, подумал, распорядился:
— Ты, Василий, ступай с князем в его Городец на Оке. Оттуда последите за ханским мурзой. В Рязань пойдет — шут с ним, а на Коломну — встрень и проводи. Я же ворочусь в Муром, оттуда государю весть подам. Езжайте, дело мешкоты не терпит.
На другой день вошли в большие леса. Проводник вел отряд звериными тропами через сухие солнечные боры и просторные поляны, мимо прозрачных озер и камышовых болот, вдоль тихих голавлиных речушек. Недалеко слева текла Ока, отсасывая лишние воды из местных лесов. Светлый, обильный край, но жилье здесь почти не встречалось, хотя в давние времена, до нашествия Орды, приокское побережье было многолюдно. Тупику припомнилось прошлогоднее лето, поход маленького отряда на Дон, странная встреча в диком лесу не то с живым человеком, не то с каким-то духом. Почти все так и сталось, как предсказывал дед-лесовик, да только в гости к русалкам ехать уж некому. Двое уцелело из отряда, и у обоих дома свои русалки. Балагур Шурка Беда, всерьез собиравшийся поискать себе лесную зазнобу, сложил голову, не поцеловав, кажется, ни одной девицы, хотя любил выставляться ведуном девичьих сердец. Оттого-то жаль его больше других.
— Скажи, князь, в твоих мещерских краях водятся русалки?
— Кто такие русалки, боярин?
— Девки лесные да речные, навроде небесных гурий.
Хасан засмеялся:
— Гурии живут в садах аллаха, а я теперь христианин. И наши леса мало похожи на райские сады. Я их до сих пор боюсь. В них, говорят, живет какой-то страшный лешак, но я думаю, это старый медведь, который стал умным, как человек. Я бы хотел приручить такого.
Тупик усмехнулся и поймал себя на мысли, что вспомнил о русалках не случайно.
Недавно было — припозднился он, обучая молодых кметов, и ужинал в одиночестве: мамка-повитуха, находившаяся при Дарье, сказала, что она спит. Тупик направился к себе, в мужскую горницу, где частенько ночевал теперь, чтобы не тревожить жену, ожидавшую ребенка. В темном проходе кто-то в длинной белой рубахе посторонился, пропуская хозяина.
— Ты, Василиса?
— Ой, Василий Андреич, я это — Настена. Василиса нынче у тетки, так я хотела посмотреть, прибрано ли у тебя. Да свечка нечаянно погасла.
Настена — та самая красавица, которую высватал он на зимней охоте для Мишки Дыбка. Не было ничего особенного в ее появлении на хозяйской половине — порядок в большом доме поддерживался руками всех, кто в нем жил. Дворских слуг Тупик не держал.
— Благодарствую, Настена, — сказал он ласково. — Как живешь-то? Муж не обижает ли?
— Не обижает, Василий Андреич… — Голос у нее какой-то пригасший, а ему вдруг вспомнилось: «Я — сама себе зорька!» — сказанное вызывающе-звонко. — Только, Василий Андреич, уж лучше обижал бы, что ли…
— Ну-ка, ну-ка, што там у вас? Пошли — расскажешь. — Тупик взял горячую руку женщины и провел в темную гридницу, едва озаренную светом месяца, дробящегося в слюдяном окошке. В порыве искреннего участия Тупик забыл, что он не поп, не монах, закаленный в воздержании и молитвах, чтобы наедине да в темной комнате исповедовать молодую женщину, которая ему нравилась. Едва за ними затворилась дверь, будто искра проскочила из руки в руку, и он сам не помнит, как Настена оказалась в его объятьях… Но в тот вечер большего не случилось. Только остался в памяти шепот: «Сокол мой, Васенька. Неужли не видишь — сохну я по тебе, с того дня, как увидала… Стыдно, а говорю. За Михаила пошла, чтоб только с тобой рядом… Да лучше б служанкой взял, помощницей Василисы, чем с постылым жить…»
Ему вдруг стало стыдно: Мишка на службе, а начальник с его женой хороводится. И Дарья за стеной спит… Слегка отшатнулся, но руки ее не выпустил.
— Ведь муж он тебе, законный. Сама пошла…
— Муж! — Настена зло всхлипнула. — Чурбан постылый… Ему лишь одно от меня надо: побольше ткать да прясть. Только и разговоров — как он свой дом поставит, хозяйство заведет, денег накопит да откроет лавку.
— Мишка? — удивился Тупик и тут же прикусил губу, вспомнив некоторые ухватки дружинника. — А разве плохо своим домом жить? Многие кметы так живут.
— Да рази про то я, Василий Андреич? Я-то ему — вроде рабы дармовой. И зачем женился?.. Да и не нужны мне его ласки…
Тупик заговорил, едва справляясь с собой:
— Глянешься ты мне, Настена, ой как глянешься. Но што делать? Мы ж не басурмане, и не мог я взять вторую жену. Ступай-ка нынче спать, ступай. Может, к лучшему пойдет у вас…
Утром он увидел ее возле колодца. Дружинники после ночной службы поили коней из большой дубовой колоды. Настя набрала воды. Тупик невольно залюбовался ею — словно пушинку, несла на одном плече коромысло с тяжелыми деревянными ведрами. Он поймал ее вопросительно-виноватый взгляд, румянец залил щеки женщины — та же она, что явилась однажды зимним вечером на крестьянском подворье, только на голове бабий волосник вместо короны сплетенных темно-золотистых волос. Тупик поприветствовал дружинников, оборотясь, проследил, как Настена поднималась на высокое крылечко, напрягаясь под свободной рубашкой всем крепким станом, с улыбкой сказал Мишке:
— Женку мы тебе высватали на загляденье. Такую лишь на руках носить, миловать да лелеять.
Мишка удивленно посмотрел на начальника.
— Ха! Не хватало баловать. Баба, она и есть баба. Да ишшо деревенская. Одначе, Василий Андреич, коли службы нет, мы до вечера спать завалимся.
Глядя в широкую Мишкину спину, подумал со злостью: «Сукин ты сын, однако! Не стоишь ты этого сокровища». Ему взаправду было досадно — словно обманул кого-то и сам обманулся, — но сильнее досады захватывало другое: Настена так близко — и что им двоим до Мишки Дыбка, которому теперь всего дороже сон?
Двор опустел, лишь у скотного сарая старая птичница кормила кур. Поодаль яростно дрались два красно-рыжих петуха, не обращая внимания на зерно и настойчивый зов хозяйки. Тупик обходил конюшни, амбары и клети. Дворского у него не было, за порядком приходилось следить самому, но сейчас мало что видел.
Настена снова вышла к колодцу, и он окликнул ее.
— Ай, Василий Андреич?
— Отнесешь воду, Настена, зайди в оружейную клеть, поможешь мне.
Она кивнула, наклонила голову, и Тупика всего обняло жаром.
Оружейная клеть примыкала к глухой стене дома, ее закрывали разросшаяся бузина и черемуха. Здесь хранились старые щиты, рогатины, топоры, копья, которые еще могли пригодиться, а также разная охотничья снасть. Тупик отпер тяжелую дверь с хитроумным внутренним замком, вошел в сухой теплый сумрак. В узкое оконце вливался приглушенный листвою дневной свет; отточенное железо, развешанное на стенах, едва поблескивало; в углах трепетали тревожные синие тени. Тупик сел на широкую лавку, застеленную медвежьей полстью, прижал руку к горящему лицу. «Что делаешь, Васька, что творишь!» Легко, словно листья, прошелестели шаги в отворенной двери. Она стояла перед ним, опустив руки вдоль тела, смотрела на него, и глаза ее были — два озера, которые не переплыть.
Он запер дверь, шагнул к женщине, бережно коснулся ее плеч. Не отстранилась, не сказала слова, только смотрела.
— Настенька…
Потом ее скинутая рубашка и влажное тугое тело снежно белели на темной медвежьей шкуре, взгляд из-под приспущенных ресниц снова и снова звал, и Васька забывал, что их обоих могут хватиться в доме, станут искать — он словно заблудился в диком, знойном лесу, зачарованный чудесной силой, и никто уже не выведет из колдовского царства. И вдруг — как удар: «Дарья!..»
Он встал, неверными пальцами застегнул рубаху. Не глядя на женщину, глухо сказал:
— Прости меня, Настенька…
Выскочил из клети, даже не притворив дверь. На дворе по-прежнему было тихо, в жарком воздухе сонно жужжали мухи — ничто не изменилось вокруг, ничто, кроме самого Васьки Тупика. Он быстро взнуздал и оседлал Орлика, который обрадованно тыкался мордой в плечо хозяина — странно, что Орлик еще любит его.
— Далеко ли, Василий Андреич? — окликнул с крыльца старый конюх.
— К вечеру ворочусь, — ответил уже из-за ворот.
Он ускакал верст за десять вверх по Яузе и, пустив коня на луг, сел над омутом, стараясь не думать, как теперь вернется домой, войдет к жене, посмотрит ей в глаза. Он знал, что любит свою Дарьюшку, нет у него на свете никого ближе ее, и вот ведь сотворилось такое. А скольких можно любить сразу?.. Никакого врага не боялся Васька Тупик, теперь боялся себя. И на исповеди придется рассказывать попу… Промолчать нельзя — перед богом не солжешь. И с Мишкой каждый день встречаться. Да не с умыслом ли высватал Мишке красивую девку, которая тогда, зимним вечером, сразу приглянулась самому Тупику? Он больше всего испугался этой мысли. Нет! Только пожалел, доброго мужа хотел ей — не было иного умысла! А сомнение точило.