— Василей Ондреич! — прервал его мысли Вельяминов. — Гони всех к реке — пущай отмоются. Исчумазились, ровно бесенята.
Сразу после купания отряд выступил на Коломну. Протяжный, зовущий гуд колокола плыл в теплом воздухе, провожая всадников. И вот оно чудо: перед тем как въехать в лесок, Тупик оборотился и увидел фигурки людей в приокской долине, тянущиеся к сожженному острожку. Уцелевшие городчане гнали трех коров и маленькое стадо не то овец, не то коз.
— Быть Городцу, — уверенно сказал Вельяминов. — Есть поп — будет и приход.
— А татарского удела под московской рукой не получилось, — отозвался Тупик. — И не получится, пока хану рук не отрубим.
Ему вспомнилось: Хасан считал, будто ордынский правитель охотится исключительно за Мамаевой дочерью. Чудом заполучив свою невесту, Хасан дрожал над нею и все угрозы Городцу относил на ее счет. Тупик смотрел на дело трезвее. Жаль великого замысла — татары, переходящие на русскую службу, станут теперь бояться порубежья.
Мерный гуд колокола долго провожал отряд, который уходил от будущей столицы Касимовского царства волжских татар, что утвердится здесь волей московского государя через семьдесят лет.
IX
Хвостатая белая звезда стояла в московском небе, и даже в полдень весеннее солнце не могло затмить сияния таинственной пришелицы. По ночам она заливала землю мертвым бледным светом ярче полной луны, и тогда окрестные леса, пашни и воды, притихшие селения и сама столица принимали незнакомый пугающий образ — будто неведомая, неусская сторона являлась взору оробелого путника. С вечерних сумерек и до восхода из лесов неслись тоскливые, непонятные крики, вой, хохот, взлаивание, костяной стук — вся лесная и болотная нечисть вырвалась из своих обиталищ вместе с талыми водами, празднуя явление хвостатой звезды. Даже милые охотнику голоса пролетных птиц сквозили предвестием беды. С наступлением вечера люди запирали ворота и двери на крепкие засовы, а если ходили ко всенощной, то соседи собирались целыми толпами. Несмотря на распутицу и ночные холода, в городе появилось множество странного люда. Расползаясь с рассветом от монастырских ворот по всему посаду, нищие бродяги настойчиво канючили, вымогая подаяние, тыкали в небо грязными пальцами, пугали близостью Страшного суда. В церквах почти не прерывались службы. Попы и монахи смутно толковали значение хвостатой звезды, зато ясно советовали усердно молиться да щедрее жертвовать на храмы и монастыри.
Наконец грозная гостья стала медленно уходить за окоем, и люди словно очнулись, на улицах послышался смех, разговоры обратились к насущным делам и заботам, к наступающей летней страде; посадские мужики сбивались в ватаги, чинили сети, плели верши, тянулись на речки и речушки, коими в водополь рыба устремляется к нерестилищам. Жизнь сильнее знамений.
Пока не началась страда на полях и огородах, по указанию большого воеводы окольничий Тимофей Вельяминов провел учение с московскими ополченцами. На подсохшей поляне близ Напрудского, вотчинного села великого князя, что на Яузе, собралось шестьсот ратников. Одеты кто во что, лишь оружие — большие копья, сулицы, щиты, луки и самострелы — отроки привезли из княжеских хранилищ в Кремле. Тупик, приставленный наблюдать за обучением суконной и кожевенной сотен, взял с собой лучших стрелков и метальщиков. Разделив лучников и арбалетчиков, он велел своим кметам показать приемы натягивания тетивы и прицеливания, потом началась стрельба по мишеням. Каждый принес дощечку, лучники для начала установили их на сто шагов, арбалетчики — на двести. Если пять из десяти выпущенных стрел глубоко впивались в дерево, ополченцу разрешалось перенести дощечку на двадцать шагов — и так до предела, пока стрела способна поразить врага, защищенного кожаной броней. После учения лучший стрелок в десятке получал от князя алтын серебром, и мужики изо всех сил старались превзойти друг друга.
После первой очереди выстрелов Тупик, опережая пеших ополченцев, проехал к мишеням в сопровождении Варяга, окинул их взглядом, недовольно покачал головой:
— Не густо.
В дощечках торчало по две, три, иногда четыре стрелы. Проехал дальше, к мишеням арбалетчиков, удивленно присвистнул: в крайней доске сидело плотной кучкой десять кованых железных стрел. Спросил Варяга:
— Это кто ж у тебя?
— Крайним стоял Адам, суконник, да вот он, подходит.
Широкоплечий посадский в зеленом суконном кафтане вразвалку подошел к начальнику, смело поглядел ему в глаза, на круглом курносом лице — улыбка.
— Доску-то небось придется раскалывать, иначе стрелы не вытащить.
— Это пошто же не вытащить? — звучным басовитым голосом ответил Адам. — Вот как это делается, боярин.
Адам наступил на плаху и легко повыдергивал железные стрелы.
— Однако, силушкой тебя не обидели. Ну-ка, отнеси плаху еще на сто шагов. Ежели пять стрел попадут в нее, получишь награду и поболее алтына.
— Спаси бог, Василий Андреич. Только я и за так всажу весь десяток. Мне честь дороже.
— О чести и говорю.
Даже и на четыреста шагов все десять стрел оказались крепко посаженными в твердое дерево. Тупик взял Адама на особую замету. Нашлись в сотнях и другие добрые стрелки.
Под вечер от Напрудского прибежал встревоженный мельник:
— Боярин, выручай ради Христа, не то смоет нас.
Пруд и мельница принадлежали великому князю, поэтому Тупик, не мешкая, велел Адаму с десятком ополченцев поспешать на помощь. От теплого ветра и солнца разом тронулись лесные овраги, переполнились речушки и ручьи, впадающие в Яузу, она вздулась на глазах. Воде указали путь через вешняк, разобрав верхние камни и дерн, и она в момент размыла вешняк до самого материка, предусмотрительно устланного обожженными бревнами еще при постройке плотины. С бешеным ревом поток шел под уклон, врываясь в русло Яузы ниже мельницы, пенный гребень клокотал на столкновении вод, омут бугрился и вскипал пузырями. Чтобы плотину не размыло вширь, мельничные работники с помощью ополченцев укладывали в воду по обе стороны прорана сшитые вместе ковры из камыша и рогоза, придавливали их старыми жерновами. Оставив у прорана работников и трех ополченцев, Адам с остальными пошел к мельнику за рыбацкой снастью.
С посада, от сел Напрудского и Луцинского к плотине уже потянулись мужики и ребятишки. Мельнику — беда, народу — потеха. Бешенство весенней воды веселит сердце и кружит голову почище хмеля. Уже перебросили длинную веревку через поток там, где он, выравниваясь после крутого падения, рождал первый изогнутый гребень. Держась за веревку, отчаянные рыбаки входили в ледяную воду по пояс, ставили на дно хвостуши — трехаршинные верши с широким четырехугольным зевом, плетенные из ивовых прутьев, — с подвешенными к ним тяжелыми камнями и, привязав хвостушу к веревке, ошалело выскакивали на берег, бросались к большому костру, натягивали портки, стуча зубами и приплясывая. Адам, оставшись в исподнем, вошел в самую середину потока с громадной хвостушей. Вода уже доходила ему до груди, а он не останавливался.
— Адамушка, привяжись к веревке! — надрывно кричал с берега сухонький мужик, стараясь пересилить рев воды и голоса людей. — Уташшит тебя водяной в омут, привяжись, родненький!
Адам не оглядывался. Устанавливая снасть, он вдруг с головой ушел в поток, на берегу испуганно ахнули, двое мужиков, еще не обсохших, рванулись было к воде от костра, но Адам вынырнул, ошалело фыркая, побрел к берегу, волоча за жабры крупную, рвущуюся на волю щуку. Его встретили хохотом, он бросил рыбину на землю, сунул в рот кровоточащие пальцы, кто-то накинул на него длинный зипун.
— Ай да Адамушка, бес водяной!
— Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.
— Кто мешает — ныряй да хватай, — смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.
— Опустил хвостушу-то, слышу — ка-ак жахнет! Вода-то — слеза, вижу, мотается в верше — ей голову прутьями защемило, не то бы враз вывернулась. Я прямо головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост ее, сатану, в воде нипочем не удержать, — нащупал жабры да и выволок. Токо жабры у сатаны — што пасть с зубами, искровенился. Но — шалишь, не таких шшук имали.
— Не укусишь небось, щука, она молодая хороша, жареная.
— Да и эта не стара, вишь, голова плоская — донная это, из крупной породы.
— А вот мы спробуем.
Суконник всыпал в раскрытый щучий зев горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костер и забросал горячим песком.
— Теперь наваливай — штоб жаром ее проняло. К закату спечется.
— Искусник ты, Адамушка, — подольстил сухонький мужик.
— Какое там! Вот Каримка — тот искусник. Трехпудовую шшуку так сготовит — язык проглотишь.
— Вечор, говорят, отпросился он да пошел со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.
— От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?
— Он тя искал, дядя Адам, — сказал тихий мальчишка из бронной слободки. — Ему сказали — ты в ополчении.
— Ну, коли так… Да зря он туда пошел. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же — густера одна.
Мужики начали разоблачаться — пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:
— Не студно в лаптишках-то, Андрейка?
— Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил — не студит.
— Што братка?
— Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.
— Слава господу, теперь ниче, заживете.
— Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.
Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:
— Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.
— Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.