— Ну-ка, рязанец, чего заробел? Говори — не съедим.
Николка встретил внимательный взгляд дородного человека в голубом охабне, сглотнул ком и услышал свой изменившийся голос:
— Не рязанец я. Москвитянин — со Звонцов, кузнецкий сын. Увечного оставили на Рязанщине, неволей держали.
Бояре с любопытством разглядывали молодого вестника, и он вдруг узнал среди них колючеусого рослого человека: Боброк-Волынский, великий воевода — тот, что велел взять отца в Москву. Как знать, может, семья Николки где-то близко?
— Бежал? — спросил тот же дородный, тоже как будто очень знакомый Николке.
— Нет, — ответил смелее. — Старостой нашим, Кузьмой, послан в Москву с вестью о татарах.
В дороге на такой случай Николка целую речь заготовил, а хватило ему нескольких слов. Однако слова его как будто заморозили горницу с людьми. Дородный, в котором он теперь угадал великого князя, наконец спросил:
— Ты сам каких-нибудь татар видал?
— Нет, государь. Не видал и не слыхал о них.
— Говоришь, тиун послал тебя? Што он за человек?
— Кузьма-то? — Николка улыбнулся. — Куликовец он. Охотником ходил на Дон с иными рязанцами.
— Подь-ка сюда, к окошку. — Димитрий посторонился, Николка, едва дыша, стал рядом, увидел дрожащее зарево.
— Горит… Далеко.
— Ты по пути видал еще пожары в той стороне?
— Нет, государь, не видал.
— Ну, спасибо за весть. Сыщи тиуна — пусть определит тебя на ночь. Может, еще позову.
— Государь! — Николка заволновался. — Человек со мной, из ватажников он. Спас меня на рязанском порубежье от лихих людей и после оберегал. Не таился он, а его тут схватили и — под засов. Ратником он хочет в ополчение…
Один из бояр прервал:
— Ступай-ступай, разберемся.
Николку отвели в тесную горенку, уставленную прялками, дали чистую дерюгу, он разостлал ее прямо на полу, укрылся армяком и уже не слышал, как рядом укладывался выпущенный из-под стражи спутник. Разбудили его бесцеремонные толчки. Отрок в распущенной льняной рубахе смеялся, открывая щербатый рот. Кряж, рыча, потягивался со сна.
— Ох и здоровы спать вы, мужики! Уж полден прошло, вы же храпите на весь терем. Велено вам — в дружину боярина Уды.
— Ты б нам, отроче, поись чево сыскал, — попросил Кряж неожиданно плаксивым голосом.
— А вы б спали подольше. Ладно, только умойтеся на дворе да ремки свои поменяйте — одежку я там на колоду положил.
Широкий княжеский двор был пуст. Отрок пояснил, что все ушли на великий Ходынский луг, где завтра — смотр войска.
— Это ж вы привезли вести о Тохтамышевой орде?
Николка вздрогнул. Неужто и впрямь его слово подняло и вывело на боевой смотр московские рати?
— Ну, брат Микола, кажись, нас и вправду в дружину поставили! — Довольный Кряж, умывшись, примерял зеленый воинский кафтан и шаровары. — И чего ты там такое князю с боярами наговорил, чем улестил их?
— Ничего я им не говорил, окромя того, што сам знаю.
— Думаешь, этого мало? Правда, она и в ремках правда.
Одеваясь, Николка думал о ночном зареве. В той стороне Звонцы. Будь он свободен, сейчас же пошел бы туда, навстречу Орде. Но ему велено к боярину. Уда — имя-то известное на Руси. Значит, прежний хозяин Звонцов погиб…
За воротами опустевшего Кремля волновалась Москва. Толпа кипела на площади у Фроловской церкви, — здесь собирался отряд посадских ополченцев, первые сотни уже двинулись улицами вниз, к Неглинке; женщины, ребятня, зеваки хлынули следом. Мальчишки размахивали деревянными мечами. Не было на лицах растерянности и страха. Две недавние победы над Ордой вселяли надежду: князь остановит врага.
Обходя пешцев, Кузнецкой слободкой выехали к плотине. Всюду пустовато, даже у мельниц не суетился народ, вольно изливалась вода через деревянные дворцы, молчали жернова и пилы, работающие от водяных колес, и — ни одного удильщика.
Великий Ходыиский луг был уставлен стожками сена; с московской стороны, по краю бора, его облегали ряды воинских палаток, в середине, на зеленой отаве по берегу извилистого ручья, паслись табуны. Еще больше лошадей стояло у временных коновязей или у распряженных телег. Боярские шатры выделялись величиной и разноцветными значками на длинных шестах. Курились дымки, ополченцы, сидя под телегами, очищали от сала полученное оружие и кольчуги, кое-где еще полдничали, запивая сухари и вяленину родниковой водой. Встречный дружинник указал расположение княжеского полка, куда входила тысяча боярина Уды.
— Не густо войска, — заметил Кряж.
— Небось только подходят, — обнадежил Николка.
— Эх, сынок! Вот нас двенадцать молодцов с атаманом, царство ему небесное, явилось на сбор в Коломну. Ныне же один я как перст, да и того было поймали вечор. Один из двенадцати прежних. Правда, ишшо трое живых, да те в монахи подались, грехи отмаливать.
— Орда не меньше нашего потеряла.
— Не меньше. Но то ж — Орда! Оно, конешно, не тот нынче татарин — битый, пуганый, зато злой и голодный. А голодный волк хуже сытого.
Боярин Уда, низенький, ершистый, с ухватистыми длиннопалыми руками, и слова не дал молвить прибывшим.
— Слыхал про вас от дворского, слыхал. Возьму, коли велено — што делать? Но — в товары, в товары! — И словно уцепил взглядом, выталкивая за полог палатки: — Ступайте, ступайте к товарникам.
Отвязывая коня, Кряж злился:
— Вот так поратничали! Дружиннички — при котлах да мешках с овсом. Услужил, крючок седатый! Я вот Тимофею Васильичу на нево челом стукну — он небось саморучно меня с-под стражи выпустил.
Широкой рысью мимо шли пятеро всадников на вспотевших конях, серые плащи крыльями трепетали за их спинами. Николка, любуясь витязями, посмотрел в лицо переднего, и его словно толкнули в грудь — как будто родич мчался мимо, но кто он, как его имя? Воин тоже глянул, повернул голову и вдруг осадил скакуна.
— Ты кто? — спросил, приближаясь. — Не Гридин ли сын?
И Николка узнал:
— Лексей?!
Тот слетел с лошади, схватил друга, стиснул.
— Никола! Николушка наш! Да ты не воскрес ли часом?
У парня ручьем хлынули слезы, и ничего-то он не мог с собой поделать. Алешка, отстранясь, тоже подозрительно хлюпнул.
— Ты из Звонцов, што ль?
— Не, прямо с Рязанщины. — Николка утер глаза. — Тебя первого из наших вижу.
Варяг сразу помрачнел, покосился на шрам, изуродовавший лицо земляка.
— Однако, после поговорим. Ты в княжеском полку?
— Да вот к боярину Уде присланы, он же велел нам в товары.
— Што-о? Какие товары? Василий Андреич сотню не может сбить, а нашего человека, куликовского ратника — в товары!
— Кто тут расшумелся? Кто это куликовца в товары запхал? — Привлеченный голосами боярин откинул полог.
— Иван Федорыч, это ж человек Тупика, на Непряди рубился — как же его в товары?
— А я почем знал? На них не написано. Слова молвить не умеют — языки, што ль, отсохли? Ну, ча раззявились? В сотню!..
Николка и Кряж оторопело вскочили в седла.
— От бес! — ругнулся Кряж, едва отъехали. — Сам же рта раскрыть не дал. Как есть уда.
— Не в себе он, — объяснил Алешка. — Семья у нево в Алексине, там теперь Орда. А вечор прислали ему две сотни морозовских, стал он их проверять — иные копья на скаку порастеряли. Вот и гонит всех присланных в товары, штоб спытать потом.
Николка во все глаза смотрел на старшего товарища детства: да в самом ли деле перед ним Алешка Варяг? Но ведь и тот не сразу узнал младшего односельчанина. На языке вертелся тревожный вопрос, Алешка словно угадал, заговорил первым:
— Пождите нас у рощицы той, над ручьем. Мы ж к окольничему вестниками спешим. — Отъезжая, обернулся: — А батю твово, Николушка, схоронили мы на поле Куликовом…
III
Трубы подняли воинский лагерь на заре. Едва умылись, кто в ручье, кто росой, сотские стали скликать своих. Утро было ясное, бестуманное, отрядами в молчании сходились к середине луга. Пахнуло ладаном — перед войском явились попы с кадильницами, потом показался санный возок с хоругвями, его сопровождали верховые в темных рясах, на иных белые клобуки. Из саней вышел высокий человек в рогатой митре и парчовой ризе. Утренние лучи вспыхнули, заиграли голубыми, синими, малиновыми, белыми искрами в сапфирах, алмазах и яхонтах митрополичьего убранства.
— Гляди-ко, целый клир тут, и сам святитель!
— Удостоил нас, грешных.
— А это кто, важный, рядом с ним?
— Игумен Федор — духовник государя.
— А тот — с богатырским посохом?
— Архимандрит Спасского Симеон…
Громко запела труба, митрополичья стража в черных плащах, черных панцирях и блестящих черненых шишаках поскакала куда-то на крыло войска. По рядам полетели голоса: «К молитве! К молитве!» — и ратники опускались на колени лицом в сторону восхода. Галопом примчались воеводы, спешились рядом со святыми отцами. Два попа развернули большой складень с изображением Великого Спаса, перед владыкой поставили аналой с книгами, сосудами, кропилом. Заутреню служил сам митрополит, и даже в задних рядах стоящего полукольцом войска слышался его сильный певучий голос.
Николка, еще не переживший горькой вести, истово кланялся и повторял молитвы, все время представляя, что отец смотрит на него откуда-то с горних высей. И все же среди воевод он разглядел великого князя, окольничего и Боброка-Волынского. Там же находился и Уда. Его соседа в нарядном, небесного цвета кафтане с золотым шитьем он не знал, но о нем Кряж спросил Варяга, и тот ответил:
— Боярин Морозов, из спальников, но живет своим домом. Говорят, в конюшие выбивается — не дай бог. А вон тот маленький, в рыжем кафтане — заглавный для нас человек, дьяк Внук.
— Почто же заглавный? — удивился Кряж.
— Вот как поистратишься нечаянно аль в кости проиграешься — ему челом стукни. Токо словом не смей заикаться, што прогулялся аль проигрался. А настоящая нужда заест — проси без сумленья: пожурит и выручит.
— Он што, казной заведует?
— Он всем заведует. Дьяк государев. Умен — страсть.