— Молитеся, лешие, неча шептаться, — сердито оглянулся на соседей Додон. — Сам владыко служит!..
Вскоре после заутрени Николку вызвали в палатку начальника сотни. Тупик приветливо кивнул новому ратнику, указал на невысокого человека в рыжем кафтане:
— Вот дьяк по твою душу, Никола.
Парень с удивлением узнал человека из государевой свиты. Сам всемогущий Внук!
— Этот? — Умные глаза дьяка обежали фигуру парня, как бы запоминая. — Ничего, обносится — годится и в дружину, коли в первом бою не струсит.
— Он уже не струсил. Шрам-то на Куликовом поле заработал.
— Тогда и говорить неча. Считать умеешь? Считай. — Он достал из-под полы и протянул Николке холщовый кошель. Тот взял с недоумением: зачем Внуку таким способом проверять грамотность нового дружинника? Не собираются ли его снова отправить в товары? В кошельке было ровно двадцать серебряных денег московской чеканки с изображением петуха на фоне встающего солнца.
— Правильно, — сказал Внук. — Молодец. С первым жалованием государским тебя, ратник.
— Эт мне?.. За што? — Николка растерялся: в руках его было состояние зажиточного крестьянина.
— За службу. — Худое лицо дьяка посерело. — К несчастью нашему, вести, тобой привезенные, подтвердили сакмагоны. Хан уже на Оке. Но ты дал нам целый день — для смотра… Ну, так служи, ратник, государю не хуже прежнего. Ты же, Василий Андреич, объяви всей сотне о сем пожаловании.
— А Кряж? — вырвалось у Николки.
— Ватажник-то? Ему награда — прощение.
Отделив половину серебра, Николка отыскал Кряжа, Тот лишь покачал головой, усмехаясь в дремучую бороду:
— Тебе б, Микола, в князья надо — то-то щедрый государь будет у нас. Однако, ты покуда не князь, даже не атаман, а я не от всякого пожалование примаю.
— Ты што! Вместе заслужили.
— Заслужили мы разное, Микола. Я государю не ослушник. Коли не жалко, две деньги возьму в долг — с добычи верну.
— С добычи?
— А ты как думал? Войско — не монастырь. Да и монахи свою добычу ловят. Пойдем-ка в товары. Велено брони получить, а то разберут — достанется ржа.
К смотру построились перед полуднем. Не было на поле воина в пеньковом тигиляе или простом зипуне: кольчуги, панцири, дощатые доспехи — сплошная сталь. Даже на ополченцах. Копейщики через одного вооружены новыми алебардами, соединяющими секиру и пику, стрелки в большинстве заменили простые луки сильными самострелами со стальной пружиной. Димитрий приказал выдавать лучшее из своих запасов, беречь оружие не имело смысла — враг мог нагрянуть уже завтра. В повозках нашлось бы снаряжения еще на десятитысячную рать, но ставить в строй некого, даже из московских волостей не все служилые люди явились. Где-то в пути Дмитрий Ольгердович с переславцами, дружины дмитровцев, суздальцев, юрьевцев и владимирцев. Ждали также ратников из Можайска. Успеют ли?
В молчании, сопровождаемый боярами, Димитрий объехал шеститысячный сводный полк. Нигде не задержался, никого не спрашивал — это войско не нуждалось в строгом досмотре и зажигательных речах. Его можно сейчас же вести в бой.
— Худо, — сказал Боброку-Волынскому, закончив объезд. — Худо. С десятью такими тысячами я бы встретил хана в поле, но с шестью выходить нельзя.
— У Дмитрия Ольгердовича со всеми-то наберется тысячи три-четыре.
— Ему держать Акхозю, а у того — тумен.
Еще накануне, подсчитывая вероятное число своих ратников, Боброк пришел к единственному решению, но сейчас боялся сказать его. Сказал Донской:
— Надо собрать двадцать тысяч, а это — месяц. Да, месяц Москве быть в осаде.
— Тогда я высылаю гонца к Дмитрию Ольгердовичу — штоб не спешил в Москву?
— И не мешкая! Оставь Уду командовать лагерем. Завтра утром выступаем на Переславль. От ополченцев послать конных в помощь пастухам — для отгона скота за войском…
На памяти москвитян, кажется, то был первый будний день, когда молчали молотки медников, кузнецов и серебряников, топоры плотников, пилы и тесла столяров и бочаров, не стучали ткацкие станки и не жужжали гончарные круги. Князь со стражей, возвращаясь в Кремль, повстречал в посаде первые возки беженцев, потревоженных ночным пожаром и дымами в небе. Люди расступались перед государем, истово кланялись, провожая его взорами надежды. Димитрий скакал в середине отряда, низко надвинув на глаза горностаевую шапку. Что скажут, что подумают эти люди, узнав об его уходе с дружиной? Только он, великий князь Димитрий Донской, может собрать большое войско в столь тяжелое время, остановить хана, свалившегося как снег на голову. А в Москве собирать поздно…
Перед самым закатом начался последний совет в Кремле. Решение Димитрия уйти для сбора ратей в Переславль, может быть и дальше, посеяло мертвую тишину в думной. Каждый гадал, кого великий князь оставит воеводой в столице, и одни лелеяли честолюбивую надежду, других мучил страх. Противиться воле Донского было опасно.
Тяжелую тишину в думной взорвало появление князя Владимира. С его дорожным корзно, казалось, в душную залу залетел ветер, пахнущий дымом и кровью.
— Прости, государь, я прямо с седла. — Возбужденное лицо Серпуховского и голос казались веселыми, никто бы не сказал, что больше суток он не слезал с коня.
— Мы все тут с седла. — Голос Димитрия невольно выдал его радость. Оживленный говорок прошел среди бояр. До этой минуты у многих было ощущение, будто от Москвы оторвана с кровью какая-то очень важная часть. И чего ведь не передумали про себя! Может, Храбрый пленен или убит ордынцами? Или напуган ханом и почел за благо укрыться в дальних волостях, а то и в Литве, куда загодя отправил жену с сыном? А может, как иные, лелеет тайную мысль воцариться на великокняжеском столе после того, как хан уничтожит Донского?
— Садись рядом, княже, да рассказывай!
— Государь! Вчера утром ханское войско было в сорока верстах от Серпухова, нынче, наверное, стоит на пепелище. Я поднял народ, велел уходить на Можай и Волок. Город и деревни — сжечь. Небось видели зарево?
— Прости, господи, неразумие рабов твоих, в лютости и гордыне не ведающих, чего творят.
Владимир повернулся к Киприану, голос скорготнул железом:
— Ты, отче, хотел, штоб я на постой позвал врага?
— Сядь же, Володимер, не ссориться созвал я вас — думать, как удержать Орду.
— Уж хватит думать, государь! Мы все думаем и думаем, а хан идет. Немедля надо выступать навстречу. Я дорогой поле приглядел, не хуже Куликова!
— С кем выступать? Против тридцати ханских тысяч у нас и семи нет. А с восхода идет Акхозя с туменом. Уж решено: Москва сядет в осаду, притянет ханское войско. Я же в ночь ухожу в Переславль. Там соберем силы и ударим хана.
Владимир растерянно оглянулся, встретил взгляд Боброка-Волынского, глухо сказал:
— Оставь меня в Москве, государь.
— Нет, князь Храбрый, иное тебе предстоит. С закатной стороны в Переславль идти далеко. Нужно второе место сбора. В Можайске и Волоке-Ламском немалые запасы оружия и кормов — выбирай любой город.
— Волок.
— Добро. И ко мне поближе. А в Москве я оставлю боярина Морозова, он в сидениях человек опытный. Помощников из бояр будет у него довольно. И надеюсь я, — Димитрий поднял голос, — владыка тоже останется в стольной, примером и словом укрепит дух сидельцев. Будет дух крепок — Орде никогда не взять Москвы. Градоимец Ольгерд расшибал свой лоб об ее стены, а уж хан и подавно расшибет. — Снова заговорил тихо: — Княгиню с малыми детьми вручаю вам, бояре. С подмогой не задержусь.
То, что князь оставляет жену, никого не удивило. Сегодня утром, когда смотрели войско, Евдокия родила сына.
— Много ли дружины даешь нам, государь? — спросил Морозов, до сих пор не проронивший ни слова.
— Не рассчитывай на дружинников, Иван Семеныч, они в поле нужнее. На стенах же ополченцы дерутся не хуже. Я вот подумал и решил из первой ополченческой тысячи вернуть в Москву самые крепкие сотни: бронников, суконников, кузнецов, кожевников и гончаров. Это — твоя дружина, поставь ее разумно — и будешь великим воеводой.
— Над зипунами-то?
Димитрий нахмурился, с упреком сказал:
— Вот это оставь, Иван Семеныч, здесь оставь и никуда не выноси. Ты ж умный человек, а закоснел в своей спеси, што в коросте. Русь крепка, пока на трех китах стоит: один — это мы, служилые, другой — отцы святые, а третий — те самые зипуны. Разве Куликово поле не доказало? Честь великую тебе оказываем не по чину твоему, а по разуму. Живи разумом, но не спесью, Иван Семеныч.
— Благодарствую, государь. — Одутловатое лицо боярина побагровело.
— И то ладно. Беглых-то не всех бери в детинец, кормить будет накладно. Определится твое войско — направляй остальных в Волок и Переславль.
Владимир спросил, посланы ли гонцы в Новгород Великий и северные города. О великих же князьях молчали. То, что Олег Рязанский и Дмитрий Суздальский принесли покорность хану, знали все.
— Ты бы слово молвил, владыка, — обратился Донской к митрополиту, завершая думу. Киприан встал, сжимая в руке кипарисовый крест.
— Вспомнили и нас, убогих. Не поздно ли? Што слово святительское, когда уж кровавая распря взошла из семени, брошенного неразумной рукой на ниву гордыни! Голос бранных мечей сильнее слабого языка человеческого. Без нас доныне решал ты свои дела, государь, со своими присными — с ними и пожинай драконово поле. Еще весной помог бы я тебе отвести грозу от православных, смирить гневливое сердце хана, но ты не хотел того, и случилось, чего сам добивался — гордыня встает на гордыню, злоба — на злобу. Я останусь в Москве, коли ты хочешь, буду денно и нощно молиться о спасении христианства, стану беречь святую голубицу нашу, великую княгиню с малыми чадами ее, может, и помилует нас божья матерь. На нее да на Спасителя уповаем ныне, ибо другой защиты нам не остается.
Донской особенно не рассчитывал на помощь Киприана, но и такого не ждал. Огромным усилием воли подавил вспышку гнева.
— Не так говоришь, владыка. Два года назад ни мечи, ни стрелы, ни угрозы из стана Мамая не заглушили слова Сергия. Оно всколыхнуло Русь, помогло нам поднять народную силу. С его благословением сокрушили мы степ