— Тогда прощай, храбрая Анюта. — У порога вдруг задержался, обернулся к ней, сказал, сам словам удивляясь: — Жди меня, Анюта. Доложу князю о разведке — ворочусь. Хоть сквозь целую Орду пробьюсь, а тебя сыщу.
Сбегая с крыльца, он продолжал видеть изумление в ее глазах, вспыхнувшие румянцем щеки. Однако тут же забыл о девушке, пораженный грозным гулом человеческих голосов: от Фроловских ворот, захлестывая улицы и площади детинца, валили толпы народа.
IV
Не знал Олекса, что его стычка со стражниками подольет масла в огонь, который начал разгораться еще с утра, когда пошли разговоры о том, что бояре и богатые гости, оставленные начальствовать, тайно покидают Москву. Возможно, толки эти послужили бы сигналом общего бегства, но куда податься бедному посадскому, у которого ни лошади, ни полушки за душой и целая куча ребятни? А таких в Москве — полный Великий Посад да Заречье с Загорьем.
К старшине Кузнецкой слободки Савелию Клещу с заутрени нагрянули ополченцы, сдавшие ночную стражу.
— Ты, старшина, квасы попиваешь, а лучшие-то люди бегут вон из города. Я чаю, за одну ночь Кремль уполовинился народишком, ежли вовсе не опустел. Кто станет боронить Москву без бояр-то?
— Пропадать нам тут всем в безначалии! Князь бросил, теперича и бояре бросают.
— Што им наши головушки? Пожитки бы спасти, а черных людей оне себе завсегда сыщут.
Костистое, жесткое лицо Клеща помрачнело.
— Вы, православные, чем буянить зря, ступайте за посадскими старшинами. Пущай сходятся на подворье Адама-суконника.
К подворью Адама уже привалила целая толпа. Многие ополченцы в бронях и с оружием. Адам пригласил выборных в дом. Кроме него и Клеща были здесь старшины от бронников, от оружейной сотни, от плотницкой и гончарной улиц, от кричников и красильщиков. Кожевенную слободку представлял Каримка. Минувшей весной бывший дружинник повздорил на Арбате с важным казанским гостем, который постоянно торговал в Москве. Когда тот обозвал Каримку неверным выродком, разъяренный богатырь учинил обидчику целую осаду в его доме, разогнав челядинов, а потом снял обитые узорной медью ворота, отнес их на постоялый двор и там пропил с какими-то гуляками. Купеческий Арбат потешался над казанцем, но тот нажаловался окольничему, и Каримку удалили из дружины, велев заплатить стоимость ворот. Кожевники, обрадованные возвращением старого товарища в их сотню, тут же избрали его своим старшиной.
Людям неродовитым, хотя бы и облеченным выборной властью, не с руки встревать в боярские дела. Думали. Наконец Клещ угрюмо обронил:
— В Кремль идти надобно. Всем выборным. Спросим бояр, кто там остался, чего они мыслят. Ежели правда съехал Морозов, пущай нового воеводу ставят.
— Кто поставит? — спросил бронник Рублев. — Я сам слыхал разговор боярина Олексы Дмитрича со стражей — там безначалие полное. Морозовский стремянный Баклан хозяйничает.
— Тот же Олекса — он сотский великого князя.
— Ускакал уж, поди-ка.
— А в Кремль идти надо, — веско сказал Адам.
— Веди, бачка-калга! — Каримка нетерпеливо вскочил с места.
От Адамова подворья за старшинами двинулись сотни людей, жаждущих какого-то сильного слова, чьей-то воли, которая немедленно направила бы их на общее грозное дело, способное отвести подступающую беду. В исходе широкой Нагорной улицы, что вела от неглинского подола к Фроловской площади, дорогу шествию преградил конный обоз из Кремля. Передом ехал легкий крытый возок, запряженный парой чалых, на правой лошади сидел громадный бородач в короткополом зипуне с тяжелым ременным бичом в руке и обнаженной секирой за кушаком. Нагруженные телеги сопровождались вооруженными слугами.
— Дорогу, православные, дорогу! — покрикивал детинушка, направляя возок в середину толпы. Она подавалась в стороны, пока не раздался чей-то злой выкрик:
— Ишшо один вор в Тверь побежал!
— Али в Торжок — мошну набивать!
Толпа стала смыкаться, несколько рук вцепилось в поводья, лошади, храпя, попятились.
— Эй, не балуйтя, православные! — закричал возница. — Боярин Томила строг.
— Июда твой боярин — государев изменник!
— Слазь, душа холопска, аль поворачивай — воевода рассудит.
— Очумели, дурачье? Прочь с дороги! — Возница свистнул свинцованным бичом, один удар которого насмерть зашибает волка и перебивает хребет оленю, но толпа не шатнулась.
— Ну-ка, тронь, морда холопска!
Откинулась кожаная заслонка возка, явилась бобровая шапка, потом — острое злое лицо с закрученными усами и клиновидной бородкой. Резанул визгливый крик:
— С дороги, пиянь, гуляй нечистые! Чего глаза пучишь? — накинулся боярин на возницу. — Бей!
Длинный бич, свистя, стал описывать круг за кругом, разметывая толпу.
— Бунтовщики! Тати! — орал боярин. — Бей их!
Слуги на телегах стали обнажать оружие, как вдруг с пронзительным визгом из толпы метнулся Каримка, и громадный наездник, уронив секиру, вверх тормашками полетел с коня. Вопли боярина заглушил рев многорукого чудовища — взбешенной толпы:
— Бе-ей!.. Круши боярских собак!
Засвистели каменья и дреколье, в руках ополченцев взметнулись булавы и мечи, боярские слуги, бросая оружие, сами посыпались под телеги. Каримка сидел верхом на вознице, молотя его кулаком, возок опрокинулся, бились лошади в постромках, десятки рук, мешая друг другу, пытались вытащить боярина на свет, дорваться до его одежды, волос и горла. Он яростно отбивался, сдавленно хрипел:
— Тати!.. Я — государю… В батоги!
Наконец его выдернули из повозки, простоволосого, в растерзанном кафтане; тараща глаза от страха и злости, он судорожно пытался оторвать от себя цепкие чужие руки.
— Братья! Православные братья! — Адам, стоя на телеге, старался перекричать толпу. — Остановитесь, братья, ради Христа-спасителя остановитесь!
На Адама стали оборачиваться, рев затихал, смолкали глухие кулачные удары. Адам смотрел сверху в бородатые и безусые лица, в озлобленные глаза, черные, как пучина в ненастье, и сжимало ему горло от переполнявшего душу гнева, жалости, любви, от невыразимого желания вразумить, удержать этих людей от того, в чем они сами станут раскаиваться.
— Што творите вы, братья? Кого радуете, избивая друг друга? Только хана ордынского, только врагов, желающих нам погибели, обрадуете вы этим смертоубийством…
Толпа дышала в лицо Адаму, жгла сотнями глаз, словно вопрошала: кто ты таков, человек, осмелившийся прервать справедливый суд? Каримка и возница поднялись с земли, бородач в сердцах хватил татарина по шее, Каримка только кагакнул и нагнулся за шапкой. В толпе напряженно засмеялись. Побитый Томила, кажется, лишь теперь начал понимать, какую грозу навлек на себя, дрожащими руками оглаживал растрепанную бородку, ощупывал грудь, бока, уверяясь, что цел; лицо его при этом морщилось и дрожало — какая иная обида может быть горше: чернью побит, вывалян в пыли и конском навозе, словно проворовавшийся гуляй!
— Боярин Томила! — Адам овладел своим голосом. — Прости ты нас — ведь сам же вызвал эту бучу! Народ — не водовозная кляча, его бичом не устрашишь и не погонишь!
— Верно, Адамушка!
— Хорошо говоришь, старшина!
— И вы, мужики, простите боярина Томилу. Он тож человек смертный, вон и руда красная на усах, и шишка на лбу вскочила, как у меня самого случается в потасовках. Да и у вас, мужики, поди-ка, не голубые сопли текут от кулачной потехи?
Смех заходил по толпе, боярин кривился, отирая полой окровавленное лицо.
— Понять нам тебя, боярин, просто. Человек ты родовитый, гневливый, да и удалой — вон гривна серебряная на шее, ее небось не каждому вешают. И не первый ты побежал из Кремля. Душой, поди-ка, извелся, на трусов глядючи. И выехал ты не в себе нынче, узнав, што пропал воевода, дрожал от гнева, а тут тебе дорогу заступили — вот и потерял разум, с бичом на народ попер. Оставайся ты лучше в Москве, боярин, начальствуй над нами — тысяцким поставим тебя.
— Я от государя сотским поставлен, и довольно того с меня! — зло, с хрипом крикнул Томила.
— Будь сотским, нам все едино — только начальствуй.
— Хто вы такие? — боярина снова затрясло. — Вам ли, бунтовщикам, ставить начальных бояр? Князья ушли, воевода скрылся, лучшие люди разбежались, а вы хотите город спасти? Не воеводу вам — атамана выбрать надо, опустошить город да и разбежаться!
— А и выберем атамана! — раздалось из толпы.
— Не все вам, родовитым, жировать.
— Эх, боярин! — горько ответил Адам. — Это тебе везде хорошо, именитому да с казной. А им-то разбегаться куда — безродным, безлошадным, безденежным? Государь, уходя, вам, боярам, вручил нас — так приказывайте: горы своротим. А побегут все — этак до моря студеного можно докатиться, у кого сил хватит. И што тогда? В море топиться?
— Все одно — не начальник я вам. Сначала избили, опозорили мои седины, теперича воеводой зовете? Этак, может, у ватажников заведено, мне же не приходилось ватаги водить, и даст бог — не придется!
Снова зло загудела толпа:
— Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к черту и больше не попадается!
— Верна! Свово воеводу ставить — посадского!
— Долой бояр-дармоедов!
— Каменьем побить остатних!
— Он те, князь-то, побьет!
— Спасибо скажет!
— Свово воеводу надо! На вече выберем!
— На вече!.. На вече!..
Магическое слово, будто пламенем, зажгло толпу. Уж и не помнили москвитяне, когда последний раз собирал их вечевой колокол — думал за них великий князь с боярами и столпами церкви, — но в час безначалия и неотвратимой беды мысль о вече пришла им как спасение. Вече не ошибается. Мгновенно забыв о Томиле, толпа устремилась к площади перед главными воротами Московского Кремля.
Адам задержался возле расстроенного обоза, поглядывая на боярина, сплевывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах — бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика обида его, но у