В шатре было душно от запаха потных тел, горящих светильников и кислых монгольских напитков. Князь Федор сидел на подушках напротив хана Батыя. Их разделяли большой ковер и низкие столики на кривых ножках, заставленные блюдами и тарелками с яствами. Тут были фрукты, раскисшие после того, как они замерзли и снова оттаяли, было много мяса – жареного и тушеного. Что-то бренчал на домбре старик в рваном халате.
Хан сидел, развалившись на подушках и откровенно рассматривал русичей. Федор смело смотрел на Батыя, в его раскосые глаза, на тонкие жиденькие усы, свисавшие ниже подбородка, и думал, что в этом человеке страшного. Он не выглядит грозным, кровожадным. Скорее ленив и богат. Богат и ленив. Богат, потому что ограбил половину мира, ленив, потому что устал, грабят его воины, а он лишь смотрит на пленников, на подарки, на наложниц.
Резвые танцовщицы в тонких штанах и коротких куртках, открывавших их животы, выбежали на ковер между столами и стали танцевать под ритмичные хлопки зрителей. Разговор с ханом толком еще и не начинался. Он велел усадить посольство напротив себя у другой стены шатра, предложил угощаться – пить, есть и развлекаться, как положено воинам на отдыхе. Среди танцовщиц князь видел и половчанок, и женщин из иных народов, и даже, как ему показалось, двух русских девушек.
Князь Федор добросовестно, как и положено гостю, который хочет угодить хозяину, пробовал с каждого блюда, отпивал из каждого кубка, в который ему наливали. На танцующих девушек он смотреть не мог. Открытые щиколотки, руки, животы, глубокие вырезы, очень сильно открывающие грудь, – все это было непривычно для русичей. Тихо ворчали старые дружинники, сидевшие за спиной князя.
– Хан говорит, что доволен твоими подарками, князь Федор, – перевел седобородый толмач в полосатом халате и мохнатой шапке.
– Скажи, что я рад, что смог угодить хану, – ответил Федор. Выждал, пока толмач перескажет его слова и добавил: – Хан готов обсудить условия мира между нами?
Батый вдруг расхохотался, глядя на русича, и бросил несколько слов своим приближенным через плечо. За его спиной тоже засмеялись. Федор стиснул зубы, но не подал вида, что понимает неудобство своего положения.
– За твои подарки спасибо, – снова заговорил толмач. – Хан обещает, если ты будешь платить дань, как он сказал, то монгольское войско обойдет Рязань и пойдет жечь другие русские города и вешать других князей, если они окажут ему сопротивление.
Федор промолчал, понимая, что хан, может быть, ждет его возмущения. Зачем? Издевается, чтобы дать понять, кто он? Ладно, стерплю и это. Главное, время выиграть.
– Хан говорит, что ему нравятся русские женщины. Они красивые и хорошо пахнут. Хан будет брать себе в шатер ваших жен, сестер и любить их каждую ночь.
Федор окаменел лицом. Хан откровенно глумился над ним, но, если и это спасет Рязань от разорения, Федор снова готов стерпеть. Слова – это только слова, бахвальство. Собака лает, ветер носит. За спиной тихо рычали дружинники, слыша такие слова хана.
И вдруг из глубины шатра возникло потное и самодовольное лицо боярина Наума Могуты. Федор уставился на изменника. А Могута подошел, согнувшись в поясе и сложив руки у груди, как здесь принято при обращении к хану, и что-то зашептал на ухо толмачу, тот закивал и стал переводить хану. Глаза Батыя расширились, он с удивлением глянул на Могуту, потом пристально посмотрел на князя Федора.
– Хан спрашивает тебя, русич, – перевел толмач. – Это правда, что твоя жена царской крови и она очень красива?
Федор скривился в усмешке и приосанился, сидя на подушках. В мыслях мелькало разное, но прежде всего: не по тебе, хан, шапка. Не по твоему шатру рассуждать о красоте русских жен.
– О-о, – засмеялся хан, погладил себя по животу с похотливой улыбкой и подмигнул своим приближенным.
– Хан сказал тебе, русич, чтобы ты дал ему свою жену. Привези ее, великий хан хочет увидеть ее красоту лично и насладиться ее белым телом.
Гнев залил все внутри, подступил к самому горлу. Князь Федор вскочил с подушек, стиснув зубы, и проговорил, борясь с дрожью во всем теле:
– Не годится нам, православным, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь.
Толмач даже присел и сжался в комок, но послушно перевел слова заносчивого русского своему хану. Дружинники за спиной князя тоже повскакивали со своих мест, испепеляя гневными взглядами монголов.
Взгляд хана застыл. Он больше не смеялся, а только смотрел на русского князя. Что там было в его голове в этот момент, Федор не знал, не мог прочитать, да и гнев душил его. Хан крикнул что-то резкое и сделал знак своим нукерам.
Князь Федор не успел выхватить саблю, когда на него навалились сразу несколько монголов. За спиной послышались крики, шум, лязг металла, кто-то оборвал штору и пошатнул столб шатра. Федор Юрьевич безуспешно пытался вырваться из цепких рук ханских нукеров, крутился ужом, но освободиться не удавалось. Его швырнули на землю так, что на миг потемнело в глазах. Конец, успел подумать он.
Апоница оставался возле коней долгое время, после того как посольство пришло в лагерь хана на реке Воронеж. Он сидел, стараясь быть неприметным, делал вид, что дремлет. На него, невысокого, старенького, монгольские коневоды давно перестали обращать внимание. И он выбрал момент, когда исчез. Пробираясь между юртами простых воинов, он высматривал ту, что могла быть шатром хана Батыги. Да, там должны быть его поганые знамена, его бунчуки с хвостами и, говорят, с пальцами рук убитых князей.
Самый богатый шатер он наконец увидел, но услышал старый Апоница еще и страшный шум. На его глазах из-под полога стали вываливаться люди. Монгольские воины тащили кого-то за руки и за ноги, по пути били саблями, разбрызгивая кровь, пинали ногами, кололи копьями. Апоница застонал, у него подогнулись ноги от предчувствия самого страшного, он опустился на мерзлую землю, стиснул пальцы и смотрел… слезы застилали глаза, Апоница вытирал их ладонью, рукавом и снова смотрел.
Он увидел, как Федора швырнули на землю, как его, пытающегося закрыться руками, ударили его же саблей. Видел, как повисла почти отрубленная рука, как снова били князя саблями, как летела клочьями окровавленная одежда и дергалось на земле бездыханное тело. Тут же за шатром монголы убили всех, кто был в посольстве вместе с князем Федором. Дольше всех продержался старый дружинник Олег Сулима. Он сумел выхватить копье у одного из монголов и, отбиваясь им, даже ранил кого-то из нападавших. Его сразили из луков. Одна стрела ударила в бок, вторая пронзила шею. Сулима выронил копье. Из его горла хлынула кровь, он упал лицом в сухую мерзлую траву. Тело воина тут же разрубили на несколько частей.
Апоница не знал, сколько времени он пролежал вот так ничком на холодной земле. Мышцы затекли, но зато от холода появилась способность быстро думать. Шатаясь, как пьяный, он пробрался задами к изувеченным телам русичей. Ползал на коленях, пока не нашел обезображенное тело своего обожаемого Феденьки, которого он растил и воспитывал с малых лет.
Сил как будто прибавилось. Волочить тело князя было нельзя, на заиндевелой траве оставались хорошо заметные следы. Апоница взвалил еще теплую ношу на спину и двинулся в степь. Шел долго, или ему так только казалось. Слушал вой ветра, волчий вой, думал о хищных птицах, опасался, что попортят тело, которое и без того изрублено.
Положив князя в низинке, где от ветра его скрывал густой кустарник, Апоница стал саблей ковырять землю. Сначала получалось плохо, но вот он докопался до влажной, не промерзшей, земли. Благо больших морозов еще не было. Он втыкал клинок, поворачивал комья земли и руками выгребал их из ямы. Наконец было достаточно для того, чтобы спрятать тело от хищников. Удастся ли вернуться за ним? Когда? Удастся ли вообще добраться до Рязани?
Монгольский воин подъехал к овражку, когда Апоница уже закапывал могилу. Это был степняк из тех племен, что присоединил к своему войску великий монгольский хан. Он что-то крикнул человеку, стоявшему на четвереньках. Человек был маленький, старый и совсем не опасный. Убить? Продать все равно нельзя. Как раб ценности не представляет. Конный воин еще не успел разобраться до конца, как его горло пронзила сабля, брошенная твердой, хотя и уставшей рукой. Апоница поймал падающее из седла тело, заодно перехватывая повод коня, пока тот не испугался и не ускакал в степь. Теперь у него есть конь… Выкопать тело и увезти? Как хотелось бы! Но самое главное сейчас не это. Федор бы не одобрил. Надо сообщить, что мира не будет. Ведь в Рязани еще ничего не знают.
– Прости, князь, – прошептал Апоница и пришпорил коня…
Евпраксия не кричала. Она прижала к груди Ивана, потом отпустила сына и принялась отдавать наказы чужим хриплым голосом. Наказала, как и где их похоронить – отвезти обязательно в их вотчину в Красное. Апоница смотрел на нее, но не мог сделать и шага.
– Сообщи Евпатию, – попросила напоследок княгиня.
Он опустил голову. Евпраксия взяла за руку сына и пошла с ним наверх. Вот скрипнули ступени. Никто из домашних ничего не понял, только старый Апоница знал, что будет. Вот со звоном разбилось оконное стекло в тереме на самом верху. Потом детский крик и глухой удар о землю, от которого взбрыкнули и заржали кони.
Слезы душили старика, но он нашел в себе силы подойти к старшему из слуг:
– Пойдите принесите княгиню. Епископу скажите, пусть пришлет того, кто будет отпевать ее и Ивана.
Домашние стояли и не верили своим ушам, потом с криками бросились на улицу.
А Апоница пошел на конюшню, выбрал самого сильного вороного коня и стал седлать его. Путь был не близкий.
Из церкви Успения Пресвятой Богородицы князья выходили молча, натягивая боевые рукавицы и рассаживаясь по коням. Юрий Ингваревич, мрачный, как туча, с посеревшим за ночь лицом, еще раз глянул на князей, пришедших ему на помощь. Никто не передумал? По площади, поднимая пыль, проскакал Олег Ингваревич, прозванный за красоту и удаль свою Красным. Удержав коня возле рязанского князя, сдернул с головы шапку и вытер потное лицо.