Соки налили ее до предельной упругости — хоть лепи скульптуру «Урожай» для сельскохозяйственной выставки. Противостоять ей практически невозможно. Ивков пробовал сопротивляться.
— Погоди, грянет страшный суд, я тебе припомню! — запугивал он.
Попытка чертей прорваться к проявочным машинам прямо с вокзала была пресечена. Когда в зеве коридора сгинул последний черт, редактор детских передач сказал Линяеву:
— Вы потрудились на славу и кое-что заслужили. Закройте глаза! Дайте ладонь! Раз! Два! Три! Можете открыть.
Он получил записку. Прочитал: «Дядястепович! Я сегодня задержусь в редакции. Будет желание — зайдите за мной. Часов в семь. А. В.».
Он поднял сияющие глаза на редактора.
— Большая добрая колдунья! Вас забыл на студии какой-нибудь сказочник. После детской передачи. Ушел и ненароком забыл.
— Скажите это директору. Он-то не знает. И, наверное, потому вчера устроил разнос. Почему, спрашивает, я пригласила детей пятого детского сада, не седьмого? Я же вам, говорит, подсказал: возьмите в передачу седьмой, в седьмом внучка Петухова. — Колдунья для удобства села за стол, приготовилась к повествованию, с стиле длинного средневекового романа.
— Вы с ней знакомы? — эгоистично перебил Линяев, имея в виду автора записки.
— К сожалению, нет… Вы, говорит, выбили из моих рук очень важный козырь. Можно сказать, червового туза! Мне, говорит, на той неделе…
— Тогда где вы взяли записку?
— А-а, эту? Заходила к ним утром, просили отрецензировать спектакль… детский, конечно. Пришла, а там, как всегда… Ну и там просили передать. Одна симпатичная особа, — лукаво намекнула посредница. — Сама баба, но баб не люблю. Но эта молодец! Не боится сплетен. Каюсь, я прочла. Однако никому, нема, как рыба. Да, на чем я остановилась?.. Мне, говорит, на той неделе у этого Петухова лимиты просить…
— Я знаю, что вы ему сказали.
— Ну, ну сейчас что-нибудь придумаете, — не поверила колдунья. — Мы в кабинете были вдвоем.
— Вы сказали: «если уж хотите Петухова умаслить, предложите его выступить в информационной программе». Верно? — Это была его излюбленная игра, не бог весть какая мудреная, но она производила эффект (почему-то многие считали, что очевидная мысль доступна только им), и Линяев с удовольствием играл роль ясновидца.
Ошеломив колдунью, он в самом превосходном настроении отправился к себе.
Его душа пела, ее ликующий голос как бы проник сквозь толщи стен к Федосову, и тот послал за Линяевым секретаршу Аврору.
— По-моему, его волнует день рождения некой Наталии Николаевны, — предупредила Аврора по дороге к главному редактору. — Кажется, она жена председателя облисполкома. Или кого-то еще. Из высших. День рождения завтра. «Только завтра», — так сказал какой-то Гриша нашему Федосову по телефону. И это «только», как я поняла, имеет отношение к вам. Не совсем приятное отношение.
«Но передача-то уже состоялась», — с удовлетворением вспомнил Линяев.
— А вы, значит, прослушиваете телефон своего начальства? — спросил с укором Линяев.
— Секретарь должен знать все! О начальстве! Ему же лучше.
— Федосов — исключение?
— Исключение — вы!
Массивный стол, за которым восседал главный редактор, походил на могучую крепость. Линяев остановился перед ним точно в чистом поле. После их горячей дискуссии о любви, Федосов пытался наладить с ним нечто вроде приятельской связи, перешел было на «ты». Но Линяев ничего не мог поделать с собой, он не уважал тех, кто занимал не свое кресло. И Федосов отступил на прежнее «вы».
— Юрий Степанович, забудьте на время, что я ваш главный редактор, — радушно предложил Федосов и в подтверждение этого покинул крепость, вышел из-за стола.
— Постараюсь. Хотя забыть именно здесь, в кабинете, не так-то просто, — возразил Линяев.
— Я вас понимаю, — согласился Федосов, скрывая удовольствие, которое доставило ему признание Линяева. Но вы сами отказались от предложенных мной товарищеских контактов. Поэтому для внеслужебной беседы, а я, как вы, наверное, догадались, именно намерен таковую беседу вам предложить, у меня нет иного подходящего места. Так что, постарайтесь забыть, — произнес он, будто заранее написал текст и выучил наизусть.
— Хорошо. Я не буду смотреть по сторонам. А то и вовсе закрою глаза, — миролюбиво пообещал Линяев.
— Ну и язычок у вас, — чуть ли не ласково отметил Федосов.
Он демократично сел на диван, хлопнул по дивану ладонью, мол, усаживайтесь, будьте как дома.
— Юрий Степанович! Я хотел бы поговорить с вами, как мужчина с мужчиной. — Он посмотрел на Линяева в упор, глаза в глаза.
— Я готов! Ничто так не украшает мужчину, как откровенная мужская беседа, — серьезно высказался Линяев и, с достоинством выдержав его пристальный взгляд, опустился на диван, готовый выслушать даже самую жестокую правду.
Федосов помолчал, видимо, прикидывая: не дурака ли валяет подчиненный, — и начал:
— У меня сложилось впечатление, что вам на студии, как бы сказать, излишне сочувствуют, делают скидки на вашу болезнь. По-моему, это не верно. Работа есть работа.
— Меня это тоже беспокоит, — искренне признался Линяев. — Более того, мне это мешает.
— По-моему, такое сочувствие унизительно, — добавил Федосов, не сводя с Линяева глаз.
— Еще как! — с горечью подтвердил тот и проникся к Федосову благодарностью, не признает его болезни человек.
— Я рад, что вы не требуете снисхождений, — сказал Федосов и, давая понять, что неофициальная часть их встречи завершена, вернулся за письменный стол.
Линяев так его и понял, ждал, что будет дальше.
Главный редактор взял со стола конверт, подержал перед собой, то ли освежая память, то ли обдумывая первую фразу.
— Юрий Степанович, на вас жалуется телезритель.
— Лопатин, — уверенно произнес Линяев.
— Коль вы догадались сразу, значит, не занятость или попросту лень причины вашего странного, на мой взгляд, проступка. Выходит, ваше поведение вполне осознано, — сказал Федосов удовлетворенно.
— И что он пишет? Лопатин?
— А вот что!
На этот раз Лопатин не требовал развлечений, он напоминал о той роли, какую играют письма трудящихся в строительстве светлого будущего. «Но товарищ Линяев против этой политики, — обвинял Лопатин. — Боязнь, что он или подкупленные им работники студии перехватят это письмо, вынудили меня, уважаемый товарищ Федосов, в отчаянии послать этот крик сердца на Ваш домашний адрес».
— Вы что, и впрямь рвете его письма? — живо спросил Федосов, едва покончив с читкой.
— Обещал рвать. Но, к сожалению, не хватает смелости. Храню в папке. Все шесть писем. Единственное, что до сих пор выполняю: не ответил ни на одно из них, — пояснил Линяев.
— Юрий Степанович, а ведь вы обязаны. Лопатин, конечно, нафантазировал, но в главном телезритель прав: ни одно письмо, из присланных к нам, на студию, не должно быть оставлено без ответа. Таков порядок! Разве он вам неизвестен?
— Порядок, но не глупость, — возразил Линяев и рассказал о своем посещении Лопатина.
— И все-таки порядок — это закон. Мы не можем из-за одной-единственной частности компрометировать идею. Вы должны Лопатину ответить. На все шесть писем! — бесстрастно приказал Федосов.
— Геннадий Петрович, я не стану отвечать. Я не участвую в этом балагане, — твердо отказался Линяев. — За шестым он пришлет седьмое, десятое… сотое письмо!
Федосов задумался и вдруг покладисто сказал:
— Ладно, переписку с Лопатиным я возьму на себя. Дело это поправимое. А вот у директора вопрос к вам гораздо посерьезней. Он что-нибудь говорил? Нет? Я так и думал. Это к нашему мужскому.
Выйдя из кабинета главного редактора, он пересек приемную.
— Семен Демьянович занят! — предупредила Аврора.
— Я по личному, — ответил Линяев.
— Юрий Степанович… да погодите же!
Аврора заслонила бы дверь своей высокой звенящей кубачами грудью, да с правой ноги чудом слетела туфля. Пока она втискивала слегка распухшую ступню в узкую «лодочку», Линяев вошел к директору.
Она сказала правду: у Семена Демьяновича сидели коллеги из молодежной редакции. Линяев пристроился на стуле возле дверей и терпеливо дождался своего — наконец, они остались вдвоем, он и директор.
— Ну-с, Юрий Степанович, с чем пожаловали? — жизнерадостно осведомился директор.
— Принес голову на вашу плаху, — сказал Линяев, перебираясь поближе к директорскому столу. — Говорят, я натворил что-то ужасное. Все знают, кроме меня. Обидно! Но если виновен, положу. — И он склонил голову на край стола.
— Юрий Степанович, как-нибудь потом. Сейчас мне в аппаратную, на тракт, — засуетился директор.
— До тракта сорок минут. Сорок две, — уточнил Линяев, взглянул на свои часы.
— Хорошо… то есть ничего хорошего… Я же Федосова просил: не говорить, пока не разберемся, — пожаловался директор. — Но, впрочем, рано или поздно… В общем, был неприятный сигнал. Звонили из Предгорного района. В общем, там на вас кровная обида. Выбрал, мол, кочетовский колхоз, растормошил людей, пообещал сделать о них передачу, а снял другой клуб да еще в соседнем районе, то есть извечных конкурентов. Вот, собственно, и вся история, — закончил директор, пряча глаза.
— Семен Демьянович, это не криминал. Сие наше право: тот клуб снимать или этот. И в районе не дети, чтоб не понимать истины, простой, как выеденное яйцо. — Линяев усмехнулся. — Но, может, я сдирал с председателя взятку? За показ? И председатель с благородным негодованием выставил меня за дверь? После чего, алчный, я вместе со своей шайкой сбежал в соседний район. И непременно под прикрытием ночи. Сюжет таков?
— Вас троих задержали, как браконьеров. А вы с Черниным и вовсе не имели охотничьих билетов.
— И ружей, — невинно вставил Линяев.
— Знаю. — Директор вздохнул. — Я говорил с твоими сообщниками. А дальше почти по твоему сюжету. Вы давили на кочетковские власти, требовали замять скандал. Ну, а когда у вас ничего не вышло, действительно под покровом ночи…