— Вот-вот, ему бы кистень. «Сарынь на кичку», — и айда на добрых людей.
— На добрых, конечно, нельзя. И здесь он плошает, — кивнул я опять. — Ему не везет пока что, — добавил я затем.
Я-то решил размяться, проветрить мозги, — вечерок, прохлада и длинные тени, а она тянула этот разговор. Я уже достаточно постоял возле нее для приличия, и теперь был удобный момент поставить последнюю точку.
— На хороших людей нельзя в самом деле. Ни в коем случае нельзя. Но ему и достается сполна, надо признать, — сказал я, тем самым ставя еще одну точку на всякий случай, в качестве дополнительной преграды, если она вздумает продолжать эту канитель.
— Вы — журналист, и вы бы повлияли. Мой пятый покойный муж… — начала она с удвоенной энергией.
Но она опоздала: я сделал несколько шагов по тропинке, это было достаточное расстояние для свободных действий. Я уже находился в пути. Я только обернулся и ответил жестом, — конечно повлияем.
В сопровождении Пирата я дошел до пруда, а там у нас оказалось перепутье. Пират отправился одной дорогой по собачьим делам. Я завернул по другой в тир. Здесь это было единственным развлечением, если сбросить со счета карусель. Но карусель для детишек. Ребятня описывала круги под песню «Я люблю тебя, жизнь», а мамы и бабки болели за оградой.
Я начал бить по мишеням. Они послушно опадали… одна… вторая… шестая… пока не дошла очередь до павлина. Тот самодовольно торчал на месте, не поддавался, и пульки лишь царапали его. Я слышал звук ударов по жести. К тому же он был чудовищно огромен, павлин, и не попасть в него было просто невозможно. Поэтому я выстрелил еще раз и вопросительно посмотрел на работника тира. Мужчина поспешно отвел глаза и с фальшивой озабоченностью уставился куда-то вдаль, будто в двадцать первый век.
— Павлин для пьяных? — спросил я напрямик. — Он закреплен напрочь, тут не собьешь и кувалдой, а пьяные входят в азарт и лупят на все наличные деньги? Так? А вам премиальные за перевыполнение плана? Угадал?
Теперь ему деваться было некуда. Он развел руками, — не может быть! Подергал павлина, что-то вытащил, и подлый павлин завертелся на оси крыльями ветряной мельницы.
— Заржавело, — сказал работник, а на меня посмотрел грустно и укоризненно: мол, ни за что оболгали бедолагу.
Я вышел на берег, уселся на пенек и стал смотреть на тщетные старания рыболовов. Но в общем-то улов для них был делом десятым. Им главное было постоять в позе цапли час-другой, а для этого годилась любая лужа, и наличие рыбы было не совсем обязательно — такое у рыбаков развитое воображение, им была бы вода и удочка. А рыба только бы мешала, дергала за крючок и отвлекала другими всевозможными маневрами.
Я сидел над обрывом. Рыбаки стояли внизу, их удилища были похожи на тонкие шеи цапли. Будто цапли задумчиво смотрелись в воду. Иногда они вздрагивали под грузом воспоминаний и снова опускали шеи.
От карусели долетали голоса детишек. За спиной хрустнул сухой сучок, я обернулся и увидел целовавшуюся пару. Они заметили меня и исчезли за стволами, точно молодые пугливые олени. Все дышало счастливым и немудреным покоем, и я подумал: хорошо было бы написать рассказ или повесть о чистых помыслах человека. О том, как он приносит людям простенькое и незамысловатое добро и как хорошо от этого людям. Словом, о том, как он дал им что-то очень искреннее от всей своей доброй души и у всех стало на сердце тепло. Такой хотелось написать рассказ, положить свой кирпич в стройку Всеобщей Доброты. За бытность свою Доброзловским я вдоволь нагляделся на мерзость всех сортов. Вот и этот телефельетон, не фельетон — целый фильм, тоже не о розах. А меня уже который год сушит пустынная жажда, перо истосковалось по солнечному свету. И уже который год я думаю о таком рассказе. И даже пытался писать. Но с моим героем приключилась странная история: по замыслу славный и честный молодой журналист, он вскоре свернул с отведенной дороги. Я заметил это не сразу, истолковал первое им причиненное зло людям как оплошность, он еще зелен. Да и зло было как бы не зло — мелочь. А дальше поехало-покатило, и мое литературное чадо предало и продало друзей, свой служебный долг и отдел, где работал. Я с ним боролся и так, и этак, он гнул свое. И я отступал, спрятал рукопись в стол, до новой попытки. Видно, сам еще не созрел, не очистился от грязи.
Я сидел и думал, а мимо шагал народ с работы. Он сыпал с платформы, будто с транспортерной ленты, шел через мост и растекался по поселку.
Вначале я увидел Женю. Она работала медсестрой и возвращалась с дежурства, шагала по гребню шоссе, размахивая в такт спортивной сумкой на длинном ремне с надписью «Аэрофлот». Она кивнула на ходу, а я ей сделал ручкой: «Привет!»
Потом появился Андрюша, он сошел по тропинке ко мне, занял соседний пенек и тоже стал смотреть, как изображают ловлю рыбы. Но он был рыбак, и его глаза сразу засветились. В них замелькали тени, парень увидел то, что было недоступно мне, и переживал наиболее острые перипетии рыбной ловли, которые для меня так и остались тайной.
Но пассивная роль созерцателя была не по нему. Он бросил на траву брезентовую сумку с загремевшими кусачками и прочим инструментом, скатился к воде.
— Дай подержать, — попросил он щуплого подростка.
Тот уступил, словно протянул затянуться сигарету, и Андрюша замер с удочкой, наслаждаясь. А под его глазами темнели подтеки, выразительно оповещая о сложных отношениях с жизнью.
А в субботу я увидел воочию, как они у него протекают, эти отношения, то есть самый их механизм. И состоялось это вечером, на танцах.
Я было решил проветрить мозги, выбрался из домика наружу, продирая воспаленные глаза, и тут ко мне подступили молодые хозяева. Они собрались на танцевальную веранду, но их задержала совесть. С ее точки зрения она не имела права кружиться в вихре легкомысленного танца в то время, как в домике на отшибе сидит одиноко всеми заброшенный человек. И, стараясь ее, совесть, успокоить, они потянули меня на танцы.
Я замахал руками, отказываясь, изыдьте, вы сошли с ума: предлагать такое мужчине, который в последний раз молодым был сотню лет назад. Но Женя умело потупила глаза и поймала меня на примитивнейший комплимент. Она только сказала:
— Ну, что вы?! По виду вам лет двадцать.
Боже, сколько зрелых мужчин клюнуло на эту дешевую приманку, — всех не перечесть. И хотя это была чистейшая ложь, мне тоже стало приятно, и я поднял руки: сдаюсь!
Я надел пиджак получше и наваксил хорошенько туфли. Андрей и Женя шли по бокам. Они прифрантились в духе модерна — мой яркий эскорт.
Андрюша подпудрил синяки и вообще битый час провел перед зеркалом. Он оказался отчасти нарциссом. Мы изныли, его дожидаючи, переминаясь у калитки. А когда терпение лопнуло, пошли за ним, еще не зная, отчего Андрей завяз. Нас только удивило, куда он мог запропаститься на длительный срок.
Мы застали его врасплох. Нет, мы не таились, просто он был увлечен и не заметил, как появились зрители, Андрей держал перед собой старинное зеркало балерины, овальное, на ручке червленого серебра (гастроли в Милане), и любовался и так, и этак коротким, как у Павла первого, носом и рыжими патлами. Мы оставались внизу, он на веранде, точно на сцене, вился вьюном, пытаясь заглянуть за плечо своего отражения, оценить себя со спины.
Я взглянул на Женю. Она в изумлении приоткрыла рот. Андрюшины ужимки оказались новостью и для нее.
— А что? Жерар Филипп! Натурально! — молвил Андрюша вслух.
Я многозначительно кашлянул, он, будто ошпаренный, убрал зеркало за спину и с деланной озабоченностью принялся что-то высматривать на полу.
— И куда они запропастились? Часы? — выдавил он смущенно.
— Если не стенные, то эти на твоей руке, — ответила Женя, сдерживая смех. — И не разбей зеркало. Иначе бабушка, наверное, помрет. — И повернулась ко мне. — Это память о первой бабушкиной любви. Его подарил молодой ювелир… Ну не тот, кто продает, а кто делает сам. Он и бабушка друг друга очень любили, но отец заставил его жениться на богатой. Типичная в бабушкиной молодости история, — закончила она, вздохнув.
Мы вышли на улицу. Навстречу нам из парка, дробясь о деревья, гремела музыка, на ее зов со всех сторон слеталась молодежь.
Завидев меж стволов лимонные огни танцплощадки, я оробел, сердце сжалось в кулачок, заныло от сладких воспоминаний о далеком студенческом прошлом… Мы стояли тогда, холостые независимые паладины, вдоль стен, подпирали их могучими лопатками. Девицы танцевали па де грас и делали вид, будто нас нет, а мы им мстили, отпуская изысканные ироничные шутки. Прошли годы, и я женился на одной из таких девиц, а сколько с тех пор утекло воды и вообще представить трудно. Теперь под моими глазами мешки и сквозь редкие стебельки шевелюры младенчески розовеет свежая плешь — самый возраст шляться по танцам.
— Я гувернер этой юной пары, — сказал я пожилой билетерше и, не дожидаясь, когда меня пристыдят и отправят восвояси, прикинулся огромной многопудовой мышкой и шмыгнул в проход.
Но паниковал я, как оказалось, впустую. На скамьях перед оградой, точно старые грачи на сучьях, сидели рядами пожилые дачники в пижамах и халатах, ни дать ни взять, у телевизора дома. И вдобавок никому до меня не было ровным счетом дела.
Женя и Андрей поторчали для приличия рядом со мной и улизнули на площадку. Их головы замелькали в толпе танцующих, запрыгали, словно на волнах буйки.
Этот танец был мне в диковину. В нашей семейной компании еще держался старый дробный фокстрот, и мы лихо шаркали под радиолу, легонько подталкивая спиной вперед своих многодетных дам.
А здесь вытворяли ногами черт знает что, и не отставали от остальных несколько моих сверстников. Ногой туда, ногой сюда, прыг-скок, прыг-скок. Трубач — подросток из здешних мастерских, натужно дул в трубу, подражая Армстронгу, а может, кому-то другому, новому и молодому, тому, кто пришел на смену великому Луи. Паренек дул изо всех сил, задавая жару.
Постепенно я освоился и объял взглядом всю панораму целиком. Мне стало понятно, кто тут к чему. Те, что не танцевали, плели интриги. Они кишели по эту сторону ограды, юные интриганы, — мадридский двор в миниатюре. Заговоры возникали и рушились на моих глазах. Сверкали зрачки и воображаемые шпаги. Здесь умирали по десять раз за вечер ради прекрасных дам и воскресали вновь. А чуть подальше, в темноте, за светлым кругом от лампы, дюжие молодцы со стальными фиксами пили из горлышка водку. Все это венчала труба. Она самозабвенно хрипела, стонала и хрюкала — по-прежнему под Армстронга или того, кто пришел ему на смену. Молодые эластичные легкие трубача жадно пожирали воздух, и кислород сгорал в них, будто в топке.