самое! — возвестила старуха. — Вот он стоит, умный человек! Перед нашей террасой! И он говорит, что ничего страшного нет!
Она перегнулась через перила и показала на меня длинным сухим перстом.
— Но я не чувствую потребности в водке, — ответил, смеясь, Андрей.
— Ну и бог с тобой. Потом пожалеешь, мол, была и упустил, — тоже рассмеялась старуха и быстро протянула рюмку мне. — Ну-ка, вместо моциона! — Она словно бы хотела застать меня врасплох.
— Спасибо еще раз, но я сейчас рботаюа, и вообще…
Черт побери, я не был уверен в этот момент, что мой голос звучит достаточно твердо.
— Вам виднее, — сказала старуха, убирая рюмку. — Вы-то не упустите свое, когда оно подвернется в руки. За вас я спокойна.
И она заговорщицки подмигнула, намекая на тот, первый вечер, когда я осушил бутылку столичной, как бы открыв на ее дачном участке свой сезон. А может, и на что-то другое.
— Не прибедняйтесь! Застенчивость вам не к лицу. — Она погрозила пальцем. — Мой второй муж, покойный, служил цирковым борцом. Вот это был нахал, в хорошем смысле слова. Особенно после рюмки. Любил говаривать: «Сегодня, мать, у меня недопинг!» Его мне особенно жаль. Амбиция погубила. Помнится, был чей-то бенефис, он возьми и на банкете скажи: «Желаю бороться со львом!» Мы отговаривать, а он: «Желаю, и все! Прямо сей минут!» Поехали всей компанией в цирк. На ночь глядя. Не то к итальянцам. Не то наш Никитин. И лев взял верх… Но это еще ничего не значит, — спохватилась она.
Едва исчезла тень циркового борца, и я еще не успел оттолкнуться от яблони и сделать первый шаг, как над нами завитал дух пятого мужа.
— За него я вышла в день юбилея. Тогда мне стукнуло всего лишь… шестьдесят, — посчитала старуха.
— А сколько вам сейчас? — перебил я, решив заткнуть этот фонтан воспоминаний.
— Я уже забыла… Наверное, вечность, — бросила она небрежно и снова взялась за свое: — Его, моего будущего пятого, разыграли и довольно подло. Кто-то имел свинство сказать, будто я скончалась! Каково?! Он, бедный, явился в мой дом с венком и очень был удивлен, увидев меня живой. Настолько удивлен, что тут же этот убежденный холостяк сделал предложение! А?
Я желал пятому естественного мирного конца. И он, зная о судьбе своих предшественников, поставил безумной целью пережить балерину. Пятый наотрез отказался пить и яростно нажимал на витамины и белки. Это его и убило, то, что он перед едой, по словам старухи, не смачивал горло, питался натощак.
— Он умер от заворота кишок. Ему, бывало, поднесешь, — она подняла и поставила рюмку, — а он воротит нос. Все норовил всухомятку, и вот чем кончилось, заворотом кишок, — с грустью повторила пятикратная вдова. — А был экономист, культурный человек, — добавила она в траурной тишине и махнула мизинцем по сухому веку. Искать здесь влагу было так же бессмысленно, как и в песках Сахары.
Они все-таки недаром прожили, ее супруги. Их жизнь стала для нас поучительным примером.
А перед Ириной Федоровной распласталась на тарелке аскетическая кашка, сваренная по специальной медицинской таблице. По всему было видно, что балерина переживет и нас всех вместе взятых, такой у нее был цветущий и, главное, уверенный вид.
Неожиданно, точно кукла над театральной ширмой, возникла над штакетником соседка, по прозвищу Транзистор.
Ей так и говорили:
— Катерина Ивановна, настройсь!
— Ну, что новенького? — спросила Ирина Федоровна.
— Ничего, — сказала Транзистор, наваливаясь тяжелой упругой грудью на забор.
Такое было впечатление, будто она налегла на два хорошенько надутых футбольных мяча.
— Совершенно ничего, — повторила Транзистор. — Разве что этот художник, — и она помянула имя Наташиного отца, — наконец-то перевез своих. А мебели у него, скажу вам, тысяч на десять! Таскали полный час. Пока я смотрела, выкипел борщ, и случилась масса всякого на кухне — так много барахла. Ну о другом я и не говорю. Будет чем женишку поживиться, — и она лукаво покосилась в мою сторону.
— Василий Степанович женат, — пояснила Женя.
— А-а, — протянула Транзистор и переключилась на новую волну. — Но девочка у них не того, — сообщила она по другой программе. — Или больная. Или еще чего-то у нее. Пока не знаю, что к чему, какая там трагедия, а может, драма. Но что-то там такое есть.
Она тараторила долго. Я смотрел на болтунью с пониманием механика. Эта живая глыба выросла из единственной клетки. В ней было упаковано много разного, в этой клетке. И будущие кишки и чувства. Родители старались, откладывали рядком и то, и это, снаряжали дочку в жизнь. Все было плотно уложено, втиснуто каждое в свой карман. Она была, точно рюкзак туриста, собранный в дорогу, клетка. И надо случиться тому, что второпях они переборщили, набили до избытка консервами болтовни. Клетка вымахала во взрослую женщину, и теперь ее не остановить, Транзистора, едва научившись говорить, она только и делает, что несет всякую чушь.
Вот над этим, над наследственностью, над кармашками рюкзака, куда пакуют характер, снаряжая человека в путь, ученые ломают головы. И кто знает, может, время придет, когда мы сумеем собирать вещички как надо: доброе сюда, а злое туда — за борт, на свалку, в кучу ржавых консервных банок. Но это пока фантастика, и может, не вполне серьезно для ученого. Но я журналист и хочу, чтоб когда-нибудь стало именно так.
Соседка между тем не унималась, переходила с коротких волн на длинные, точно в нее вселился весь воющий эфир в самую пору пик, когда он так и забит голосами. Появись новая радиостанция, и для нее не хватит места, такая там толчея.
Наконец я тронулся дальше. Но соседка не отставала, пошла рядом, перебирая руками планки штакетника.
— Андрюшка-то, видели? — сказала она сразу, едва мы отдалились от террасы настолько, чтобы ее не было слышно.
Я открыл было рот, но тут же захлебнулся, — Транзистор окатил меня с ног до головы водопадом сведений.
— Синяки не проходят, — лилось из соседки, — все героя корчит из себя. Мол, в газетах напишут, и тогда подавай то да се. Но он еще себя покажет. Продемонстрирует с другой стороны. Тогда помянете меня, да будет поздно.
Но вскоре она уперлась мячами в тупик, а я пошел своей дорогой. Забор качнулся под ее тяжестью, планки заскрипели. Она рвалась за мной.
— Вы от него подальше, — крикнула она напоследок и вложила в голос всю свою беспомощную ярость перед забором, отрезавшим ее от свежего клиента.
Вернувшись из столовой, я полистал записи, потом прихватил махровое полотенце и отправился на пруд. Его поверхность походила на роскошный луг, усеянный цветами. Воды не было видно, столько торчало голов в разноцветных резиновых шапочках. Среди них безнадежно дрейфовали затертые лодки, опрометчиво вышедшие в плаванье, когда еще имелась полынья.
Головы собрались сюда со всех окрестных поселков, а моя, очевидно, явилась последней. Я долго носил ее по берегу, отыскивая свободное место, прежде, чем бросить ее в эту кучу-малу, чтобы и она немного покачалась там, на волнах, следовало раздеться. Но пляж был плотно усеян телами.
Каким-то чудом я разобрал в этом хаосе высокий голос Жени. Она звала меня на свою территорию, которую захватила, расстелив одеяло. Это было широкое одеяло верблюжьей шерсти, просторное, как армейский плацдарм, на котором нашлось местечко и для моей туши.
Женя сушилась, лежала вверх животом, сверкая каплями воды, прикрывшись лоскутками купального костюма, насколько это еще позволяло употреблять хотя и с огромной натяжкой очень громкое слово «костюм». Но на пляже их было более, чем достаточно, этих трех ярких кусочков материи. И зато нагое крепкое тело было доступно воздуху, солнцу и здоровому глазу художника. У Жени было именно такое тело, — оно рождало в мужчине художника. Вот разве что на ее бедрах вздулся первый жирок, этакие две пухлые подушечки. Может, именно поэтому хотелось взять кисть и краски и убрать этот излишек. Разумеется, на полотне.
Я расстелил рядом с Женей свое полотенце, оттягав кус чужой земли. Но владельцы этого участка резались в карты, и аннексия размером в автономную область прошла незаметно. Тогда я сбросил брюки, сорочку, и, оставшись в плавках, рухнул под солнце. Это был мой первый выход на воды в нынешнем сезоне. Он нуждался в ритуале.
Уложив подбородок на руки и блаженно жмурясь, я поискал взглядом Андрюшу. Он махал мне со средины пруда. А затем подплыл, отряхнулся, точно щенок, рассыпая брызги, и прилег на одеяло.
— Я-то думал, нефтяные разводья. А это твои синяки на поверхности пруда, — сказал я шутливо.
Он шлепнул меня по спине холодной мокрой ладонью. Эта месть вполне возмещала тот моральный ущерб, который я ему нанес, потому что мое белое изнеженное тело мигом покрылось мелкими пупырышками, как кирза.
Мы лежали бок о бок, на животе. Он уже загорел, а моя спина рядом с ним белела сметаной…
«Почему мой сценарий забуксовал, попал в затор?» — подумал я, глядя на муравья, волочившего на себе ствол дерева. Вернее, это был всего лишь кусок сухой занозы. Но муравей сего не знал и тащил тысячелетнюю секвойю, Ну да, затор-то понятен: я дошел до самого щекотливого места, и тут желателен компромисс. Вроде бы но очкам мы выиграли схватку с Сараевым, но директор студии попросил кое-что «написать помягче… закруглить углы»…
Это была его неофициальная «личная просьба», поэтому директор вышел из своего кабинета и отправился к подчиненным сам. Гора нуждалась в Магометах.
Мы находились в монтажной, я пристроился на подоконнике среди металлических коробок с проявленной пленкой, а режиссер Николай сидел за монтажным столом и, ввинтившись взглядом в крошечный экран, просматривал отснятый материал. Это занятие не мешало ему выговаривать мне за мою инертность.
— Надо было со всей журналистской прямотой стукнуть по столу кулаком: «Товарищ директор, вы не правы! Прислушайтесь к голосу времени!» — поучал он меня под сдержанное хихиканье девчонки-монтажера.
При своем среднем возрасте Николай слыл одним из патриархов местного телевидения. Говорят, будто бы в незапамятные времена наша студия начиналась с любительства — с деревянной камеры и комнаты в пищевом институте. Потом будто бы на ее самодельный огонек-глазок слетелись два-три журналиста, один фотограф и совсем юный артист, он же Николай Думенков… И будто бы областное начальство многое позволяло первопроходцам здешнего эфира, мол, пусть учатся на своих ошибках… С тех пор многое изменилось, город получил типовую студию с «настоящей вышкой», теперь ее волны раскатывались по области, из края в край, а коли так, начальство взяло бразды правления в свои руки, «инициатива снизу» сменилась «инициативой сверху». И только Николай сохранил свой прежний романтический энтузиазм.