— У меня не тот характер. Не тот кулак, — сказал я. — И вообще не умею творить коллективом. Я или делаю все сам. Или валю на плечи других.
— Очень плохо, Будем бороться с этим недостатком. Освобожусь, расскажу, как вместе трудились Маркс и Энгельс. Герцен и Огарев, тоже пример.
— А братья Аяксы? — спросил я с невинным видом.
— Можно и об Аяксах, — согласился он, не поведя и бровью.
Девочка-монтажер зажала рот.
Тогда-то открылась дверь, и вошел директор.
— Превосходно! Редакция юмора тоже здесь, — сказал он, имея в виду меня.
— И сатиры, — многозначительно уточнил Николай.
— И сатиры, и сатиры, — успокоил его директор. — Ух, какие мы принципиальные! А сами-то формалистов да буквоедов не переносите на дух, не так ли? — спросил он лукаво.
Но моего режиссера смутить не так-то просто.
— Это не формализм, если исходить из последних событий, — возразил Николай.
— Если вы имеете в виду свой фельетон, то и я, и главный редактор поддержали вас, отстояли вашу идею. С этим известием я к вам и пришел, — сказал директор. — Однако у меня к вам, братцы, личная просьба: вытрезвителем не очень-то увлекайтесь, сделайте этот сюжет покороче, помягче что ли. Овальней! Пусть не слишком царапает глаза. Ну вы, люди профессиональные, знаете, как и где повернуть… развернуть… довернуть… Побольше внимания другим объектам.
Мы выразительно промолчали. Того же требовал и Сараев. То есть он пытался и вовсе выбросить из нашей передачи этот сюжет. Да только не вышло у него, пока.
— Друзья, поймите меня правильно, — заволновался директор, к своей чести не покидая демократических позиций, он мог бы попросту вызвать нас к себе, на Большой Ковер, и там употребить свою власть.
— Как-никак товарищ Сараев — зампред нашего комитета, и нам с ним работать не один год, — пояснил он, вздохнув.
Он умница, директор студии, но из-за чрезмерного увлечения дипломатией у него вечно затурканный вид. Он так и начинает свой рабочий день — запрется в кабинете и давай звонить по телефону, прощупывает высокое мнение даже по мало-мальским пустякам. И не раз при мне его посылало к черту даже самое тщеславное областное начальство. Жалко смотреть на него, ей богу, так и тянет сказать: да брось ты это все, честное слово, есть же своя голова на плечах и притом неплохая.
А он держит растерянно трубку перед собой, красный, как рак, и на глаза вроде бы навертываются слезы. И ему перед свидетелями неловко, а нам, свидетелям, неловко перед ним.
Он это чувствовал и теперь, отводил в сторону взгляд.
— Это, товарищи, не перестраховка, — пояснил директор. — Это, можно сказать, тактический момент.
— И дался Сараеву этот вытрезвитель? Чем он его, интересно, задел? — спросил Николай напрямик. — У нас есть сюжеты куда поострей. Товарная станция, скажем.
— Мне тоже его реакция не совсем понятна, — признался директор.
— А может, он был среди клиентов? Ну и боится, что-то всплывет? — предложил режиссер.
— Николай Петрович, окститесь! — всполошился директор, краснея за бестактность своего подчиненного. — Сараев совершенно не пьет!.. Так, так… Может, поэтому он и против? Натурализм, говорит. Ни к чему, мол, вытаскивать вытрезвитель на массовый экран. Для нас, мол, не типично. Это у них… Мужики? А может, он прав?
— Не прав! — отрезал Николай. — Демагогия чистой воды! У людей есть глаза и уши. Они видят тот вытрезвитель. Они его даже слышат.
— В общем, прошу мою просьбу учесть, — заторопился директор, заспешил от греха подальше и ушел, оставив нас вдвоем.
И вот тут Николай и врезал мне в лоб правдой-маткой, сказал:
— Давай-ка посмотрим истине в глаза. В городе, Вася, ты не напишешь сценарий! День рождения у одного, а завтра у второго свадьба, а третий с Кавказа чачу привез. А нам с тобой надобно поспешать, пока Сараев не добился своего. Сам видишь: он у нас с тобой на хвосте, не отпускает, дышит в затылок!
Я сам думал так, хотя мы и не ходим в гости.
— Ну коли так, — обрадовался Николай, — не будем время терять. Родственница моих знакомых в Сосновой домишко сдает. Переговоры я беру на себя, а ты оформляй свой отпуск, чемоданы собирай!
Берясь за этот телевизионный фельетон, мы и не подозревали, какая вскоре заварится крутая каша. Жанр, конечно, для нашей студии новый, однако сама идея не больно-то мудрена. Есть у нас, как и в иных городах и весях, свои головотяпства, и наша троица решила извлечь их на белый свет, пусть горожане подумают да разберутся: кто? когда? и зачем? И вот тут путь этой затее преградил товарищ Сараев, взял красный карандаш и вычеркнул тему из плана. Мы поначалу не поверили своим глазам, когда нас ткнули носом в алую, будто кровоточащая рана, черту, которую, как нам сказали, провела его твердая рука. Он пришел зампредом в наш областной комитет всего лишь полгода назад и быстро прослыл руководителем мыслящим и смелым. Теперь студийный народ, журналисты и режиссеры, наткнувшись на сопротивление начальства, несли «острый», как у нас говорят, материал на суд зампреду, и Сараев частенько разрешал, брал ответственность на себя. Мы тоже понесли, в полной надежде: вот сейчас растолкуем что к чему, и досадное недоразумение тотчас развеется, как дым от сигареты. Но Сараев и слушать не стал, «нельзя» — и ни в какую! Мы: «Почему? Почему?» А он: «Есть мнение». И весь ответ. Будь я один, плюнул бы на этот фельетон. Мнение есть мнение, и еще неизвестно, кто таится за его бетонной стеной. А я себя любознательным не считал. Зато Николай и Лев были людьми иного сорта. Они кинулись в обком, и меня потащили с собой. И что же оказалось? Да, мнение было, только принадлежало оно самому зампреду. Война повелась заочно, как шахматный матч по телеграфу. Мы делали ход в той или иной высокой инстанции, и потом нам передавали ответ товарища Сараева, каждый раз очень запутанный, непосильный для нашей простодушной логики. Будто он упражнялся в игре в абракадабру. Но партия в конце концов оказалась за нами. Это стоило нам много крови и безвозвратно потерянного времени, но ради чего он воевал так долго и упорно, это для нас до сих пор оставалось загадкой.
«Между нами, я и сам за компромисс, уважаемый директор, — обратился я мысленно к руководству. — Мне ли бороться с пьянством?.. Но компромисс… Сюжет о головотяпах, легко ли из него сделать голубой святочный рассказ?»
Перед моим носом проползла бесформенная тень. Я поднял глаза и увидел толстого нечесаного и небритого человека в когда-то черных, а ныне выцветших трусах. На нем лежал загар огородных оттенков, ярко малиновый на спине и нежно-розовый на животе. Его крепкие с поседевшими волосами ноги под тяжестью грузного тела увязали в песке. Он, точно когтями, цеплялся пальцами за песок, для прочности, сделает шаг и ухватит.
— Глянь, — произнес за моей спиной молодой голос, — ну чем не американский битник?!
— Не американский, но битник! Бью — только держись! — самодовольно подтвердил нечесаный и небритый.
Кто-то еще крикнул со злостью:
— Эй, вы! Ваше превосходительство! Что у вас там? Артиллерийский погреб? Уши вянут от пальбы, ей-богу!
— Есть еще, есть еще порох в пороховнице, — криво усмехнулся человек в длинных трусах и прибавил шагу.
— Зарытьев. Тот самый, у которого ружья, — шепнул Андрюша.
— А вот и Наташа, — сказал он затем и приподнялся на локтях.
Она бесплотной тенью брела вдоль берега. Казалось, солнце не в силах было высветить ее, для этого ему не хватало энергии. И вид у Наташи был серый, словно для нее обособленно стоял пасмурный день.
— Наташа, — окликнул Андрей, и ему пришлось повторить это трижды.
Она словно очнулась и подошла, переступая через ноги лежавших.
— Добрый день, — сказала она.
Это предназначалось Жене и мне.
— Здравствуйте, — сказала она персонально Андрюше.
Но мы кивнули дружно. Мы единое целое, нас не разобьешь.
Она опустилась на край одеяла и подобрала под себя ноги. Затем с трудом натянула короткий подол на колени. Не сделай она этого, нам бы и в голову не пришло смотреть на ее ноги. Тут таких голых коленей было завались — матовых и глянцевитых. Но она так долго и демонстративно закрывала свои, что мы просто вынуждены были посмотреть на ее колени. Это было неприлично, и вдобавок они не представляли ничего из ряда вон выходящего. Обычные колени городской девушки — округлые, нежные и слабые.
Тело мое достаточно остыло, приготовившись к встрече с водой. Я поднялся и предложил Наташе:
— А что же вы? Полезли в воду? Снимайте доспехи и вперед! Солнцу и ветру навстречу.
— Мне нельзя, по здоровью. И потом мне не жарко. Мне все равно, — сказала Наташа.
Вид у нее был в самом деле болезненный. И одета она тепло — в темно-синее платье из шерсти. Мы только теперь обратили на это внимание.
Мне стало неловко за то, что мое тело исполнено сил. Будто я обокрал ее. Я подошел к воде, потрогал ногой, осторожно забрел в воду по пояс и, решившись, лег на грудь, поплыл неторопливо.
Поныряв на середине пруда, я вернулся к берегу, вынес свои сто кило из воды и смахнул с них капли полотенцем.
— Ты умеешь стойку на руках? — спросил Андрюша.
Когда-то я умел и на одной. В бытность чемпионом города в парной акробатике. Город, куда я приехал на практику, был небольшим, на соревнованиях набралось всего семь пар, и к тому же я был силовым, то есть, главное делал мой напарник вверху, а мне оставалась роль прочного фундамента. Все же я умел кое-что и при случае мог бы блеснуть. Но это было раньше. Теперь я стал тяжелым, громоздким и пробовать вряд ли стоило, причем на глазах у людей. Стойка бы вышла, но зрелище было б не то, и за это не к чему браться. В акробатике главное — легкость, как будто все пустяк — любое движение. Но когда трясутся руки, а лицо налито кровью, это вызывает жалость. Так я и сказал Андрюше.
— Наташа любит акробатику. Смотреть, конечно. Как первенство, она там. Ни одного еще не пропустила, — пояснил Андрюша.
— Но это бывает редко. Это же не футбол, — добавила Наташа.