— Может, сделаешь стойку? Хотя бы разок? — не унимался Андрей.
— Возраст не тот, — сказал я и разлегся рядом с Женей.
Та закрыла глаза, сладко дремала.
— Тогда я попробую сам. Правда, я умею только на голове и то ногами к стенке, но все же посмотрим, — сказал Андрюша и резво вскочил на ноги.
— Не позорься. Все равно не выйдет, — лениво протянула Женя, не поднимая смеженных ресниц.
— В самом деле. Может, не стоит? Я ведь просто так. Только пришлось к слову, — отступила Наташа.
— Сказано — сделано! — с этим кличем Андрюша, словно бросился с головой в пучину, упер руки в песок, оттолкнулся ногами от матушки Земли и, поболтав в воздухе желтыми пятками, позорно осел на четвереньки.
— И все-таки будет сделано, — упрямо повторил Андрюша и снова уперся руками в песок.
На этот раз он рухнул на спину, грохнулся к соседям на одеяло, смешал все карты.
— Извините, — простонал Андрюша, потирая ушибленный крестец.
Но игроки истолковали его невольное вмешательство по-своему. Они сочли за знамение свыше.
— Вот видишь? Еще когда я говорил: доставай бутылку. А ты все считаешь — рано. Теперь ты сам убедился, насколько я был прав, — заявил один другому, глядя на бутылку, которая лежала на солнцепеке.
Андрюша сел на одеяло. У него был сконфуженный вид. Женя приоткрыла глаза, посмотрела на мужа и скорбно вздохнула.
— Но все равно вы очень ловкий. И будь побольше места, неизвестно, чем бы кончилась ваша затея. Может, у вас вышло бы как надо, — возразила Наташа с казенной улыбкой.
Она была причиной его авантюры и, как вполне воспитанная девушка, должна была сказать что-то любезное, отплатить как бы. И сказала. Но он это принял за чистую монету.
— Вы думаете? — обрадовался Андрей и, поощренный комплиментом, взобрался к мальчишкам на самодельный трамплин из глины и оттуда плюхнулся в воду. А Наташа следила за ним с дежурной улыбкой. Он перехватил ее взгляд и стал выкаблучиваться из всей мочи. Наташа поглядывала на его проделки приличия ради, а он, бедолага, относил это на счет обаяния своего.
Потом он полез в воду и, бешено работая руками и головой, поплыл через пруд. А я остался с Наташей наедине. Женя в счет не шла. Она блаженствовала под солнцем, она отдавалась ему каждой клеткой прекрасного тела, но это был удивительно целомудренный акт, как зачатие от некоего голубя. Словом, ей было не до нас, события не касались Жени.
Мне давно уже не было так скучно, уныло, я извелся от тоски, пока мы сидели с Наташей вдвоем. Ее нудные, будто вынужденные реплики наводили смертельную тоску, а принужденная улыбка вызывала ощущение, похожее на оскомину. Вернее, то, как она растягивала губы, считать улыбкой можно было только с большими оговорками. Это была уксусная гримаса, не иначе, и вот он, уксус, и действовал на мои зубы.
Я замолчал, но ее это не задело. Она безразлично посматривала по сторонам, словно ее окружали сплошь неодушевленные предметы. Теперь я понял, почему Андрей убрался в воду. Он изнемог, иссяк и сбежал подальше, сплавив Наташу мне. Но я не оправдал его надежды. Видит бог, у меня не вышло.
Соседи наши разгулялись вовсю, пили теплую водку на жаре и пытали друг друга: «А ты меня любишь?»
— Когда ты купишь машину, наконец? Хоть «Запорожец» завалящий. Мы бы влезли и поехали. А так пустой разговор, — сказал один из них задиристо, когда факт обоюдной любви был установлен.
— Вот он, «Запорожец». Он там, на донышке, — ответил второй, заглядывая в бутылку.
— Может, мы сию минуту пропиваем стартер. Или ступицы, — добавил он, прикинув.
Их соседство не прибавило веселья.
Я лег на живот и посмотрел на верхушки деревьев. Поверху бежал неуверенный ветер, безуспешно пытаясь причесать косматые гривы листвы на одну сторону. Небо уже выгорело, и по нему тянулись жидкие, какие-то выщипанные облака.
Так вот об этом вытрезвителе. Я прикрыл глаза и попробовал поискать нити, связывавшие Сараева и вытрезвитель. Восстановил по кирпичику наш визит…
Мы приехали на трамвае и прошли пару кварталов пешком, сквозь строй панельных зданий. Дома стояли как близнецы. Или солдаты в выгоревшем на солнце хэбэ. Потом мы свернули с тротуара в самую их чащу. На узких балконах сушилось белье, но это не внесло разнообразия в пейзаж.
— Как бы не заблудиться, — сказал режиссер Николай с опаской, он остановил прохожего. — Будьте любезны, как отыскать вытрезвитель?
Мужчина ухмыльнулся и ткнул пальцем влево.
— Полиглот, может, возьмешь след? — схохмил Лев и толкнул меня локтем в бок.
— Да как?.. Да как ты можешь? Он — твой товарищ по оружию! Он — твой единомышленник! — Николай чуть не задохнулся от благородного гнева.
— Ну неудачно сострил. Ну бывает. Ну не учел, — стушевался Лев.
— Будет вам. Из-за пустяка-то, — вмешался я благодушно, и мне тоже досталось на орехи.
— А твое где чувство достоинства, Василий? Где твоя гордость? — переключился на меня Николай и еще целый квартал ворчал: — Нашли, когда острить… Все помыслы должны… Самоотдача… Высокий долг…
Вытрезвитель занял целое крыло в пятиэтажном доме на тихой малолюдной улице, казалось бы, удачней места не найдешь — и есть бастион борьбы и будто бы нет, во всяком случае не оскорбляет глаз нравственных горожан. Но полная гармония редка, окна вытрезвителя выходили во двор детского сада. Поэтому, приблизившись к цели своего делового визита, мы увидели под этими окнами ораву малышей, забывших о качелях и играх в песочной яме. Толстенький карапуз с голубеньким в красных цветочках ведерком показывал на окно оранжевым совком и звал:
— Папа!.. Папа!.. Там папу привезли, — сказал он нам и с гордостью добавил: — На мотоцикле с коляской!
Из глубин двора, будто на выручку ему, прибежали две тети в белых халатах и погнали детей на площадку для игр. Малыш с ведерком то и дело оглядывался.
Говорят, когда в нашем городе открылся вытрезвитель, обыватель воспринял это нововведение, словно экзотическую новинку, ходил к подъезду «посмотреть» и с удовольствием ловил слухи, распускаемые таким же обывателем, как он сам, о крахмальных белоснежных простынях и опохмелке, ждущей наутро клиента — рюмка холодной водки и крепкий соленый огурец, — а за спиной терпеливый парикмахер со свежей салфеткой на сгибе локтя. Потом он, обыватель, протрезвел, ужаснулся… О чем, мол, я?
Лично мне вытрезвитель показался чем-то средним между отделением милиции и крошечной сельской больничкой. В коридоре, возле приемного покоя, курили дюжие санитары и два низкорослых милицейских сержанта. Мы спросили дежурного офицера и нашли его в палате. Он наклонился перед смятой постелью и уговаривал кого-то, лежавшего под железной кроватью:
— Вылезай, Ковалев, вылазь! Пусть на тебя полюбуется сын. То-то будет!.. Боится! Стыдно! — сказал он нам.
— А вам? — осведомился Лев с ядовитой усмешкой.
— Жалуетесь, — догадался дежурный. — Все жалуются. Особенно матеря. Думаете, я сам не писал? Рапорт? А прок? Нет помещений.
— Нужно ударить в набат! Поднять на ноги город! Как на пожар! — призвал Николай и дежурного, и тихую нянечку, заглянувшую было в палату, и даже клиентов этого заведения.
— Мужик! Ве-р-р-р-но говоришь! — откликнулись из-под кровати.
— Ковалев, не буянь!.. Вы из пожарной инспекции? — нахмурился офицер, он был в чине капитана.
— Мы из телевидения. Но тоже тушим пожары. В иносказательном смысле, — представил я свою команду, считаясь формально старшим. А сам поглядывал по сторонам и с любопытством, и с некоторым неприятным чувством. Пока судьба миловала, берегла от таких присутственных мест. Но кто знает… может, одна из коечек предназначена для меня. И здешние пациенты, их было трое — за окном сиял чистый полдень, и до часа пик еще оставалось время — не сводили с моей физиономии глаз, угадывали своего.
А честняга Николай между тем просвещал дежурного капитана насчет правды-матки.
— …до пожарных нам еще далеко. Василий Степанович у нас идеалист, — донеслись до меня сквозь мысли разглагольствования режиссера. — Погасить некий пшик — тут мы, пожалуйста, впереди всех! А критикой, серьезной и принципиальной, этим пусть занимаются газеты… Учтите: я виню не только руководство, но и самого себя. Эх, не всегда мы бываем последовательны до конца! — с горечью подытожил Николай и, принимая капитана в единомышленники, попытался прикоснуться к его плечу, но дежурный успел отступить к дверям.
— Прошу ко мне. — Офицер поспешно указал куда-то в глубь коридора. Дескать, такие вольные речи не для ушей этой пьяни.
— С вами побеседует наш старший редактор, Василий Степанович, а мы зайдем в детский сад, — распределил за меня Николай.
Как тут же выяснилось, я угадал, когда мы отгородились дверью дежурной комнаты, капитан, понизив голос, объяснил:
— Днями привезли одного… Оскорблял ваше руководство… Как его… Товарища Амбарова!
— Может, Сараева?
— Вот-вот!
— Догадываюсь, кто, — сработал я мигом. — Петров! Был у нас, уволили за прогулы. А виноват, мол, во всем товарищ Сараев!
— Не Петров. Фамилия другая. Сейчас уточним, — и дежурный открыл книгу регистрации…
…Я вернулся в сегодняшний день, на берег пруда. Здесь за время моей мысленной поездки в прошлое, ничего не изменилось, по-прежнему светило солнце, и свободный люд наслаждался его лучами, воздухом, и водой. И так же из этой светлой картины выпадали компания пьяниц и Наташа. Она сидела серым призраком, поджав бесплотные колени, и рассеянно смотрела перед собой, словно бы, как и я, путешествовала на своей машине времени. Но я мог дать голову на отсечение — ее в эти минуты не было нигде! Я оставил Наташу в небытии, вступил в пруд и поплыл к Андрею.
Андрюша, лениво раскинув ноги и руки, лежал на спине.
— Ну как она там? — спросил он, глядя в небо, прямо в зенит.
— А-а, — только и сказал я и ушел под воду, вынырнув, закончил: — Ты за нее не переживай. Она не знает, что это такое.
Но совет бесполезно повис над водой, Андрюша был уже далеко, отчаянно греб к берегу, высоко выбрасывая над огненным теменем согнутые в локтях руки, его голова моталась из стороны в сторону, точно кто-то невидимый усердно трепал его за чуприну. Но он зря старался — Наташа ушла.