И не мудрено. Нас всегда разделяло пространство, равное расстоянию от стула в зале до председательского стола на сцене. А теперь до Сараева подать рукой. И, наверное, можно потрогать пальцем, какой он на ощупь: из мяса или костей? Или специальной субстанции?
В общем-то в нем не было ничего такого особенного — смертный человек, как и мы все. Раньше его мускулистый голый череп, лохматые брови-кусты и пронзительные точки-зрачки под ними и твердо сжатый рот, тонкий, как лезвие ножа, производили на меня впечатление физической силы, воли и проницательности. Сейчас в Сараеве все это будто расхлябалось, потускнело, казалось, еще немного, и с каждым шагом внутри у него начнут дребезжать ослабленные гайки.
Мы оба молчали. Я выжидал, он подбирал подходящие слова.
— Значит, вы здесь и живешь, — сказал Сараев и почему-то подмигнул при этом. У него была странная манера: он обращался к тебе на «вы», как и принято между людьми, которые вместе детей не крестили, однако, подобравшись к сказуемому, Сараев не выдерживал и переходил на «ты».
— Здесь и живу, — ответил я охотно.
Да и к чему было отрицать очевидное? Если этот факт для него что-нибудь значил, я готов был подтвердить. Ну то, что я живу именно здесь. И, набравшись смелости, тоже подмигнул.
— А здесь довольно приятно. Природа, в общем, — добавил он и подмигнул опять.
Возражать было глупо — птицы чирикали, и сосны стояли, словно напоказ. Поэтому я просто подмигнул в знак согласия, обошелся без слов.
— Небось тут и сочиняется само собой? Только стучи на машинке? — спросил он многозначительно и не забыл подмигнуть.
Я подмигнул почти синхронно и возразил:
— Не само. Приходится шевелить мозгами. Синтез, анализ и наоборот. Но работать здесь и вправду удобно. Если пишешь важное. И для себя, и для людей. А если так, лишь бы отписаться… Как говорят, для проформы… Тогда неважно, где это делать. Но у меня уж так получилось. — Я выразительно посмотрел ему в глаза.
Ну не рубить же открытым текстом: я вас не трону, а вы оставите меня в покое, идет? Не маленький, должен дотумкать!
— Иногда мы воображаем, будто людям это нужно, Именно это. А им это совсем ни к чему. Вот в чем вопрос! — произнес он, не заметив намека.
— Я с этим согласен, — отпечатал я четко, едва ли не по слогам.
И мы перемигнулись еще разок. Но он-то так ничего и не понял.
— У меня тик на нервной почве, — пояснил Сараев.
Он испытал ногами пол, подавил, потопал, и, убедившись в надежности крашеных досок, сел было на стул и тут же снова подскочил, будто его нечто осенило. Вот такое он изобразил.
— Ба! Надо же нашу встречу отметить! А я сижу тютя тютей. — Посмеиваясь над собой, Сараев полез в объемистый портфель из желтой кожи, вытащил бутылку «Двина» и торжественно установил посреди стола, точно ось воткнул, от которой у нас с ним все пойдет, расходясь от центра кругами. Он выложил на стол лимон, банку лосося, шоколад и сыр. Но прежде чем расставить свое богатство, Сараев осторожно прикоснулся к рукописи, спросил глазами: «Она?» — отодвинул ее подальше, будто начиненную взрывчаткой.
— А где кидало? — спросил он, пропел это слово со смаком и завертел головой. — Вот оно, кидало! — Сараев поднялся и взял с тумбочки граненый стакан.
Я завороженно следил за его приготовлениями, но потом опомнился и, стряхивая чары, предупредил:
— Учтите: лично я не пью. — И переставил коньяк на его угол.
— Аллергия? Печень? — спросил он, снова смеясь и возвращая бутылку на прежнее место. — Со мной можешь без маски. Я все знаю о вас. Вот ваше, можно сказать, второе личное дело. — Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот в черной плотной обложке.
«Бежать! Прямо сегодня… Ну завтра… За тридевять земель! К черту сценарий! Все равно теперь он его прикроет, я у него в руках. Без меня у коллег, может, что-то и выйдет. Да, да без меня будет лучше… Но именно сейчас он своего не получит. Придется ему подождать», — сказал я себе.
— Вы запираешься дома. Верно? И керосинишь. Говорят, потолок в вашей квартире черен от копоти, — продолжал он, читая свои записи.
— Было когда-то. Да на сем поставлен крест. Год, а может, полтора, — сказал я, скрывая отчаяние, и передвинул коньяк поближе к Сараеву.
— Свой я, свой, — заверил меня незваный гость и переставил бутылку. Мы точно в шахматы играли, только вот фигура у нас была на двоих одна.
— Я мог вас выгнать с работы, да, видишь, не выгнал. Впрочем и сейчас не поздно. — Он словно бы шутил, но в голосе его прозвучала угроза.
— Сейчас поздно. Я же говорю: на этом крест! Лотарингский, мальтийский. Крест католический, крест православный. Какой еще? Деревянный! Из осины.
Этот перечень произвел на него впечатление.
— Как же так? Выходит, мне дали старую информацию? — растерялся Сараев.
— Кто именно? — спросил я, не давая ему прийти в себя.
— Зипунов. Предложил за десять рублей. Я заплатил, — пожаловался он, будто обиженный ребенок.
Меня купили за десять рублей! Кажется, сценарий я все-таки допишу сам.
— Уходите! Мне пора работать. И не забудьте это дерьмо! — Сдерживая ярость, я взял бутылку и поставил ему под нос, объявляя мат.
Он уже опомнился и, сделав вид, будто ничего не случилось, развел типичную застольную канитель.
— Больше разговоров! Выпьем по стопке и дело с концом, — сказал он тоном бывалого гуляки, — здоровый мужик, а ломаешься, как девица.
Я молча сорвал с бутылки фольгу, ударом ладони по дну вышиб из горлышка пробку и наполнил кидало коньяком, до краев.
— Давно бы так! — обрадовался Сараев. — А на закуску… — он лихорадочно принялся сдирать обертку с шоколада.
— Пейте! — Я резко придвинул к нему стакан.
— Я не пью! — испугался Сараев. — У меня язва!
— Ну тогда… — Я поднял стакан и посмотрел через него на свет: дитя винограда и солнца, взлелеянное в старинной волшебной бочке. Бутылка пятнадцать рублей! Прости меня, господи! Я подошел к окну и выплеснул нектар на куст жасмина. И на его ветвях, наверно, завязалась борьба ароматов.
Сараев был ошеломлен. Мой образ стоимостью в десять рублей рассыпался, точно песочный. Теперь он мне поверил и молча следил за моими руками.
А я собирал его в обратную дорогу. Заткнул пробкой остатки коньяка и сунул в желтый портфель, убрал туда же закуску.
Сараев потер свой голый череп. Говорят, у него от природы приличные густые волосы, но Сараев их сбрил, стараясь избавить от всего лишнего свою истинную суть. Он как бы редактировал себя. Но теперь Сараев вышел из-под собственного присмотра, голова его поросла жесткой щетиной. Она, казалось, тихонько трещала, когда он гладил темя ладонью. И вдруг Сараев встрепенулся, спросил с надеждой:
— Пономарев, может, вы любишь баб? — И подмигнул уже с собственного ведома.
— Я — однолюб.
— А карьера? Я бы что-нибудь придумал.
— Я сам ушел из центральной газеты.
— Может, картишки?
— Вы, наверно, будете смеяться, но я не отличу червонную даму от трефовой.
— Черт возьми, вы что — стерильный?
— Я новоиспеченный ангел. Я неуязвим.
Он нехотя поднялся, взял со стола портфель. Лицо его медленно налилось ненавистью, точно дурной кровью.
— Было бы нам лет по восемнадцать, ох бы и врезал я вам. Все бы, наверно, отдал: должность, оклад. Только бы вернуть то время, — признался Сараев.
— Можно было бы и стыкнуться. Но вы не жалейте. Толковище осталось бы за мной.
— Ну да, вы занимался боксом, — уныло согласился Сараев.
Досье все-таки было неточным. Если уж говорить о моих спортивных успехах, я имел первый разряд по прыжкам в высоту. Ну и акробатика разве…
Я не стал его разочаровывать, пусть ему будет от этого легче, от мысли, что со мной может справиться не так-то просто.
— Да, мне всегда нравился и бокс, — сказал я несколько широко.
Тут Сараев спохватился, как бы ни сложился наш первый раунд, начальник-то он, а я его подчиненный.
— Ничего, Пономарев, вы не ангел. Я вас еще зацеплю! За живое!.. И кстати… Как я сразу не подумал об этом?!. Почему вы здесь? В рабочее время?
— Отпуск за свой счет, — сказал я и подумал: «Бедный наш директор».
— Ну с этим я разберусь! Распустили, понимаешь! Баловень, понимаешь!
Он гневно протопал по участку, потом взвыл мотор, будто машину огрели хлыстом, и Сараев умчался, зло проскрежетав тормозами где-то вдали, перед выездом на шоссе. А может, мне показалось…
«Все испортил, болван!» — обругал я Сараева. Не мог промолчать про эти десять рублей. Нельзя же говорить человеку такое, дьявол разрази! Коньяк и тот стоит дороже. Марочный, правда, сорт. Тут и самый кроткий закусит удила! А может, он думал, будто я и сам ценю себя в червонец?.. Тем хуже для него. И для меня.
Проклиная его вельможное хамство и свою разночинную гордость, я располосовал в клочья все, что написал, и начал сценарий заново. То-то будет доволен режиссер!
Но и Сараев не сидел сложа руки и шел к цели с упорством бульдозера. Он решил взять меня разом, охватив со всех флангов.
Дня через два после его наезда я отправился в здешний уже облысевший лес. Проветрюсь, думаю, пошевелю мозгами, ну а если при сем добуду промеж трех сосен с полдюжины сыроежек, и вовсе будет хорошо. Взял у хозяйки корзину, подобрал на улице палку и отправился в ближайший лесок. И мне тотчас повезло: под нижней веткой орешника пыжился крепенький толстяк-боровик. Рядом с ним поблескивала четвертинка «Московской». Я опрометью бросился домой.
Свернув на свою улицу, я увидел молодую блондинку. Она шла навстречу с другого конца улицы, несла чемодан. Даже издали было заметно, какая это красотка, — рязанский вариант Брижит Бардо. Огромные голубые глаза, большой крашенный малиновой помадой пухлый рот и между ними крошечный вздернутый нос, — вот и все лицо. Душа моя бурлила от возмущения, и все же в ней нашлось местечко и для здоровой мужской зависти. «Она несомненно приехала к мужчине, — сказал я себе, — к какому-то счастливчику». Наши пути сблизились возле нашей калитки. Блондинка поставила чемодан у ноги и близоруко сощурилась на жестянку с номером дачи.