— Вы к Ирине Федоровне? — спросил я, стоя сбоку. Она окинула равнодушным взглядом мое лицо, старую спортивную куртку и корзину и сказала:
— Я к Пономареву, Василию Степановичу.
— Его нет, — сказал я, опережая собственную мысль.
— Ничего. Я там подожду, — блондинка беззаботно махнула в сторону дачи. — Помогите дотащить. Он тяжелый.
Я посмотрел на чемодан. С таким багажом приезжают основательно, надолго.
— Он уехал совсем, — сказал я, надеюсь, взор мой при сем был чист и невинен.
— Как же так? — растерялась незваная гостья. — Мне сказали, что он здесь надолго.
— Собирался. Да, знаете, обстоятельства. А кто сказал?
— Ну, это не ваше дело, — рассердилась она и подняла чемодан.
— Я вас провожу.
— Спасибо. Обойдусь. — И блондинка, кренясь набок, поволокла чемодан к электричке.
Но и это еще не все. На другое утро, когда я, как обычно, поехал на завтрак, ко мне сквозь толпу пассажиров протолкался вихрастый мальчуган. Он лавировал, словно струйка воды, обтекая взрослых, и не сводил с меня глаз, шел точно на цель.
— Дяденька, — прошептал он и для верности подергал за полы пиджака.
— Чего тебе? — спросил я.
— Есть марка острова Маврикий.
Я наклонился к его оттопыренному раструбом уху и тоже прошептал:
— Я не собираю марки. Так и передай этому дяде. — И на всякий случай вышел на первой же остановке.
Потерпев неудачу, Сараев затаился, готовя, наверно, новое искушение, и моя дачная жизнь, казалось, вернулась в привычное русло. Как и прежде, за окном чирикали птицы, лениво полаивал Пират. С веранды доносилось привычное ворчание старухи, напоминавшее уходящий гром. Она методично давила на Андрюшу. Но потом было покончено и с этим. Я услышал, сидя в своем закутке, яростный Женин голос:
— Да оставь ты его в покое! В конце концов!
Потом зазвенела ложка о пол, и старуха пресыщенно умолкла.
Но что-то все-таки случилось с механизмом событий, что-то нарушило их привычный ход. И я неожиданно ощутил эти перемены в себе.
Этим вечером я без колебаний взял листок чистой бумаги и написал первые страницы будущего рассказа. Отныне мне было точно известно, кто мой главный герой. У меня появилось то, чего до сих пор не хватало — одна незатейливая история о том, как человек пытался помочь больной девушке. Девушка потеряла веру в жизнь, а человек был самонадеян и воображал, будто девушка в него влюблена едва ли не по уши. Но сам-то он… нет, нет, я не собирался описывать то, что произошло у меня на глазах, и вовсе не Андрюша-герой. А некто иной, может, я сам.
Неутомимый Зарытьев остервенел вконец, точно задумал перебить все живое, попадавшееся на его участке, вплоть до летучих мышей и ночных бабочек. Все ночи напролет он бегал от ружья к ружью, забивая снаряды, палил без умолку, хотя по сути защищать уже было нечего. Дача пришла в упадок, и сад его порос бурьяном без присмотра. А на деревьях бражничали всяческие паразиты, — пир у них шел горой. Деревья воздели обглоданные ветки к небу, белели рваной корой, взывая о помощи. Но Зарытьев теперь абстрагировал идею, очистив от материальной шелухи, отделив ее от дачи и, точно факел, поднял высоко над головой. Для него отныне важно было палить во все, что лезет живое.
Слабонервные дачники сдали, и наступила эра протестов. Вначале не выдержал самый психованный дачник — артист-неврастеник, пошел к Зарытьеву потолковать, за ним потянулись остальные, и так сходили все поодиночке, корили его, «ай-ай-ай», — сначала, по-доброму, проникновенно, потом повышая голос. Но частные подходы кончались провалом.
Разбуженный Зарытьев только свирепел — участок его, он тут делает, что хочет, и никто не имеет права совать в его святая святых свой длинный хобот. А если кто все-таки сунет, тому придется худо. Пусть каждый намотает это на ус в десяток оборотов. Он намекал на ружья, заряд из соли в зад правдоискателя, после чего начиналось осторожное с оглядкой отступление, переходящее в бегство. Правдоискателям мерещились каленые стволы и жестоко смотрящие в цель мушки, а Зарытьев уползал в свой дом и опять погружался в прерванный сон.
Он крепок, с мощной багровой шеей, и свалить его можно только сообща, взяв общей массой, собрав воедино все силы, которые доселе орудовали вразнобой. За это благородное дело принялись две строгие учительницы в очках. Они трудолюбиво попыхтели за столом, сочинили письмо в поселковый совет и пошли по дачам, собирая подписи.
Я сидел вечерком над финалом сценария, когда меня окликнули с хозяйской веранды. Я допечатал фразу, и пошел на зов. Застал на веранде строгих женщин со свитком исписанной бумаги. Их тонкие губы были сурово сжаты, а выразительный взгляд призывал, не медля, подписаться под письмом. Мы знали, что к чему, и все оставили свой автограф. Только Андрей остался в стороне. Он сидел на ступеньках крыльца, разматывая леску, и даже не повел головой.
— А вы? — сказала первая учительница, та, что была поближе к нему, и вопросительно подняла брови.
— Разве вас на касается? — раздраженно спросила вторая.
— Андрюша! — окликнула Женя, виновато суетясь перед гостями.
— Меня не волнует это всемирное движение за тишину. Вы заметили точно. Я крепко сплю по ночам. Эта забота для тех, кто глотает снотворное, а я здоров и обхожусь без люминала, — ответил Андрюша, сосредоточенно роясь в клубке из капронового волоса.
— А если он кого-нибудь убьет? — испытующе спросила одна из активисток.
— Солью-то? В зад? — усмехнулся парень.
— Знаете, в жизни случаются непредсказуемые явления. Можно и солью убить человека. Да, да солью, — полемически возразила активистка вторая.
— Ну, для этого есть милиция. Я-то что? — снова отмахнулся Андрюша.
— Андрей, так нельзя! Это общее дело. Он — безобразник, Зарытьев! Встань сейчас же и подпиши, — возмутилась Ирина Федоровна, но глаза ее были довольны. Не этого ли и добивалась она? Может, одумался зять, взялся за ум?
— Андрей, сейчас же встань и подпишись! — потребовала Женя, краснея за мужа.
— Мы не собираем подачки. Наше дело правое, а барское сочувствие нам ни к чему, — сказали педагоги, оскорбясь.
Андрюша побледнел, но еще глубже ушел в занятие свое, даже насвистывать стал — мол, чтобы ни говорили, а мне нет дела до других. Оставьте, мол, меня в покое.
Вожди нового движения гадливо обошли его стороной и удалились, вдавливая тонкие каблучки в песок, демонстративно прямые, полные презрения к черствым людям.
Мы проводили их глазами до калитки и, спохватившись, дружно посмотрели на Андрея. Он сидел, понурив голову, опустив руки между колен. Леска свободно вилась серебристой змеей у него под ногами. Не было сомнений: он потерпел поражение, оставшись наедине с самим собой.
Старая балерина отвернулась первой, принялась собирать посуду, замурлыкала под нос. У Жени задрожал подбородок, она закусила губы и убежала в дом. Я скорбно постоял в молчании, присел рядышком на крыльцо и похлопал его по плечу, не зная чем помочь.
Солнце опускалось, цепляясь за верхушки сосен, в свое гнездо, ядреный багровый шар размером с тарелку. Он отбрасывал алые тревожные блики на наши лица.
Такое жалкое зрелище могло растрогать кого угодно. Это испытание было не под силу даже закаленной балерине. Старуха спустилась к нам и взъерошила прическу у Андрея. Потом она слазила в передник и раскрыла перед нами свою сухую глянцевитую ладонь, на ней лежала мятая трешница.
— Сходил бы в кафе да выпил. И смотришь — полегчает. Это самый подходящий выход. Для мужчины. Один полновесный глоток, и появится желание сказать: «черт побери все», — объяснила балерина.
— С какой интонацией: «черт побери все»? Что-то здесь не ясно, — вмешался я со смутным беспокойством.
— Интонация одна, — сказала старуха и впервые взглянула на меня с неприязнью.
— Пойду. Похожу, — сказал Андрей, занятый своими мыслями, и поднялся на ноги.
— Деньги-то возьми, — напомнила балерина, протягивая трешку.
— Что? — рассеянно спросил Андрей.
— Деньги, говорю, не забудь, — повторила она, слегка раздражаясь. — Даром никто не поит.
— А он и не собирается пить, — возразил я. — Он погуляет и вернется. Правда, Андрей?
Он неопределенно пожал плечами, взял трешник и побрел к калитке. Я сверлил его в спину зрачками, буравил насквозь, внушал ему: не поддавайся, не пей. Но он не обернулся, ушел.
— Все равно по-вашему не выйдет. Временный слом, — сказал я балерине, а сам не очень-то твердо был в этом убежден.
— Выйдет! Вот увидите, — откликнулась она, но ее голосу, как мне показалось, тоже не хватало уверенности.
— И вам не мешает выпить, — сказала старуха, усаживаясь рядом. — Что-то вы запостились. По-моему сейчас в самый раз. В жилу, как говорят, контрабасисты.
Вот-вот порой и от других слышишь такое… Помнится, командировали меня в один небольшой подмосковный город, днем я занимался делами, а вечером зашел в гостиничный ресторан с неизбежными пальмами в кадках и оркестром из пенсионеров. Сначала я пребывал за столом в единственном числе, потом ко мне подсел странный кутила. Он перебрался из-за соседнего столика, где коротал в одиночестве время.
— Сижу, как пень на опушке, — посетовал мой застольник и вдруг грустно пошутил: — А ведь на самом-то деле царевич Дмитрий — это я. Не смешно? Знаю.
Он пил только «Угличскую минеральную», которую прихватил с собой, переселяясь за мой стол.
Я посмотрел на его пористое лицо, будто вырезанное из губки, и спросил:
— Вшили торпеду?
Он покачал головой, мол, не угадал.
— Не та обстановка. Для любителей место. Сюда я зашел поесть, а выпью дома. Вы меня не узнаете? — добавил он вдруг.
Лицо его действительно было знакомо, но кто он, я бы так и не припомнил сам. Он понял меня и пришел на помощь.
— Я — Карасев, — сообщил мой собеседник, печально улыбаясь.
Теперь я узнал. Когда-то Карасев был известным футболистом, но потом постепенно сошел с арены и по слухам поигрывал где-то во второй лиге.