— Веер? — спросила она и вдруг сказала неожиданно хрипло: — Ну вот что, оставьте его жене, папаша, — и направилась прочь, высоко задрав остренький подбородок.
— Но позвольте! Это… это же веер! Ваш веер! — крикнул он вслед.
Его растерянность смягчила сердитую девушку, она обернулась и произнесла с укором:
— Зачем вы так говорите? Этот веер не мой. И вообще их давно не носят.
«В самом деле, глупая башка, не носят в самом деле, — спохватился Вадим. — Веера давно не в моде. Моя покойница Нина и та ходила с веером лет двадцать назад»…
Вдруг он осознал, как превратно истолкован девушкой его поступок, и ужаснулся. Надо было остановить ее и сказать ей: «Девочка, я гожусь тебе в отцы».
Но девушка повернула за угол, обиженный стук ее каблучков затихал, а он теперь не мог побежать за ней.
Он побрел назад пришибленно, к центру города и остановился напротив первой витрины. Посмотрел на свое отражение, стараясь увидеть себя глазами девушки. Голый череп с жалкой бахромой седых волос. Сетка морщин, густо обложившая глаза. Мягкие покатые плечи и выпуклое брюшко, которое сын Василий прозвал «морской грудью». И в довершение всего ему неожиданно вспомнилось знакомство с ребятами, и как он назвался Вадиком в свои-то лета. Теперь он понял, почему они ушли, будто ни с того ни с сего. Им было за него неловко.
Он пересек проспект и на ближайшей остановке сел в троллейбус.
Машина катила по узкой зеленой улице. Вадим безучастно смотрел перед собой и только однажды покосился в окно. Троллейбус пересекал улицу Иванова, на которой жил Борис. Теперь старый друг отлеживался в постели после второго инфаркта.
А сверстник Коля все еще посиживал возле подъезда, подремывал на скамеечке, скрипел зубами от наслаждения, и книжечка его по-прежнему лежала на коленях. Заметив Вадима, он очнулся и, прихватив книжечку, попробовал улизнуть.
— Сиди себе, сиди. Не буду, — сказал ему Вадим, проходя в подъезд, и махнул рукой, порывая с чем-то неизвестным Коле.
И все же Коля встревожился за него и пояснил на всякий случай:
— Я-то не против. Вот народ вокруг. Вроде как бы неудобно на глазах, если бы где-нибудь на пустыре, скажем…
Но Вадим уже ступал по лестнице. Он поднялся к себе на этаж и придавил кнопку звонка. Звонок загудел глухо и басовито, уходя в глубь квартиры. Потом торопливо зашлепали стоптанные тапочки снохи, и она открыла дверь.
— Явился, слава господи. А мы уж тут обегали все. Хотели звонить в милицию. Может, случилось что, — упрекнула сноха, пропуская его в прихожую.
Он снял пиджак и повесил его на вешалку среди плащей. Сноха не отходила от него, продолжая ворчать себе под нос:
— После болезни и гулять. Тоже мне, молодой человек.
— Чего там, — пробормотал он, стараясь не смотреть ей в глаза.
Из комнаты выбежал внук Саша и закричал пронзительно:
— Ура! Дедушка нашелся. Нашелся дедушка!
Из ванной вышел Василий с учебником грамматики в руках.
Он строго поправил очки на переносице и заявил почти официально:
— Ну, вот что, отец, мы решили. Поедешь в кисловодский санаторий. Годы, отец, годы. Пора отдохнуть.
Вадим поспешно кивнул. Они смотрели на него во все глаза. А он, избегая их взглядов, бочком продвинулся вдоль стены и нырнул в комнату матери. Мать уже перекочевала на диван. Она одобрительно смотрела на него, убежденная в том, что он не шлялся где-нибудь по пустякам, а был на вернисаже.
— Мама… — попросил он, приближаясь.
— Ничего, сынок, ничего, — сказала она и ласково погладила по голове.
КАРУСЕЛЬ
Закончив завтрак, Профессор поставил на стол чашку из-под выпитого чая и, как бы между прочим, сказал жене:
— Ну, пора на работу. Дай мне троячок, что ли.
Он старался придать своему голосу небрежность, будто упомянул вскользь о чем-то само собой разумеющемся и незначительном, проходящем между ними каждый день. Профессор норовил отвлечь бдительность жены, чтобы она и подумать не успела, на что нужны ему три рубля. Для этого он быстро сказал:
— Как там Сережа и Оля? Сошлись? Или все еще врозь?
По идее, мысли жены должны были сбиться в другое русло, а трояк механически перейти из ее сумки в его карман.
Тело Профессора по привычке напряглось под просторным поношенным пиджаком, каждая клеточка стала ухом и застыла в ожидании ответа. Но веры в успех не было. Уж слишком хорошо он знал жену, а она давно изучила его повадки.
Морщинистое лицо жены превратилось в холодный гранит, она положила вилку на стол и пронзительно вытянула палец в сторону буфета.
— Ты видишь эту сумку? — и острый, словно заточенный, палец указал на лежавшую на буфете дамскую сумку из красной искусственной кожи.
— Ну, вижу, — осторожно ответил Профессор.
— Так вот, отсюда ты не получишь ни копейки!
— А откуда? — спросил он, стараясь спасти свою затею с помощью простодушной наивности.
Жена полезла в кармашек сатинового фартука и достала нечто, похожее на кошелек. В сердце у Профессора неуверенно шевельнулась надежда. Он слабо протянул руку.
— У меня ты ниоткуда не получишь. Так и знай, — сказала она, потрясая коленкоровым предметом перед его носом.
Он горько расхохотался над собой в уме. Ну, разумеется, это был ее блокнот, гроссбух для семейных расчетов.
— Впрочем, ты это знаешь сам. Но если тебе мало, я не поленюсь, повторю и в сотый раз; я не позволю швырять деньги на ветер! — отчеканила она, поднимаясь.
Ее руки со вздувшимися венами по-борцовски топорщились по бокам сухого тела, преградившего подступы к сумке. Губы сжались в полоску, а зрачки превратились в бойницы. Она изображала неприступную крепость, а он за всю жизнь ее пальцем не тронул.
«Значит, ты уже так? Эх, Катя, Катя», — с горечью подумал Профессор.
— Вот, — сказала она, листая блокнот, — за свет… за квартиру… на лекарство для мамы… и Петькины штаны. Да что с тобой говорить? Я уж молчу об обедах, которые тебе подавай каждый день.
Он даже прикрыл глаза, жена ударила его в незащищенное больное место. «Зачем ты об этом? — мысленно простонал Профессор. — Ведь когда придет то, что я жду, у Петьки будет десять штанов, а если надо, пятнадцать!»
— Это все, что осталось от твоей зарплаты, — сообщила жена и, вытянув из сумки тонкую пачку денег, пролистнула ее мигом. Она когда-то работала кассиром в сберкассе и потому проделала это почти мгновенно, он только услышал шорох упругой и жесткой гербовой бумаги.
— Забирай, палач! Грабь семью, — сказала жена.
Но это были слова, слова. Протяни он все-таки руку, она в один момент отдернет кошелек.
Так и вышло, Он сделал попытку, рассчитывая на авось, и протянул ладони, но кошелек юркнул в карман передника.
— Чтобы ты кобылам под хвост? Почти в прямом смысле?
Катя была неглупой бабой, умело выкручивала семейное хозяйство, если с зарплатой получался завал, и он сильно уважал ее за это. Но тут-то она крупно ошибалась, когда утверждала, будто он швыряет деньги кобылам под хвост. А он твердо верил в то, что когда-нибудь приедет домой на такси и войдет в дверь, потрясая толстыми пачками новеньких сотенных бумаг, которые будут трещать, словно их зарядили электричеством. И после этого у них начнется новая жизнь! Катю он снимет с работы, — пусть сидит дома и занимается своим любимым делом: стирает, готовит обед. Сыну он купит транзистор — пусть тоже знает: его папка не хуже остальных отцов. Самому же ему ничего не нужно. Ему бы только сидеть по вечерам за телевизором, не думая, где взять рубль-другой на очередной беговой день. Не думая, потому что тогда он и носа не сунет на ипподром. Пропади они пропадом, эти лошади, хотя и говорят, будто красивей их на свете животных не сыскать. Если это и так, пусть любуются на них без него… Только нужно набраться терпения. Удача — осторожный зверь. Правда, иногда она чудила, поддавалась людям случайным, как это было два года назад. Тогда четыре бабуси, бог знает, каким ветром занесенные на ипподром, сложились по двадцать пять копеек, поставили по неведению на темных лошадей и, на тебе, загребли три тысячи рублей да еще с мелочью. Его-то удача пока обходит стороной, но он будет ждать ее в засаде, пока не придет его день. А он обязательно придет! Он грянет!
Катиной мысли не хватало полета. Знать, бабы и вправду ограниченный люд. В шахматы хуже играют. Он не однажды пытался растолковать жене про удачу, объясняя и так, и этак, и каждый раз будто упирался в бетонную стенку.
По заморгавшим глазам жены он понял, что она сейчас заплачет, и, жалея ее, сказал:
— Ну, ну. Не надо. Я больше туда не пойду. Клянусь!
— Да ну тебя! — отмахнулась жена и, спрятав блокнот в карман, занялась уборкой.
Профессор, довольный тем, что обошлось без слез и его вроде бы освободили от клятвы, вышел в коридор и посмотрел на ряды соседских дверей. Они уходили в полумрак, туда, где узкий коридор упирался в туалетную комнату. Тесно было в квартире от жильцов, а попросить взаймы не у кого было. Не дадут! Он уже давно потерял доверие у соседей. Да и Катя небось провела с ними работу.
Из кухни появилась врачиха Фогельсон, и он решил все же не отказываться от подвернувшегося случая. Если человек проходит мимо, отчего его не спросить. На то и дадена способность к речи.
Фогельсон держала за края дымящуюся миску с вареным картофелем и одним глазом смотрела под ноги, прокладывая маршрут среди соседского барахла, составленного вдоль стен. Как раз, когда она переступала через лыжи, он ее остановил знаками и шепнул, озираясь на дверь:
— Жена просила три рубля. Ступай, говорит, к Соломоновне. Попроси взаймы. Петьке надо б на туфли. А трех рублей не хватает. Всего только трех. Я скоро отдам. А, Соломоновна? Совсем обносился парень. Скоро уж будет жених. Ростом теперь с телеграфный столб, на такого разве напасешься? — добавил он, стараясь заманить самую строгую соседку в круг своих домашних забот.
Но врачиха — ух, острая баба, — прослушала его с серьезным вниманием и, бровью не поведя, сказала предательски громко: