— Живые, страсть, — подытожила Федоровна.
Отныне с утра до вечера гуси толклись во дворе, хищно кидаясь на все, что могло быть подозреваемо в съедобности. Но стоило Федоровне скрипнуть дверью, и гуси оголтело неслись к своему деревянному корытцу, ненасытная надежда желудка редко подводила их. Чаще всего вслед за скрипом на порог выходила хозяйка с кастрюлей, где плескались остатки обеда.
Вылив густое месиво в корытце, Федоровна отходила в сторонку и наблюдала заботливо за тем, как гуси молотят оранжевыми клювами по кусочкам картошки, хлеба, а то и от жадности по дну корытца.
— Едят, поправляются. А худенькие-то были какие, — говорила она с гордостью врачевателя, который одержал победу над чужим недугом.
Поправившись, гуси стали жиреть, прямо-таки на глазах набирали товарный вес. Их движения утратили присущую им раньше стремительность торпед, птицы бегали тяжело, переваливались с боку на бок. Но ненасытная утроба, как и прежде, не давала им покоя, они неустанно жрали, жрали…
И наступил момент, когда плотничиха Ивановна, выйдя во двор, глянула на гусей пристальней обычного и молвила:
— Резать!
— Кого это, Ивановна? — испугалась Федоровна.
— Да гусей же! Сейчас их резать самая пора. Потом твердым будет мясо. Да и рождество вот, — напомнила плотничиха.
— Да как же это? Я их поправила, а теперь и резать? Вот те на! — удивилась Федоровна.
— Ты что, Федоровна? Угорела? Забыла, зачем покупала гусей? — Развеселилась плотничиха. — Михалыч, ты слышал?
— Так зачем я отхаживала тогда? Если резать? — пролепетала Федоровна.
Она растерялась, заморгала часто-часто, будто ее ослепил неожиданный яркий свет. А плотничиха, поняв, что Федоровна несет такое в здравом уме, рассердилась, перешла в наступление.
— Ты для денег отхаживала. Для чего еще? Правда, говорю, Михалыч? — обратилась Ивановна ко мне за поддержкой, ох и не вовремя меня вынесло на подоконник.
— Я ведь, сами понимаете, в таких делах…
Я заслонился неведением, точно щитом, и ушел в глубь комнат.
— Да вспомни сама. На продажу ты их кормила, на продажу! Крыша у тебя текет, — повторила плотничиха за окном.
— Так оно, Ивановна, так. Текет крыша, — удрученно согласилась Федоровна.
— Вот и режь их топором, — приказала плотничиха твердо. Ее голос удалился в прихожую, сказав что-то еще напоследок, и дверь гулко хлопнула, как бы запретив Федоровне возражать.
— Ишь ты! Глядела, глядела за ними, — пожаловалась Федоровна самой себе.
Под вечер за Федоровну взялся сам плотник. Наслушавшись от жены за обедом, он вышел во двор и, поковыряв в зубах языком, стал строго допрашивать:
— Что же ты, Федоровна? Гусей резать пора, а ты, понимаешь, чего?
Федоровна в этот момент, как бы совсем некстати, кормила своих гусей. Услышав требовательный голос плотника, она так и застыла над корытцем с опорожненной кастрюлей.
— Как же их резать, Кузьмич? Живые они. Сам погляди: вон как едят, — произнесла она, зашевелившись.
— Ну и что, живые? Нельзя, Федоровна. Вот и Михайлыч говорит, — внушал Кузьмич, ссылаясь на меня, хотя я принял меры и еще до его появления надежно укрылся за плотной оконной занавеской.
Несмотря на усиленное давление плотника и плотничихи Федоровна все-таки не решилась резать, не сделала она этого ни на второй, ни на десятый день, и гуси разгуливали по двору в самом что ни на есть живом виде.
— Ай, мясо стареет. Жестчает мясо-то, — приговаривала плотничиха и осуждающе покачивала головой.
На пороге нового года к нам начали подбираться холода. По ночам иногда морозило, и потом в трещинах кирпичной дорожки все утро держалась пленка льда. Так было и в тот день, когда дочка Федоровны пришла за гусем.
Раскалывая ледяную пленку своими острыми каблучками, дочка Федоровны проследовала прямо к гусям и здесь задержалась недолго. Ее палец деловито побродил среди гусей и затем решительно уткнулся в самую толстую птицу. Это скупое действо означало, что выбор совершен. После чего женщина нырнула в квартирку матери, вывела Федоровну за руку на порог и указала перстом на выбранного гуся.
Остывающий прохладный воздух вынудил меня закрыть окна. Из-за стекол голоса почти не были слышны, и о дальнейшем развитии событий я мог судить только по жестам их участников.
Федоровна сморщилась и, заискивающе заглядывая в дочкино лицо, что-то произнесла. Дочь опешила поначалу, всплеснула руками, и по ее резко шевельнувшимся губам я понял, что она сказала:
— Не смеши меня, мама!
Затем она говорила долго и горячо, удивляясь себе попутно, потому что приходилось доказывать истины, очевидные всем. Федоровна повторяла ей виновато одно и то же, одно и то же. Потом у дочери иссяк запас доказательств, она убежала к плотничихе и вернулась оттуда, видимо, со свежим аргументом. Она курсировала между матерью и плотничихой, пока у нее не лопнуло терпение, и в обед она ушла, так и не добившись своего.
Этот день стал прямо-таки испытанием для хозяйки гусей. Ее дочь еще, наверное, ждала на остановке трамвая, когда калитка снова распахнулась, и во двор вступила сухощавая дама с пуританским лицом и в официальном почти мужском черном пиджаке. Левой рукой она внесла пухлый портфель, правой, свободной, вздымала над головой что-то мелкое белое. Мне из комнаты не было видно, что именно. Но я сразу понял, что это улика чего-то.
— Чьи гуси? — трубно осведомилась дама, и я с опозданием сообразил, что улика — гусиное перо. — А вот и они сами! — обрадовалась дама, — итак, я спрашиваю: чьи гуси?
— Мои они! Мои! — с тайной гордостью откликнулась Федоровна, подходя к даме.
— Санэпидемстанция! — известила дама весь двор.
— Очень приятно, — сказала Федоровна, лучась доброжелательностью и, отерев ладонь о фартук, неожиданно протянула даме. — А я Клавдия Федоровна.
Санэпидемстанция в некотором замешательстве пожала предложенную руку.
— Не вижу, что тут приятного, — так же трубно пробормотала Санэпидемстанция. — Вы же знаете, содержать домашнюю птицу в черте города нельзя. Запрещено законом.
— Да они хорошие, смирные, — горячо заверила Федоровна.
— Знаете, где я его нашла? — придя в себя, Санэпидемстанция снова вознесла над головой перо. — В квартале от вашего дома!
— Они больше не будут! Я сейчас все уберу! Возьму веник и уберу! А они больше не будут! — Федоровна засуетилась на месте, собираясь тут же сбегать за веником.
— Я обязана вас оштрафовать. — Санэпидемстанция подтянула портфель к животу, взялась за его замок.
— Так я сейчас заплачу. Вчера как раз пенсию взяла. Она у меня в комоде. — Федоровна снова засуетилась, готовясь теперь сбегать за деньгами.
— Подождите, — вновь смутилась Санэпидемстанция, — на сегодня я ограничусь устным предупреждением. Но в другой раз… Так что вы своих гусей уж куда-нибудь… Узнает милиция, ситуация будет куда сложней. Учтите! — Исполнив долг, Санэпидемстанция направилась к калитке.
— Неужто их постреляют? — ужаснулась вслед старуха.
Дама обернулась, на ее тонких аскетичных губах мелькнула улыбка.
— В милиции народ категоричный, — неопределенно ответила Санэпидемстанция и закрыла калитку.
Федоровна постояла в раздумье одна посреди двора и решила:
— Они не узнают!
Так гуси дотянули до конца старого года и благополучно вступили в новый. Старуха ходила за гусями по пятам, подбирая каждую улику — пушинку. А те, пережив отпущенный срок, словно вообразили о себе бог знает что и стали наглеть. Теперь, оказавшись на дороге человека, гусь не уступал ее, как бывало, а вытягивал шею, устрашающе шипел, и венец природы, ее чудо, не желая связываться с глупой птицей, сходил с выложенной кирпичом тропинки в грязь или лужу. Но гусям и этого было мало, они перешли к атакующим действиям и однажды до смерти напугали девушку, которая, по общему мнению, считалась моей невестой. Неземная, сотканная из голубого и золотистого, она открыла нашу калитку и целомудренно ступила красной туфелькой на кирпичную дорожку. И тут на нее с омерзительным гоготом налетела тысяча дьяволов. Когда я догнал бедняжку на остановке трамвая, она истерично сказала:
— Или я! Или гуси!
— Ну, разумеется, ты! — ответил я.
— А гуси?
— Ну что я с ними могу поделать?
Она села в трамвай, не попрощавшись, и больше я ее не видел. Так гуси беззастенчиво вмешались в мою судьбу…
Но рано или поздно возмездие настигает злодеев. Оно свершилось в тот час, когда окончательно распоясавшиеся гуси переступили магическую черту, за которой протекала личная жизнь кота Пушка, и на которую не решались посягать даже собаки. Я не был тому свидетелем, но случайные очевидцы утверждают, что гуси напали в тот момент, когда Пушок неторопливо лакал из жестяной банки свое, персональное, молоко.
Над местом происшествия поднялась белая метель из перьев и пуха, посреди которой заметалась Федоровна, она размахивала руками, ловила хлопья, чтобы те не попали на улицу. Двое бандитов, панически гогоча, разбежались в противоположные концы двора, а третий их соучастник остался на поле боя с перекушенной лапой. Пушок, удовлетворившись местью, позволил охающей Федоровне забрать наказанную птицу, залез на крышу сарая и, послюнявив лапу, как ни в чем не бывало стал мыть за ушами.
С несчастного гуся слетело все чванство. Он притих на руках у Федоровны, его круглый обычно бессмысленный глаз был наполнен тем чувством, которое мы называем собачьей тоской.
Федоровна отнесла раненого в сарай и принялась хлопотать над поврежденной лапкой. Но та держалась всего лишь на узкой полоске кожи, и у нас, позванных на совет, родилось единое мнение: этот гусь отходил свое по двору.
— Хошь, не хошь, а уж теперь-то его резать придется, — заявила плотничиха, с плохо скрытым удовлетворением.
— Жаль не тот, не самый большой, — простодушно заметила дочь, чудом оказавшаяся к месту, и, спохватившись, пояснила: — Чтобы не мучился, не страдал зря!
— Да, уж теперь ничего не поделать, — кивнула Федоровна, стараясь показать дочке и плотничихе, что и она все понимает.