На том мы и разошлись. Минут двадцать спустя ко мне заглянула Федоровна с дочкой.
— Она, видите ли, не может! У нее, видите ли, не поднимается на гуся рука, — сказала дочь с усмешкой. — Не слушается, говорит, рука. Не хочет!
— Дышит он, вот рука и не идет, — словно бы даже радуясь, подтвердила Федоровна.
— А почему не вы сами? С вашей-то молодой и здоровой нервной системой? — спросил я у дочки, с тревогой догадываясь о цели этого визита.
— Система — да. А руки? — возразила дочка и выставила передо мной блистающий маникюр, уже будто бы окровавленные пальцы.
— С такими ногтями как-то действительно, — и я почувствовал, что предупредительный маневр мой сорвался и меня загоняют в угол.
— А завтра на работу с утра. Когда уж тут к парикмахеру? — добавила дочь, укрепляя свои позиции. — Возьмитесь-ка, Михайлыч, за это дело. Столько разговору, а нужен-то один полноценный мужик.
— Вы льстите! Пожалуй, такое не по мне. Знаете, еще не приходилось, — сказал я, стараясь уладить все миром.
— Ну-ну, Михайлыч! Надо же когда-нибудь. И ножик острый есть, что еще нужно смелому и решительному мужчине? — усмехнулась дочь, пытаясь разбудить мое самолюбие.
— Ошибаетесь, нынче у мужчин другие интересы… …Потом я занят!.. И вообще не могу… Нет, нет и нет! — отрезал я решительно.
— Видишь? И он не может, — промолвила Федоровна с торжеством.
— Ладно, пришлю Николая. После работы он и придет. Делов-то!
Зять Николай не заставил себя ждать долго. Жена накрутила его, то ли разожгла в нем инстинкт охотника, то ли сильные гастрономические чувства, только он пришагал еще до сумерек и был при этом заметно возбужден.
— А ну, где этот гусь? — еще от калитки выкрикнул он, с сарказмом произнося слово «гусь», может, эта птица олицетворяла кого-то из его врагов, жалких и ничтожных.
Зять Николай распахнул широко дверь в прихожую, оставил ее открытой, и потом было видно, как он тщательно скребет руки под умывальником, подражая хирургам, морщит нос, поправляя очки в тонкой золоченой оправе, и напевает вибрирующим баском: «Тореадор, тореадор…» А Федоровна суетилась вокруг него, словно зять собирался на войну, с которой мог и не вернуться.
Приготовившись, зять Николай выступил во двор в фартуке тещи и с засученными рукавами. В его белых волосатых руках боевито посверкивал широкий и чистый нож, но чувствовалось, что его уверенность теперь имеет искусственное происхождение. Подбадривая себя, он постоял у порога, поосматривался более чем того требовало предстоявшее дело. Видимо, уверял себя, что это сущий пустяк, — чикнуть разок ножом по тонкой гусиной шее.
— Ну-с, где он? — спросил Николай еще раз, затягивая время.
— Да в сарае он, в сарае, — сказала Федоровна, выглядывая из-за его спины.
— А сарай-то где? — промямлил зять, превосходно зная географию нашего двора.
— Да там он, где и был, — напомнила Федоровна, пугаясь и за гусей, и за Николая.
— Пошли! — произнес Николай рухнувшим голосом.
В сарае зять не продержался и трех секунд, вылетел пробкой.
— Черт знает что! — воскликнул зять.
— Не можешь, — сказала Федоровна, сияя.
— Да заберите свой дурацкий нож! Что я вам? Наемный убийца? — закричал Николай, раздражаясь.
Он торопливо, путаясь в рукавах, надел пальто и протрусил под моим окном. Его лицо корчилось в гримасах, — он отгонял от себя видения, ему, наверное, мерещился, преследовал, вился вокруг его головы обезглавленный гусь.
— Сама видишь, Ивановна. Не может никто. Потому что он живой, гусь, — сказала Федоровна плотничихе, вышедшей на шум, и развела руками, показывая, что спрос с нее не велик.
— Больно умный твой зять, — пояснила плотничиха, как бы осуждая выбор Федоровны. — Ты попроси Кузьмича. Он без затей… А-а, сама поспрошаю, — добавила она, входя в азарт, и скрылась за дверью.
Кузьмич вышел на холод в рубахе, выпущенной из брюк, в руке его плетью уныло висел топор.
— Как что, так Кузьмич, — обиженно говорил плотник. — Федоровна! Ты бы сразу сказала, я бы с разгону и… все, и никаких разговоров. А теперь получается, что будто Кузьмич хуже всех?
— Так вы с Ивановной сами… — напомнила Федоровна.
— Правильно, сами. Гусь-то не наш… Ну ладно, Федоровна, только ради тебя.
Кузьмич вздохнул полной грудью и решительно зашагал к сараю, по дороге пробуя лезвие большим пальцем, точно настраивал струны.
Я поспешно захлопнул окно, увидев напоследок, как Федоровна и плотничиха тоже юркнули за свои двери…
На другой день я с головой ушел в суету, которая обычно предшествует длительной командировке, и все же подсознание выбрало время, сумело отметить, что с нашим двором происходит нечто странное. Сегодня ему недоставало того, без чего наш двор был просто немыслим. И лишь вечером, проносясь в двадцатый раз по двору, я увидел, как плотничиха кормит гусей, и сообразил, почему так пустынен наш двор.
— А где Федоровна? — спросил я, задержавшись.
— Где еще, сидит дома, — буркнула плотничиха, она сыпала корм, будто ее заставляли силой.
— Что с ней? Заболела?
— Ну ее! Выдумывает все, — сказала плотничиха с досадой и в сердцах удалилась домой.
Не вытерпев, я взглянул на темные окна Федоровны и заметил, как в их омуте всполошенно мелькнуло неясное лицо хозяйки. Будто она подавала знак, приглашая зайти.
— Михайлыч, ты не в магазин часом? — прошептала она, чуть приоткрыв дверь.
— Вам что-нибудь нужно?
— Купил бы и мне хлебушка заодно, — и она просунула в щель новенький двугривенный.
— Как вы себя чувствуете?
— Да здорова я, здорова, — ответила она по-прежнему шепотом.
— Голос-то у вас… Будто при ангине.
— Ничего голос, ничего.
— Тогда почему вы говорите шепотом?
— А как же? Услышат они.
— Кто именно?
— Да гуси же.
— Гуси?
— А ну как услышат? А мне стыдно.
— Перед кем стыдно? Перед гусями? — и я едва не заорал от изумления.
— Перед ними. Что я им скажу, а, Михайлыч?
— Ну-ка, впустите меня!
Она сняла цепочку и приоткрыла дверь ровно на столько, чтобы я смог ужом проскользнуть к ней в переднюю. Здесь, слава богу, горел свет.
— За что вам стыдно перед гусями?
— Да одного-то мы… — заключительное слово она не решилась произнести вслух.
— Ну, а при чем здесь остальные гуси?
— Так они все знают, Михайлыч! Как мне теперь перед ними?
— Никак, Федоровна, никак! Ничего они не знают, ваши гуси, и переживаете вы зря.
— Не знают? — тихо всплеснула руками Федоровна, — им известно все. И то… и это. Как им не знать, если все они видели сами?
— Ну и что из того? Зато ничего не поняли. Не могут они понимать! Не спо-соб-ны! Такая у них степень развития!
— Так и не способны?
Она взглянула на меня с подозрением, и я понял, что ее не переубедишь. Хоть ты разбейся лбом о стенку, она будет думать свое.
— Ладно, Федоровна, если иначе нельзя, наберитесь немного терпения. И мы пошевелим мозгами, что-нибудь придумаем сообща.
Я было взялся за дверную ручку, но тут некто, подобный ангелу-хранителю, заставил меня обернуться. На лбу Федоровны сидел комар, безобидный, вялый, дурной от осенней бессонницы, комар, привлеченный теплом человеческой кожи, и старуха уже машинально понесла к голове ладонь. Еще мгновенье, и она ненароком прибьет комара. А по углам да по щелям сидят усатые пучеглазые и многоногие свидетели, и вдруг перед ними Федоровне станет стыдно. Кто может теперь поручиться, что будет не так? Я изловчился и взмахнул рукой, опередил старуху, поднял комара.
— Михайлыч, что с тобой? — изумилась Федоровна.
— Рука затекла. Размялся!
После магазина я зашел к плотнику, и наш дворовый совет пришел к грустному выводу: пока гуси расхаживают по двору, Федоровна не сделает и шагу за порог. Так и просидит взаперти.
— Михайлыч, а сколько гуси живут? — забеспокоилась плотничиха.
— Где-то я читал, что у них первый выводок появляется только на третий год. Первый! Значит, они протянут еще лет семь.
Плотничиха ахнула, а я и Кузьмич переглянулись.
— Может, их все-таки?… Как того? — Кузьмич провел ребром ладони по шее и тут же себе возразил. — Но этого мы делать не будем. И у нас имеется сердце. Михайлыч, а может быть?.. — и он указал глазами за окно, на калитку.
Я его понял и кивнул, соглашаясь. Плотник достал из чулана два пыльных мешка, и мы вышли во двор.
Гуси топтались перед сидящими низко над землей окнами Федоровны, и недовольно покрикивали — требовали есть. Мы отогнали гусей в дальний угол двора, за сарай, засунули их, отчаянно отбивающихся, в мешки, отнесли на базар и, не торгуясь, продали первому же подвернувшемуся жителю станицы.
— Пойдем выпьем… пивка, пивка, — поправился плотник. — По такому случаю надо, Михайлыч.
— Кузьмич, — сказал я с укором.
— За наш счет, за наш, не иначе, — возразил Кузьмич.
— Не в этом дело. Федоровна сидит взаперти.
— А, конечно, конечно. Я ничего, — поспешно согласился плотник.
Вернувшись, мы постучали Федоровне, и я закричал в замочную скважину:
— Федоровна, выходите на белый свет! Кончилось ваше заточение!
Но за дверью молчали.
— Федоровна, гуси уехали, улетели. Тю-тю! Они простили вас. И даже прислали деньги!
Кузьмич в это время осмотрел квартиру через окна и опасливо сказал:
— Ой, Михайлыч, не видать ее там. Как бы с ней что не стало?
Мы решили взламывать дверь, и Кузьмич уже отправился за топором. Но в это время хлопнула калитка, и во двор влетела непричесанная и одетая наспех дочь Федоровны. В ее руке звенела связка ключей.
— Убежала в Саранск, к сестре! — закричала дочь. — Кто еще встречал такую дуру, а? Гуси, видите ли, глядят к ней в окно. Мол, упрекают! Слава богу, хоть с вокзала соизволила позвонить. С одним чемоданом ушла.
Я не заметил, когда на крыше сарая появился Пушок. Он сидел, обернув передние лапы драным хвостом, бесстрастно взирал на нашу суету.