Глава первая. Болгария, Македония, Эллада
Борьба за Македонию
В 680 г. на политической карте Балкан появилось новое государство — Болгарское ханство Аспаруха. Империи, после временных успехов, пришлось отныне считаться с этой грозной реальностью. Славянские же племена оказались вовлечены в водоворот противостояния между Византией и болгарами. Уже в первые годы после нашествия Аспаруха противостояние это вышло за пределы придунайских областей Фракии.
Аспарух в течение примерно года продолжал грабительские набеги на остававшиеся под ромейским контролем фракийские земли. В конечном счете император Константин вынужден был вступить в переговоры о мире. По устоявшейся печальной традиции, «варварам» надо было платить. На условии выплаты ежегодной дани Аспарух согласился прекратить военные действия. Мир заключили в начале августа 681 г.[1522]
Однако беспокойства, причиняемые Константинополю болгарами, на этом не завершились. Пример Аспаруха оказался заразителен для других болгар — в том числе для обосновавшегося в Паннонии Кувера. Его взор теперь тоже обратился к границам Империи. Неясно, насколько последующие события были действительно связаны с действиями Аспаруха во Фракии. Но последовали они сразу за возникновением Болгарского ханства. Отрицать здесь взаимосвязь — хотя бы на уровне подражания успеху сородича — странно.
К описываемому времени Кувер уже не один десяток лет правил своими болгарами и сирмисианами. Сирмисианами именовались потомки людей, принудительно выселенных каганом в конце 610-х гг. из опустошенных балканских провинций Империи. Первоначально место их проживания в каганате располагалось в Сирмии и округе. Но к 680-м гг. сирмисиане жили уже и к северу от Дуная. Здесь, в землях по Тисе, располагалась и ставка Кувера.[1523] Ранее уже говорилось, что сирмисиане — в числе наиболее вероятных предков позднейших балканских влахов.
Население Потисья было довольно пестрым. Среди местных жителей имелись и кочевники, и гепиды, и славяне. Подобно другим кочевым державам, Аварский каганат строился на четком определении прав и обязанностей каждого народа, на четком отведении ему того или иного места в строгой иерархии — во главе с аварами. Влахам-сирмисианам удалось в этой иерархии подняться наверх. Они получили личную свободу, смешались с кочевниками — аварами и болгарами.[1524] Вместе с новыми свойственниками сирмисиане угнетали данников-земледельцев — в первую очередь, славян. Память о том, что «волохи» господствовали над славянами к западу от Карпат, сохранялась в славянских преданиях.[1525]
В среде влахов выделилась на аварской службе собственная знать. Типичным ее представителем был человек с латинским именем Мавр — «один из архонтов», то есть племенных вождей при Кувере.[1526] В жилах Мавра текла и болгарская кровь.[1527] Автор «Чудес святого Димитрия», который должен был знать Мавра лично, описывает его так: «выдающийся и коварный во всем и знающий наш язык [греческий] и язык ромеев [латинский], славян и булгар, вообще искусный во всем и исполненный всяческой дьявольской хитрости».[1528] Мавр отличился на службе кагану, в том числе и в войнах с ромеями. В то время «он никогда не хранил верности, но всегда из-за ничтожества, клятвопреступности и коварства поступая наихудшим образом, разорил многие места и народы».[1529] Мавр был богат, владел зависимыми «людьми» и по кочевническому обычаю имел нескольких жен.[1530]
Однако подобные вожди, прославившиеся службой кочевникам, были скорее исключением в своем народе. Сирмисиане остро ощущали свою зависимость от авар. Среди них оставалось немало христиан, и число их постепенно возрастало. Стремление сирмисиан вернуться на родину предков было почти всеобщим. Разумеется, узнал об этом стремлении и о недовольстве властью кагана со временем и приставленный управлять влахами Кувер. Ему, как и влашской знати, здесь представлялся случай самому освободиться от власти кагана.[1531]
Примерно в том же 681 г.[1532] Кувер, наконец, решился восстать. Обстановка для этого складывалась как нельзя лучше. Только что Аспарух нанес поражение аварам в Нижнем Подунавье и выбил их из дельты. Переселенные Аспарухом славяне Семи родов встали заслоном между новым Болгарским ханством и каганатом. События, произошедшие за Дунаем, вдохновляли болгар на освобождение от аварского владычества, побуждали искать новых земель на Балканах. С другой стороны, они не могли не вызвать охлаждения между аварской верхушкой каганата и болгарскими вождями.
Кувер открыто отказался подчиняться власти кагана. Собирая болгар и сирмисиан «с имуществом и оружием», Кувер двинулся на юг, к Дунаю. Каган погнался за мятежниками. Вновь в каганате разразилась болгаро-аварская война. «В пяти или шести битвах» Кувер нанес аварам поражения. Последняя произошла при самой переправе через Дунай. Понеся сокрушительные потери, каган с остатками аварских войск обратился в бегство и ушел на север, в Паннонию. Кувер переправился через реку и вступил в желанные пределы Империи.[1533] Эти события привели к новому катастрофическому упадку Аварского каганата. Лишь через пару десятков лет авары — теперь уже «Второго каганата» — вновь решились беспокоить соседние народы.
Кувер же, благополучно пройдя через полупустынные придунайские земли до Македонии, остановил свою многочисленную орду на Керамисийском поле — в районе Прилепа.[1534] Здесь, однако, в среде подданных Кувере началось вполне закономерное размежевание. Христиане, а по их примеру и прочие сирмисиане, стали понемногу разбредаться по византийским городам. Кто-то отправился за надежные стены не слишком далекой Фессалоники, кто-то искал пути в Константинополь, кто-то же стремился вернуться в уцелевшие фракийские города.[1535]
Все это совершенно не входило в планы Кувера и окружавшей его кочевой знати — как болгарской, так и влашской. Кувер рассчитывал создать в Македонии собственное государство и строить отношения с Империей по образцу Аспаруха. Верхушка переселенцев собралась на совет и постановила — «никто из них не должен уходить в желанные места, но самому Куверу владеть всеми смешанными пришельцами и стать им архонтом и хаганом». Если Кувер просто покорится императору, разумно рассуждали приближенные, — «тот возьмет у него весь народ и распустит, а его лишит власти».[1536]
Тем не менее Кувер нуждался в пропитании для своих людей. К северу от Дуная пропитание это обеспечивалось окрестными земледельцами-славянами. Новоявленный каган решил воспользоваться этим же способом и на имперских землях. Отправив все-таки посольство к императору Константину, Кувер «попросил» у него разрешения остаться на землях Империи. Понятно было, что после поражения во Фракии у Империи нет сил не согласиться на эту «просьбу». Бесплатно снабжать орду провиантом, «продовольствием в достаточном количестве», Кувер «просил» обязать македонских славян, дреговичей. На все эти довольно унизительные требования только что заключивший еще более позорный мир с Аспарухом император согласился.[1537]
Что касается самих славянских князей, то у них особого выбора не было. Македонские славяне, конечно, восстанавливали уже силы после разгрома 658 г. Но Фессалонику они пока тревожить не пытались. Память о карательном походе Константа еще была жива. Так что императорский приказ явился для дреговичей достаточно веским аргументом. Но и помимо него бороться против победоносной рати Кувера для разрозненных славянских «княжений» означало бы гибель. Итак, дреговичи покорились.
Влахи и болгары практически не смешивались в те годы со славянами. Они просто группами «приходили за съестным в хижины славян» и забирали его.[1538] Конечно, дреговичи встречали «насельников» не с распростертыми объятиями. Вскоре жить в близости от угнетаемых славян стало опасно. Славяне сами теперь угрожали завоевателям. Это только усиливало желание влахов бросить орду и перебраться в ромейские города.[1539]
Влахи, более близкие к славянам по жизненному укладу, общались с ними во время сбора дани чаще, чем болгары. Это общение какое-то время ускользало от взора людей Кувера. Между тем «многие» влахи расспрашивали славян о расположении и состоянии Фессалоники. Поняв, что город по-прежнему силен и находится неподалеку, влахи целыми семьями начали перебегать в Фессалонику — вопреки запрету своего кагана. Всех перебежчиков эпархи Фессалоники отправляли на кораблях в Константинополь.[1540]
Кувер и его окружение, осознав новую опасность, разгневались. Однако они и решили воспользоваться ситуацией в своих интересах. На тайном совете Мавру было поручено перебежать в Фессалонику с верными людьми, разжечь в городе смуту и сдать его Куверу. Кувер намеревался перенести в Фессалонику свою столицу, покорить всю Македонию, а затем выступить против Константинополя. Покорение славян с их прославленным флотом позволило бы совершать набеги на острова Эгейского моря и даже азиатский берег.[1541]
Мавр перешел в Фессалонику. Правители города наилучшим образом аттестовали его перед императором, а тот пожаловал ему титул консула (ипата). Все перебежавшие от Кувера сирмисиане были подчинены Мавру. Отныне их оставляли в Фессалонике под его началом. Его солдатам назначили содержание за счет казны. Он разделил его на сотни, полусотни и десятки, поставив офицерами своих сообщников, опытных воинов. Кое-кто из влахов пытался разоблачить Мавра перед властями. Но влашская знать была с ним заодно. Узнав о попытках разоблачения, Мавр велел обезглавить обвинителей, а их семьи продать в рабство. Это наложило печать на уста даже знающим или догадавшимся о заговоре. Располагавший все возрастающей за счет новых перебежчиков воинской силой Мавр стал почти что хозяином Фессалоники.[1542]
Мавр назначил мятеж на канун Пасхи. В ночь на Воскресение он велел поджечь «некоторые известные места» и в начавшемся смятении захватить город. Однако в Великую Среду неожиданно в город прибыл со всеми своими кораблями ромейский стратиг Сисинний, командовавший созданным для борьбы с арабами флотом «карависиан». Император отправил его в Фессалонику для охраны города — на случай, если Кувер решится напасть и силой вернуть Мавра с его людьми. Таким образом, каган и его приближенный перехитрили сами себя. Перепуганный Мавр сразу по прибытии флота слег в лихорадке. Лишь через «много дней» его выходили — не без участия заботливо опекавшего его Сисинния. Ромейский адмирал, естественно, о провалившемся заговоре и не подозревал.[1543]
Когда Мавр встал с постели, Сисинний приказал его людям, а также своим морякам встать лагерем к западу от города. Этот лагерь должен был привлекать сирмисиан, спасавшихся от Кувера, и от недовольных гнетом славян. «Много дней» Сисинний и Мавр собирали стекавшихся беженцев.[1544]
Сколько времени заняли все описанные события, не совсем ясно. Неясно и то, о Пасхе какого года идет речь в «Чудесах святого Димитрия». Однако есть основания полагать, что это была уже Пасха 685 г., когда умер император Константин и на престол уступил его сын Юстиниан II.[1545] Случилось это уже после Пасхи — 10 июля.
Новый император, не доверявший договоренностям с «варварами», отправил в Фессалонику приказ — перевезти Мавра и его беженцев в Константинополь. Кораблей Сисинния для этой цели не хватило, и из столицы отправили еще суда. В Константинополе Мавра приняли добром. Он получил титул «патрикия и архонта сирмисиан и булгар». Людей его разместили на Стримоне — вновь на славянских землях, но теперь на более покорных.[1546] «Скифы» влашского и болгарского происхождения должны были и обеспечивать покорность славян, и прикрывать Македонию от возможного нападения Аспаруха. Юстиниан, грезивший лаврами своего великого тезки, уже готовился нарушить заключенный с ханом мир.
Для теперь уже византийского патрикия Мавра настало, казалось бы, время благополучия. Он получил имение где-то во Фракии, а также родовую фамилию «Бесс». Дана она была то ли по влашскому происхождению, то ли по месту нового поселения. Мавр Бесс мог забыть об обязательствах, взятых перед Кувером. Но, кажется, не забыл. Неверен Мавр был только ромеям. Теперь же сам едва не пал жертвой предательства. Вскоре после переселения собственный сын Мавра донес императору не только о былом заговоре против Фессалоники, но и о том, что отец готовил покушение на монаршую особу во Фракии. Юстиниан, убедившись, что Кувер не тронул ничего из имущества «перебежчика», да еще и воздает более высокие почести его женам, признал вину Бесса. Тем не менее смертной казни Мавр избежал. Он был лишь смещен с должности и заключен в тюрьму.[1547]
Тем не менее Юстиниан не намеревался спускать обиды Куверу. Он объявил о разрыве мира с болгарскими ханами. Первый удар ромеев обрушился именно на Македонию. В сентябре 688 г. императорское войско выступило в поход на запад. Перебросив конные части во Фракию, Юстиниан сам во главе их вторгся в земли струмлян. Здесь ему «случайно» встретилось войско болгар. Кувер не оставлял надежд распространить свою власть на Македонию, но успех сопутствовал императору. Болгары были отброшены. Император с боем пробился до Фессалоники, громя по дороге как болгарские, так и славянские отряды. Впрочем, не все славяне, несмотря на свои «великие полчища», рискнули меряться силой с Юстинианом. Для них, ничем перед Империей не провинившихся, вторжение жаждущего крови василевса явилось полной неожиданностью. Кто-то пытался сопротивляться, но другие предпочли запросить мира на условиях ромеев. Повсюду в Македонии императору сопутствовал успех. Вступив в Фессалоники, Юстиниан, связывавший свою победу с помощью святого Димитрия, первым делом одарил его храм доходами от местного соляного промысла.[1548]
Затем он распорядился делами побежденных славян. Часть их, — прежде всего перешедших в его власть добровольно или готовых присоединиться к его войску, — он решил по примеру деда выселить из Македонии. Переправив их из Фессалоники в азиатский Авидос, он велел им расселиться в феме Опсикий. Там, на северо-западе Малой Азии, уже жили славяне, расселенные Константом. Запамятовав о печальном дедовском опыте, Юстиниан вновь намеревался использовать славян против арабов. Впрочем, на этот раз он вроде бы имел дело с «добровольными» переселенцами, которых возглавляли собственные вожди, «более благородные».[1549]
В Македонии Юстиниану сопутствовал видимый успех. Немудрено — императору здесь пришлось иметь дело с разрозненными, к тому же не ждавшими столь мощного нападения племенами. Совсем иначе пошли дела, когда на обратном пути от Фессалоник в начале 689 г. Юстиниан решил испытать на прочность южные границы ханства Аспаруха. В горной теснине болгары заперли ромейское войско. Произошла настоящая «резня». Сам император еле спасся, получив «многочисленные ранения». Так грандиозный, уже восхваленный самим императором в Фессалонике поход закончился сокрушительным поражением.[1550]
Но Юстиниан, не смиренный поражением в Болгарии, готовился к новой войне. Борьба его отца с арабами кончилась победоносно, и мир был более чем выгоден ромеям. Но по истечении срока договора в 687–688 гг. Юстиниан начал военные действия. После первых неудач и поражения от болгар император заключил было мир. По этому договору арабы, оставшись «данниками» Империи, вместе с тем получали всю Сирию, Ливан, а также половину налоговых поступлений с Кипра и Армении. Обустроив славян Македонии в Малой Азии и оценив их число, Юстиниан решил нарушить мир с опорой на свежие силы. С конца 690 г. начались столкновения, но с официальным расторжением договора император не торопился.
В конце 691 — начале 692 г. из славян Вифинии сформировали и вооружили за счет имперской казны «отборное войско». Так его назвал сам император. Во главе войска Юстиниан поставил знатного славянина Небула. Сохранилось золотое кольцо-печатка Небула с его монограммой. Получено оно, надо думать, при назначении от императора. Для своих соплеменников Небул являлся князем, для ромеев, соответственно, — «архонтом».[1551] Общая численность «отборного войска» составила 30 тысяч человек. После завершения набора, летом 692 г., Юстиниан объявил арабам войну. Юстиниан со славянским войском и всей ромейской кавалерией выступил на восток. У Севастополя в приморских областях Малой Азии император встретился с арабским полководцем Мухаммадом бен Марваном. В первом сражении арабы потерпели поражение. Но Мухаммад тайно отправил Небулу колчан, полный золотых монет, сопроводив его щедрыми посулами и просьбой перейти на свою сторону. Небул согласился. Едва ведомые арабы по-прежнему казались славянам привлекательнее ромеев, к тому же после вероломного вторжения Юстиниана. Цена же «добровольности» славянского переселения в Азию теперь была совершенно ясна. В следующей битве под тем же Севастополем, в которой арабы несли впереди войска вместо стяга договор с Юстинианом, ромеи потерпели поражение. Как только войска императора дрогнули, Небул с двумя третями своих воинов перешел на сторону арабов. Мухаммад и Небул вместе преследовали бегущих ромеев, избивая их.[1552]
Судьба славян, сохранивших ромеям верность, оказалась страшной. Юстиниан по-своему отблагодарил тех, кто остался ему верен вопреки измене собственного князя. По его приказу все уцелевшие в битве и бежавшие вместе с ромеями славяне были убиты со своими женами и детьми. Произошло это «у так называемой Левкаты, в месте обрывистом, прибрежном, расположенном на Никомидийском заливе».[1553] Расселенные в Вифинии славяне (или немалая их часть) были приписаны к царской казне в качестве рабов-пленников. Ими заведовал теперь ромейский чиновник в должности «апоипата славянских рабов епархии вифинов».[1554]
Судьба же славян в Халифате в сравнении с этим подтверждала как будто правильность расчетов Небула. Славяне расселились в Сирии, где уже имелись поселения их соплеменников, перебежавших некогда от Константа. Они еще долго сохраняли здесь определенную самостоятельность. В VIII в. численность сирийских славян возросла еще за счет переселенцев с севера. Об этом речь пойдет позднее.
Но положение славян-язычников в мусульманском Халифате, конечно, не было радужным. И недаром Феофан замечает, что Мухаммад «обманул» Небула.[1555] Никакого высокого положения без принятия ислама славянин в Халифате достичь не мог. Более того, господствовавшая в пору джихада логика «меч или ислам» делала со временем обращение неизбежным. Заметим, что ромеи в ту пору христианство славянам не только не навязывали, но и не слишком активно проповедовали.
Как бы то ни было, пока, в первые годы, переселенные в Халифат славяне не являлись еще мусульманами. Резко возросшая их численность тревожила простых арабов. Даже внешне отличавшиеся от них, привыкшие к независимости и стремившиеся к ней славяне воспринимались окружающими как некая угроза. У поэта ал-Ахтал славяне — синоним вызова и угрозы: «Верблюды каравана сторонятся встречных людей, точно видят в них толпу златокудрых саклабов».[1556]
В то же время именно необычность, чуждость славян привлекала арабскую знать. Взять себе на службу славянина — означало подчеркнуть свои богатство и могущество. В поэме неустановленного автора, посвященной восхвалению одного из омейядских царевичей, как признак его славы упомянуты и его телохранители из «красных саклабов». Вместе с чернокожими африканцами они добавляют блеска передвижениям господина.[1557]
Главным же достоинством славян в глазах арабов являлись их боевые качества, а также опыт борьбы с ромеями и жизни на ромейских землях. Уже в 694 г. Мухаммад бен Марван вторгся в пределы Империи, имея в качестве «знатоков Романии» славян. Мухаммаду сопутствовал успех. «Многих» ромеев он увел в плен. Так временный успех Юстиниана в Македонии обернулся в конечном счете новыми несчастьями для его Империи.
Впрочем, и македонские достижения при ближайшем рассмотрении оказались весьма скромными. Кувер так и остался на Керамисийском поле, не так уж далеко от Фессалоники. Оставалась его орда здесь и в начале VIII в., совершенно не подчиняясь ромеям.[1558] Славян, доселе верных, пусть поневоле, необоснованная кара Юстиниана только оттолкнула. С другой стороны, напуганные и отчасти освобожденные произошедшим влахи разбрелись по всем окрестным балканским землям. Империя никак не могла контролировать передвижения полукочевого и не слишком покорного народа. Именно тогда влахи и «рассеялись по всему Эпиру и Македонии, а большинство их поселилось в Элладе», как писал о том спустя века Кекавмен. Часть влахов, однако, освободившись от власти Кувера, осталась среди дреговичей. Ромейская и болгарская угроза быстро сплотили тех и других. Влахи вошли в ринхинский племенной союз, возглавляемый дреговичами. К началу VIII в. союз этот получил новое имя — «влахоринхины».[1559] Именно здесь, в Македонии, впервые началось смешение влахов с южными славянами, оказавшее позже большое влияние на историю и тех и других. Сам Кувер не мог не считаться с новым соседством — крупным славянским племенным союзом, усилившимся за счет его бывших подданных. Здесь можно увидеть едва ли не главную причину того, что болгарский каганат в Македонии оказался краткосрочен. Во Фракии Аспаруху удалось опереться на славянские племена. В Македонии они быстро сбросили болгарское владычество. Только это и оказалось единственным прочным итогом похода Юстиниана.
Культура и общество в VIII в.
На протяжении VIII в. южное славянство окончательно разделяется на три больших группы. Одну из них составили славяне Болгарии и Македонии, другую — сербские племена, третью — «альпийские» славяне в Паннонии, Хорутании и Хорватии. Каждая из этих групп имела свои особенности в языке и культуре, отличавшие их от сородичей и соседей.
«Болгаро-македонская» группа вполне уже сложилась как отдельная целостность к IX в. Это выразилось, в первую очередь, в диалектной общности. Сближению славян Фракии и Македонии способствовали вторжения болгар и передвижения славян в ходе болгаро-византийских войн. С другой стороны, сложившаяся общность имела и более глубокие исторические корни — в антских истоках болгарской и македонской культур. На диалектах, близких болгарским и македонским, говорили в VIII–IX вв. также славяне на территории современных Греции и Албании.[1560] Ясно, что значительная часть общих черт болгарской и македонской культуры, отличающих их от других славянских культур, появилась именно в эти века. Но как конкретно протекали эти процессы, мы судить не можем, — данные о духовной жизни южных славян дохристианской эпохи весьма скудны.
Лишь немногим иначе обстоит дело с материальной культурой. В VIII в. восточная часть южных славян продолжала делиться на те же три культурных ареала, что и в VII. В первом — к северу от Дуная — на смену ипотештинской археологической культуре приходит культура Хлинча I. Во втором — к югу от Дуная в Болгарии — продолжалось вплоть до конца века развитие попинской культуры. Третий ареал — Македония и Греция — также сохранял наследие предшествующего века, «мартыновской культуры» аваро-славянского происхождения. Похоже, что сближение бытовых навыков южных славян шло медленнее, чем сближение диалектов.
Славянские земли к северу от Дуная запустели в результате нашествия Аспаруха и устроенных им переселений. Лишь очень небольшая часть дунайцев из числа Семи родов осталась на прежних местах, в Мунтении и Олтении.[1561] Романское население, и без того немногочисленное, теперь рассеялось или окончательно слилось со славянами. Для Болгарского ханства земли между Карпатами, Прутом и Дунаем являлись полем битвы против наступающих с востока хазар. Постоянная военная угроза не сулила ни болгарам, ни местным славянам стабильной жизни. Аспаруху, строго говоря, было выгодно оставить на Нижнедунайской низменности выжженную землю, которая в случае захвата не приносила бы врагу никакой пользы. На севере осталось ровно столько зависимых от него дунайских словен, сколько было необходимо для снабжения и пешего прикрытия болгарского войска.
Однако в долине Сирета, в позднейшей Молдове, славянское население сохранилось. Оно еще и возрастало за счет притока новых переселенцев с востока, из-за Прута. Приток этот продолжался на протяжении всего VIII в. и позднее. Конечно, он отличался от могучих переселенческих волн VI столетия. Но все же он оказался достаточен, чтобы поддерживать существование новой славянской культуры.[1562]
Первым толчком к переселениям славян на запад Прута, в Молдову, стало движение дулебских племен на юг и занятие ими на рубеже VII/VIII вв. антских земель. Большая часть антов слилась с пришельцами. Подробнее речь об этом пойдет ниже. Здесь же отметим, что для не желавших принять такое слияние или для изгнанных пришельцами антов естественно было искать новый дом за Прутом, среди сородичей и подобно предкам. Это переселение и дало начало новой культуре, получившей название Хлинча I по одному из поселений в Центральной Молдове, в окрестностях Ясс. Из этого района славяне расселялись на север, до Сучавы, и на юг, до окрестностей нынешнего Бухареста. При этом приток населения — теперь уже дулебского — с востока не прерывался.[1563] Ясной причиной такого притока являлось давление хазар. Славяне искали защиты от них на землях их вечного врага — Болгарского ханства.
Облик культуры Хлинча I вполне славянский. Точнее даже сказать, что он ярко выраженный славянский — в большей степени, чем у прежней ипотештинской. Это сказывается и в облике поселений и жилищ, и в безусловном преобладании лепной керамики, и в погребениях с кремациями. Впрочем, встречается и гончарная керамика «римско-византийского» типа. Наряду с кремациями, на тех же могильниках, нередки и трупоположения. Все это можно связать с проникновением из-за Дуная и с Карпат влахов, предков нынешних румын, с рубежа VIII/IX вв. Именно в это время прарумынский язык вступает в тесный контакт со славянским, и начинается длительная романизация местных славян. Ее облегчило присутствие в Мунтении и местных «волохов», остатки которых теперь слились с пришельцами.[1564]
К югу от Дуная попинская культура продолжала существовать до конца VIII в. Все это время славяне и болгары оставались двумя отдельными, почти не перемешивающимися между собой этносами. Те и другие полностью сохраняли свою самобытность. Лишь кое-где в Скифии с начала VIII в. смешение двух народов делало самые первые шаги. Однако и это не приводило к возникновению единой культуры. Славяне твердо придерживались, в частности, своих языческих ритуалов, а болгары — своих. Даже пользуясь одними могильниками, они хоронили своих умерших по-разному. Болгары — по обряду ингумации, с конями и оружием. Славяне — сжигали мертвых, как правило, без всякого инвентаря, иногда и погребали прах без урн. Лишь отдельные новые элементы в славянских обрядах свидетельствуют о внешних влияниях. Урны иногда покрывали — свидетельство смешения с фракийцами. У болгар же восприняли в обычай бросать погребальный костер жертвенное мясо.[1565]
При этом славяне все более превосходили кочевников числом. К началу 760-х гг. их жило в Болгарии уже несколько сотен тысяч.[1566] На рубеже VIII/IX вв. ситуация меняется. Попинская культура и культура бывших кочевников болгар сливается в единую культуру будущего Болгарского царства.[1567] В науке это новое, только еще родившееся в самом конце VIII в. культурное целое получило имя балкано-дунайской культуры.
В балкано-дунайской культуре прослеживается три исходных составляющих. Первой была культура славян Семи родов, дунайских словен, называемая ныне попинской. Второй — культура кочевых гунно-болгар. К концу VIII в. столетнее совместное, на одних землях, проживание со славянами сделало свое дело. Началось медленное смешение народов, причем менее многочисленные, уже переходящие к оседлости болгары славянизировались. Образцовым в этом смысле является просуществовавшее несколько веков попинское селище Джеджови лозя. В VIII в. на нем поселяются перешедшие к оседлости болгары, приносящие свою гончарную керамику и круглые, по подобию юрт, дома с очагами. Вскоре они растворяются в славянской среде и возникает новая «славяно-болгарская» культура.[1568] Третьей же составляющей населения Болгарского ханства являлись носители «римской» культуры.[1569] Их число возрастало за счет как многочисленных войн, так и переселения влахов с запада и с юга. Через земли Фракии и Мезии влахи двигались и дальше, за Дунай. Именно эти восточные романцы, наряду с карпатскими сородичами, явились прямыми предками румынского народа.
Македония и Греция в это время медленно восстанавливались после катаклизмов предшествующих веков. Одним из таких катаклизмов, конечно, явилось и славянское нашествие. Плотность населения в Македонии на протяжении VII–VIII вв. оставалась невелика, и славяне явно не заняли всей ее территории. Впрочем, отметим, что причиной тому явились и ромейские карательные экспедиции с последующими массовыми депортациями славян. Таких было две за VII в., причем только Юстиниан переселил не менее 30 000 боеспособных мужчин-славян с семьями. Естественно, что Македония — край войны между славянами, ромеями, а теперь еще и болгарами, и влахами, — обживалась медленно. Славяне постоянно жили в основном на Охридском озере.[1570]
Вместе с тем на уровне местного населения вражда постепенно изживалась. Славяне, греки, иллирийцы становились ближе друг к другу. Немногочисленное иллирийское население Македонии год за годом растворялось в славянской среде. То же самое — славянизация греков-селян — вплоть до конца VIII в. местами происходило и на юге, в Греции. Продолжалось смешение славян и иллирийцев и в Эпире.[1571] Славяне, перенимая местные хозяйственные навыки, хранили верность своему языку и религии, греческому же языку оставались «совершенно непричастны».[1572]
Хозяйственная жизнь славян не претерпела значительных изменений. Если в Греции они переняли многие обычаи и быт местных жителей, то на севере, близ Дуная и в Македонии, черты славянской культуры сохранялись нетронутыми. Поселения культуры Хлинча располагались у воды и представляли собой скопления отдельных «гнезд» жилищ. Основной тип жилища здесь — прямоугольная полуземлянка. Отапливались жилища печами-каменками, но в других случаях глиняными печами или очагами, обложенными камнем. Набор находок в жилищах тоже вполне обычен для славянских культур — орудия труда, наконечники стрел, железные кольца. Лепная посуда скромно орнаментирована вдавлениями и насечками.[1573] Облик хлинчевских памятников в целом выглядит гораздо более первобытным, чем у попинских. Это подтверждает приток в Молдову и Мунтению славян из-за Прута, еще не знавших гончарного круга, живших неразделенными большими семьями.
Основными занятиями славян к югу и к северу от Дуная являлись земледелие и скотоводство. Во Фракии их роль к концу VIII в. — отчасти в ущерб охоте — еще и возрастает. Основной животной пищей болгарских славян являлось мясо крупного рогатого скота, и его потребление неуклонно росло.[1574] В немалой степени увеличению стад, содействовало, конечно, начавшееся смешение с болгарами.
Важным хозяйственным достижением южных славян было повсеместное освоение к концу VIII в. гончарного круга. К югу от Дуная гончарная посуда — плавно расширяющиеся кверху горшки — господствует с этого времени безраздельно, полностью вытеснив лепную. К северу от Дуная гончарные сосуды славянских типов только появляются. Древнейшая форма гончарного диска, известная славянам, — «медленный», вращаемый руками. Но к концу VIII в. славяне, по крайней мере, знали уже и ножной «быстрый» круг, используемый ромеями и влахами.[1575]
Южные славяне по-прежнему жили широко разбросанными соседскими общинами. Община, как и ее основная ячейка — большая семья, — была гораздо прочнее к северу от Дуная, ввиду большей однородности населения. К югу, где славяне смешивались с кочевниками или ромеями, это неизбежно вело к расшатыванию общинных устоев.
Славяне объединялись в крупные племена и племенные союзы — «славинии». Каждое племя обладало определенной территорией, которую считало своей. Во главе каждой славинии стоял князь — «архонт». В описываемых землях славянские «архонты» не были в VIII в. самостоятельными правителями. В Болгарии они подчинялись болгарскому хану, в Македонии и Греции — византийскому императору. Однако формы и степень такой зависимости славиний сильно различались.
Северы и Семь родов платили болгарским ханам дань, защищали границы Болгарии от ромеев и авар, поставляли войска для ханских походов. В то же время они самостоятельно распоряжались своими делами и могли совершать собственные набеги на Византию.[1576]
В Македонии от Империи к началу VIII в. больше зависели вожди смолян и их соседей на Стримоне. Именно на струмлян дважды и с наибольшей силой обрушивался в минувшем веке карающий меч Константинополя. Они же неизбежно становились главными жертвами депортаций. Это, однако, только усиливало их западных соседей — влахоринхинов и их союзников сагудатов. Особенно силен был племенной союз влахоринхинов, который включал дреговичей, многочисленных берзичей, а также примкнувших к славянам в конце VII в. влахов. В землях берзичей располагался первый укрепленный град славян в южной части Балкан — Охрид. Стоит заметить, что на землях Болгарии славянские грады этого времени неизвестны. Другое дело, что славяне подчас селились в развалинах римских крепостей, не перестраивая и не подновляя их. Ясно, что влахоринхины и сагудаты с легкостью выходили из призрачного повиновения имперской власти.
Еще в большей степени относилось это к славиниям Греции. Из них известны славинии велеездичей в Фессалии, войничей в Эпире, милингов и езеричей на Пелопоннесе. Славянских племен в Греции было, впрочем, гораздо больше. «Авары» — так по старой памяти звали их греки, хотя в культуре здешних славян почти ничего аварского не осталось, — занимали в первой трети VIII в. «епархии Диррахия и Афин».[1577] То есть они расселились на обширной территории от Адриатики до Эгеиды. Расположенная примерно посреди этой разрезающей Элладу дуги славиния войничей возглавляла, таким образом, большой племенной союз. Еще один союз сложился на Пелопоннесе, где верховодили милинги и езеричи. Для всех этих племен «зависимость» от Империи ограничивалась разовыми дарами императору и не мешала то и дело воевать с ромеями.
Единственной в полной мере зависимой от Империи племенной группой южных славян были славяне Вифинии, принудительно выселенные туда из Македонии. Им, как мы помним, Юстиниан II сам назначил архонта — впрочем, из собственной славянской знати. Измена же Небула повлекла за собой утрату племенной самостоятельности и полное подчинение уцелевших вифинских славян императорской воле.
Знакомство с бюрократической системой Империи и с жесткой военной иерархией болгар не могло не заинтересовать славянских князей. Шаг за шагом они укрепляли свою власть, следуя новым образцам. Уже во второй половине VIII в. князья могли распоряжаться имуществом людей своего племени — в том числе рабами.[1578] Раньше такая власть принадлежала одном лишь вечу. Опорой князей являлись преданные им дружины, а равным образом и знать, хотя бы на словах выбиравшая их.
Частые войны и грабительские набеги способствовали обогащению князей и знати — впрочем, и рядовых славян-воинов тоже. Процветали рабовладение и работорговля. Ни о каких освобождениях рабов-пленников по истечении срока теперь и речи нет. «С давних времен», десятилетиями, тысячи пленных ромеев могли оставаться в рабстве.[1579] Обустроив жизнь на новых местах, славяне могли гораздо бдительнее наблюдать за всем своим достоянием, и за рабами тоже. Раб мог стать предметом торга и выкупа.
О религии южных славян этого времени сведений мало. Как уже говорилось, на Балканах славяне-язычники не оставили заметных следов преданности вере отцов. Но поскольку племена Болгарии, Македонии и Греции часто воевали с ромеями, постольку религиозное отличие от врага осознавалось и подчеркивалось ими. Христианство воспринималось, с неизбежностью, как вера «греков». Отступничество от него могло приветствоваться в среде славян. Так, ближайшим соратником князя северов Славуна был в 760-х гг. вероотступник Христиан. Он являлся вожаком разбойников — скамаров, отряды которых орудовали вдоль границ Империи с Болгарией.[1580] В среде скамаров, в основном влахов, отступничество, надо полагать, случалось нередко.
Некоторые данные о языческой вере «авар»-славян Греции VIII в. сообщает созданное тогда «Житие святого Панкратия». Описанные «авары» почитали, по их собственным речам, «в качестве богов изображения всех видов четвероногих, огонь, воду и наши мечи». У них будто бы имелся «храм» с этими «изображениями» — но это уже явная условность, никаких храмовых зданий у южных славян не было. «Знаменитейших из богов» «авары» брали с собой в сражение. «Чтобы они могли сражаться за нас, — объясняли они, — и ставили их впереди себя».[1581] В этой картине нет практически ничего необычного и недостоверного. Южные славяне знали обожествленный Огонь. Для племени же, жившего морским разбоем (как «авары» Жития), естественно почитать водные божества. «Изображения всех видов четвероногих» — священных животных — известны по велестинской коллекции. Несколько странно для славян почитание мечей. Но воинственные «авары» греческого приморья могли воспринять его и от гепидов, и от подлинных авар. На славянских капищах Балкан, конечно, стояли деревянные идолы. Некоторые из них и выносились в сражения, как описывает Житие.
Славяне хранили верность своей языческой религии, поскольку она обособляла их от враждебных «греков». Но как только исчезала враждебность — исчезала, в отсутствие глубокой религиозности, и причина для языческого упорства. Те из славян, кто вступал в мирные сношения с греками или оказывался доступен для христианской проповеди, с готовностью принимали крещение. Известно, пусть поверхностное, обращение в христианство македонских славян — влахоринхинов и сагудатов — в первой половине VIII в.[1582]
Перед крещеным славянином открывался путь в имперскую элиту. Уже в начале VIII в. известен византийский дипломат, патрикий Сисинний Рендаки — предположительно славянин. Он, кажется, имел связи с Фессалоникой, что делает возможным происхождение из македонских славян. Византийский двор использовал Сисинния для сообщения с болгарами.[1583]
Итак, славяне, проживавшие в пределах Империи, в VIII в. начали понемногу приобщаться к христианству. Но, к несчастью, этот первый этап обращения выпал на время жесточайшей смуты в делах церковных. Императоры-иконоборцы из Исаврийской династии своими гонениями омрачили для православных иконопочитателей большую часть VIII столетия. Естественно, что на первых христиан и тем более священнослужителей из числа южных славян торжествовавшая при дворе доктрина оказала свое воздействие. У некоторых из числа неопытных, малограмотных неофитов борьба с «идолопоклонством» в среде христиан неизбежно находила отклик.
Таким печальным порождением иконоборческой эпохи являлся патриарх Константинополя Никита I. 16 ноября 766 г. император Константин V незаконно устроил рукоположение в патриархи славянина-евнуха Никиты, настоятеля одной из столичных церквей. Весьма слабая образованность сочеталась у Никиты с пылом неофита, и пыл этот оказался направлен против «идолопоклонства» в Церкви — почитания икон. Император нашел в глухом к ученым аргументам иконопочитателей невежде послушного исполнителя своих замыслов. Под предлогом ремонта церквей Никита выявил и уничтожил все иконы и мозаики с изображениями Христа и святых. Этим варварским кощунством он и вошел в историю Церкви. Умер Никита 6 февраля 780 г., и доброй памяти по себе не оставил. С 843 г. имя его анафематствовано.[1584]
Но, конечно, не Никита — пусть и первый столь высоко поднявшийся в церковной иерархии славянин — определяет лицо южнославянского христианства. Движение славян к новой вере только началось. Продолжилось же оно уже после торжества иконопочитания, в лоне устоявшей перед натиском иконоборцев византийской культуры. И уже в следующем веке из среды славян выйдут первые подвижники христианства, чьи имена до сих пор чтит в сонме святых Православная Церковь.
В годы кризиса Империи
На рубеже VII/VIII вв. Византия вновь оказалась в глубоком упадке — более длительном и едва ли не более тяжком, чем в начале минующего века. Виной тому стало тираническое правление императора Юстиниана II, последнего в Ираклейской династии. Пожалуй, со времен Фоки византийский престол не знал столь жестокого и сумасбродного деспота. Жестокость императора обращалась отнюдь не только на подвластных и соседних «варваров». Еще в большей мере познали ее, разумеется, сами ромеи. Наконец, прямое столкновения императора с патриархом вызвало восстание в столице. В 695 г. Юстиниан был низложен. Свергнутому императору отсекли нос и сослали его в Херсон.
Но мира и покоя не наступило. Новый император Леонтий продержался лишь три года. В 698 г. короткая вспышка гражданской войны вознесла на престол командующего византийским флотом Апсимара — под именем Тиверия III. Между тем Юстиниан искал возможности вернуть власть. Женившись на дочери хазарского кагана, он рассчитывал на его помощь. Но жестоко просчитался. Каган был готов выдать его ромеям. Юстиниану пришлось бежать из Причерноморья. По морю в 705 г. он прибыл в Болгарию.
К тому времени Аспаруха уже не было в живых. Создатель балканской Болгарии погиб в 702 г. в битве с хазарами на Дунае. Власть унаследовал его сын Тервель.[1585] Юстиниан сначала обратился не к нему, а к кочевавшему в Македонии Куверу или к его наследникам. Македонские болгары, однако, не поверили воевавшему с ними прежде Юстиниану. Не желая участвовать в византийской смуте, они откочевали на север. Иначе повел себя Тервель. Встретившись с Юстинианом, он согласился оказать ему помощь. Изгнанник пообещал щедро одарить хана, в том числе имперскими землями. Тервель собрал все свои силы, в том числе и воинов с подвластных славиний. Осенью 705 г. болгаро-славянская рать с Тервелем и Юстинианом во главе подступила к Константинополю.[1586]
Впрочем, жители столицы, уставшие от смут и напуганные болгарским нашествием, предпочли покориться Юстиниану. Тот вступил в город со своими приближенными ромеями, не встретив сопротивления. Тервель получил обещанную награду. Первым из сопредельных варварских вождей — случай поистине невиданный в истории Империи — он получил титул кесаря. Этот щедрый дар, впрочем, лишь скрывал лицемерие Юстиниана. Вскоре он попытался возобновить войну с болгарами — и сразу потерпел очередное поражение. Главным итогом событий стало распространение власти болгарских ханов на юг от Балканского хребта, в болгарское Загорье, Загору. Эти земли, где уже жило немало славян, теперь заселялись ими еще плотнее. Славянское население Болгарского ханства значительно увеличилось.
Второе правление Юстиниана продлилось еще меньше первого. Военные неудачи и жестокие расправы над врагами навлекли на вернувшегося тирана общую ненависть. Роковой оказалась попытка Юстиниана вернуть Херсон, отложившийся к хазарам. Серия экспедиций против мятежного города кончилась в итоге только разрастанием мятежа. Последним посланным из Константинополя флотом командовал Мавр Бесс — и он, оправдывая давнюю свою репутацию, перешел на сторону мятежников. Восставшие провозгласили императором Вардана Филиппика — прямого ставленника хазарского кагана. Несмотря на вновь оказанную помощь Тервеля, Юстиниан потерпел поражение. 7 декабря 711 г. он, попавший в руки к Вардану, был казнен.[1587]
И вновь падение Ираклейского дома — теперь окончательное — не привело к миру и порядку. Перевороты следовали один за другим. В 713 г. Вардана свергли и ослепили, на престол вступил придворный секретарь Артемий под именем Анастасия II. В 715 г. страна вновь была ввергнута в гражданскую войну. Восставший флот провозгласил императором известного своей честностью сборщика налогов Феодосия, а фема Анатолик — своего стратига Льва Исавра. Артемий был свергнут сторонниками Феодосия и выслан в Фессалонику. Армия Льва Исавра двинулась на Константинополь. Все это происходило на фоне непрекращающегося натиска арабов. В 717 г., по следам армии Льва, они прорвались к самому Константинополю и осадили его, в том числе и с европейского берега. Чудом столица Империи смогла устоять. Но новому императору Льву III потребовалось время, чтобы завершить гражданскую войну и оттеснить мусульман от Мраморного моря.
Воцарившийся в центре Империи хаос, разумеется, использовали славяне. Зависимость славиний Македонии и тем более Греции от Империи стала в эти годы пустым звуком. Славяне свободно расселялись на имперских землях, занимая новые. Во времена Льва III они владели уже всей Македонией. Этому способствовало и усиление Болгарского ханства, стремившегося распространить свою власть на Македонию и поощрявшего расселение здесь славян.[1588]
Расселение славян по Македонии являлось теперь мирным и постепенным. Оставшаяся островом в славянском море Фессалоника совсем иначе теперь строила отношения с «варварами». В начале VIII в. славяне уже оседали в самом городе. Местная знать, давно склонная к соглашательству, теперь почти что приняла славянских вождей в свои ряды. Некоторые из славян крестились, перешли на имперскую службу и достигли высокого положения — как Сисинний Рендаки. Гавань Фессалоники стала пристанью для некогда наводивших ужас на ее обитателей славянских боевых ладей-однодеревок.[1589]
Приобщение славян к городской жизни происходило не только в Фессалонике. То же самое имело место и в Вифинии. Здесь славяне, освобожденные от чиновного надзора ромейской смутой, также чувствовали себя теперь гораздо вольнее. Местами они превращались в основное население — даже в городах. Какой-то «город славян» в Малой Азии захватил около 715 г. наступавший на Константинополь арабский полководец Маслама.[1590]
Неудивительно, что в конечном счете кое-кто из славянских вождей решился принять участие в борьбе за власть над Византией. Возможность для этого появилась в 718 г., когда константинопольская знать составила заговор против Льва III. Глава заговорщиков Никита Ксилинит поддержал вожделения пребывавшего в Фессалонике Артемия. За Артемия стояли знатные люди этого города во главе с архиепископом — и тесно связанные с местными ромеями славянские вожди. Сисинний Рендаки находился в ту пору с миссией у болгар, которых Лев склонял к союзу против Халифата. Заговорщики попросили Сисинния привлечь хана на свою сторону — и Сисиннию это удалось. Тервель предоставил лично прибывшему к нему Артемию болгарскую конницу и золото. С болгарами и Сисиннием Артемий вернулся в Фессалонику, где по его призыву уже собрался славянский флот. Славяне на своих однодеревках должны были прикрывать армию мятежников с моря. Артемий и Сисинний по суше, а славянский флот по морю двинулись к столице.
Но Никите и его сообщникам не удалось впустить Артемия в город. Только что отстоявший столицу Лев пользовался у горожан гораздо большей популярностью, чем прежний незадачливый правитель. Войско дошло до Ираклии на северном берегу Мраморного моря, флот встал близ берега — но дальше продвинуться оказалось не суждено. В Болгарии побывало новое посольство от Льва, убедившее Тервеля сохранить верность прежнему миру. Тервель, оценив ситуацию, решил поставить на победителя. По его приказу Артемия и архиепископа выдали Льву, а Сисиннию отрубили голову на месте. После этого болгарское войско покинуло славян и солунцев. Впрочем, и для тех война теперь стала бессмысленной. Они и не пытались ее продолжить. Артемия, Никиту и архиепископа Фессалоники по приказу Льва предали публичной казни.[1591]
Однако провал заговора Артемия, завершивший гражданскую войну в Византии, не означал еще прекращения славянского давления на Империю. Для самих славян это, конечно, был мелкий эпизод, дерзкое, но вовсе не этапное предприятие. Несмотря на энергичные меры Льва — а в чем-то и благодаря ним — смута в Империи утихла не вполне. Лев положил начало иконоборчеству Исаврийской династии. Церковный раскол вызывал и политические неурядицы. Дважды еще выливались они в гражданские войны — при Льве в 726–727 гг. и при сыне его Константине V в 742–743. Главными заботами для Империи являлись сдерживание арабов на востоке и замирение болгар на севере. Славинии Македонии, Эпира и Греции могли чувствовать себя совершенно свободно.
Неудивительно, что первые годы царствования Исаврийцев оказались временем новых славянских набегов и расселений. Установление прочного мира, даже союза с Фессалоникой открыло для славян полуостров Халкидику, простершийся к востоку от города. Константинополю судьба внутренней Македонии и Халкидики, кажется, была совершенно безразлична. Местное же чиновничество срасталось со славянской знатью. Заселяли Халкидику влахоринхины и сагудаты. Более близкие к ней струмляне все еще были ослаблены после похода Юстиниана. К тому же теперь им приходилось отстаивать свою независимость от надвинувшихся с севера болгар. В правление первых Исаврийцев, еще в пределах первой половины VIII в., ринхины и сагудаты целыми семьями расселились в окрестностях горы Афон — знаменитого центра православного монашества. Расположена гора на крайнем юге Халкидики, у оконечности ее восточного мыса Нимфеон. В эту местность ринхины и сагудаты пришли с северо-запада, заняв уже почти весь большой полуостров. Никто не помешал язычникам обосноваться близ монашеских келий. Вообще, их расселение никакого сопротивления не встречало.[1592]
Одновременно с широким расселением славян возобновилось и морское пиратство. Вновь ушло из жизни поколение, помнившее победы имперских армий. Молодежи требовались не только жизненное пространство, — его теперь хватало, — но и воинская добыча. Причем целями разбойничьих рейдов теперь все чаще становились ромейские прибрежные земли. Набеги могли возглавлять и сами славянские «архонты». Примерно в 730-х гг. или немногим позже славяне опустошили Имврос, Тенедос и Самофракию — острова в северо-восточной Эгеиде, близ входа в Дарданеллы. В набеге или серии набегов участвовал флот нескольких племенных княжеств. Тысячи ромеев увезли в рабство.[1593] Расположение островов определенно указывает на славян Македонии. Это могли быть и обосновавшиеся теперь на Халкидике ринхины с сагудатами, и струмляне.
Созданное примерно в то же время, в 730-е гг., «Житие святого Панкратия» описывает «авар», живших по Адриатике, в округе Диррахия. Они вели войну с сицилийскими ромеями, временами подвергаясь и набегам с их стороны.[1594] Владения этих славян-«авар» вплотную смыкались с землями берзичей у Охридского озера, а на севере — с дуклянами. Они находились в союзе со своей родней, расселившейся до Афин. От Эгеиды до Адриатики протянулся пояс свободных славиний, в те годы противостоявших если не самой Империи, то местным ромейским властям.
Крайний юг Греции, Пелопоннес, в этих условиях оказался совершенно отрезан от Константинополя. Похоже, что в столице предпочли просто забыть о его существовании. Здесь также славяне вольно расселялись по недавней еще Элладе, проникали в последние ромейские города. Англосакс и немецкий епископ Виллибальд, побывавший в 723 г. в Монемвасии, последнем убежище спартанских беженцев, был уверен, что расположен город «в земле Славинии».[1595] Значит, город находился в плотном славянском окружении. Более того, славяне находились в каких-то сношениях с ним — селились в нем, собирали с горожан дань. Знать Монемвасии еще в большей степени, чем знать не менее неприступной Фессалоники, была заинтересована в добрососедстве.
В правление Константина V (741–775) на Пелопоннесе разразилась эпидемия. Жертвами мора стали в основном проживавшие в сообщавшихся между собой городах греки. Славяне в своих разбросанных весях пострадали намного меньше. В итоге эпидемия ускорила и так шедшую полным ходом славянизацию полуострова. «Ославянилась вся земля, — писал об этом позднее Константин Багрянородный, — и стала варварской».[1596] Отдельные города, подобны Монемвасии, остались — но у их жителей не имелось никаких сил, да и желания, противостоять расселению независимых ни от кого славян. Предпринять отвоевание земель — теперь возможное только как подчинение славиний — могла лишь императорская власть.
В болгарских войнах
Внутренняя история Болгарии в первой половине VIII в. известна крайне плохо. А история входивших в ее состав славиний — неизвестна вовсе. Ясно, что они сохраняли свою автономию. Такой же автономией обладали и только вошедшие в состав Болгарии славянские племена Загоры. За счет их славянское население Болгарии увеличилось. А между тем болгарские ханы приглядывались и к македонским землям.
К середине VIII в. произошло слияние болгар на Балканах под властью преемников Аспаруха. Иных отныне не упоминается. Потомки Кувера либо откочевали к Дунаю, либо слились со стримонскими «скифами» — потомками болгар и сирмисиан. На Керамисийском поле в Х в. располагалось уже славянское княжество Керминица.[1597]
После смерти Тервеля (ок. 718 г.? [1598]) сменилось еще два хана из династии Дуло. Около 739 г. произошла мирная, через свойство, смена династии.[1599] На престол вступил хан Кормисош, представитель рода Вокил или Укил. Отношения с Византией в течение этих лет оставались мирными и союзными. Этот союз скрепила общая победа Тервеля и Льва III над арабами в 717–718 гг. Впрочем, скрепляла союз и выплата Империей регулярной дани болгарам.
Естественно, что по мере укрепления своей власти Исаврийцы стали тяготиться унизительной «дружбой» с болгарскими ханами. В противовес им они ищут других союзников в кочевом мире. В 732 г. Лев III, расширив антиарабский фронт союзом с Хазарией, женил своего сына Константина на сестре кагана. От этого брака у императора Константина V, наследовавшего отцу в 741 г., родился сын Лев Хазар, будущий Лев IV. Сближение Империи с извечным врагом болгар не могло не насторожить ханский двор. К середине 750-х гг. отношения нового императора с болгарами резко обострились. Как раз около 755 г. умер хан Кормисош, и на престол вступил его наследник Винех. При нем началась открытая война.
В ответ на строительство Константином новых крепостей на границе с Болгарией хан потребовал пересмотра прежних договоров — естественно, в сторону увеличения откупа. Константин отказался и прекратил выплату дани. В 755 г. болгары начали войну. Они вторглись в земли Империи и дошли до окрестностей Константинополя. В ответ в 756 г. Константин совершил поход на Болгарию, нанеся ханскому войску сильное поражение.
Стремясь прикрыть свой фланг, Константин обратил внимание на Македонию. Поневоле императорская власть, наконец, озаботилась защитой островов Северной Эгеиды и утратой Халкидики. В 759 г. Константин выступил в поход на запад. На этот раз основной удар был направлен именно против македонских славян к северу и к западу от Фессалоники. Константин «поработил» здешние славинии. Не везде он встретил сопротивление. К этому времени, благодаря общению с афонскими монахами, влахоринхины и сагудаты Восточной Халкидики познакомились с христианством. Еще до похода императорских войск в Македонию они покрестились, хотя веру восприняли поверхностно. Теперь они покорились ромеям без сопротивления.[1600]
Основной удар императорских войск пришелся на этот раз не по уже дважды пострадавшим струмлянам, а по славянам к западу от Фессалоники. Племенной союз ринхинов с тех пор не упоминается. Название это сохранили за собой, в отличие от соседних сагудатов, только разноплеменные выселки на Халкидике. «Другувития» и «Верзития» в дальнейшем упоминаются как отдельные племенные княжества.
Но это доказывает и поверхностность произошедшего «порабощения». Константин, конечно, угнал немало славянских пленных, полностью разгромил отдельных «архонтов». Но уничтожать славянское население ему и не требовалось — это означало бы не подчинение, а опустошение Македонии. Славян можно было обложить данью или повинностями — но их нельзя было еще лишить собственного племенного устройства, подчинить имперской бюрократии. В итоге обстановка в Македонии мало изменилась. Характерно, что Константин не смог даже освободить тысячи ромейских пленников с островов, содержавшихся по пути следования его войск — у струмлян или на Халкидике.[1601] Константин пытался переселять «покорившиеся» племена, но не желал иметь дело с затяжным сопротивлением. Ради лучшего христианского образования покорившиеся вожди славян Халкидики попросили императора оставить их племена у Афона — и получили разрешение.[1602]
Поход Константина устрашил других южных славян. Славинии Балкан в очередной раз поспешили признать верховную власть Империи.[1603] Но эта «подвластность» являлась еще более призрачной, чем «порабощение» славян Македонии. Частичный успех в македонских землях никак не мог повлиять на дела ни в Средней Греции и Эпире, ни на Пелопоннесе. Самое большее, чего мог добиться император — это прекращение набегов на уцелевшие ромейские поселения. Едва ли на что-то большее он и рассчитывал.
Главной задачей Константина являлось спокойствие в Македонии и Греции на время Болгарской войны. Добившись от славиний внешней покорности, жестоко проучив наиболее грозных противников, он потерял к ним интерес. Обеспечив себе надежный тыл, Константин вновь выступил в 760 г. против болгар. Вторгнуться в страну на это раз он попытался через ущелье Верегава, охранявшееся северами. Здесь его встретило ханское войско. Славяне как участники битвы не упоминаются — но их участие подразумевается самим местом сражения. Северская пехота и болгарская конница наголову разбили императорское войско. Повторить успех 756 г. не удалось. Погибло «много» воинов Константина, в том числе два полководца — патрикий Лев, стратиг фемы Фракисия в Малой Азии, и его тезка Лев, носивший один из высших придворных чинов логофета дрома. Болгарам досталось оружие павших ромейских воинов. Остатки армии во главе с императором «бесславно» бежали.[1604]
Болгары, однако, не смогли воспользоваться успехом. Внезапно, в том же 760 или в 761 г., в ханстве вспыхнула междоусобица. Болгары восстали против правящего рода Вокил. Причины мятежа не совсем ясны. Но возглавила его кочевая знать, — собственно болгары, — а противниками их выступили славянские вожди со своими племенами. Можно угадать, что хан Винех как-то благоволил к славянам, в чем-то отдал им предпочтение перед соплеменниками. Победа, свершившаяся на славянских землях, давала тому достаточный повод. Таким образом, именно она могла послужить толчком к мятежу. Хорошо организованные и хозяйничавшие в центре страны кочевники одержали победу. Хан и все его родичи были перебиты. На престол взошел Телец из рода Угаин, «злонравный муж», по словам Феофана, примерно 30 лет от роду.[1605]
Потерпевшие поражение славяне не желали оставаться на территории Болгарии. Сразу после захвата власти Телецом огромные массы славян бежали к Черному морю. С места сдвинулись целые племена — немалая, если не большая часть всего тогдашнего славянского населения Болгарии. Общую численность их Никифор оценивал «до двухсот восьми тысяч» — не так уж фантастично, если речь идет действительно о беженцах с огромной территории. Славяне погрузились на ладьи и по морю переправились на азиатский берег, в Вифинию. Здесь в это время готовился к новой войне Константин. Он принял славян — определенно не имея другого выхода, но и радуясь ослаблению врага. Беженцев расселили в Вифинии на реке Артане.[1606]
Выселение многотысячных славиний, конечно, ослабило Болгарию и сократило численность болгарских славян. Однако даже находившаяся у самого моря — в тех самых областях, где грузились на ладьи беженцы — славиния северов сохранилась. Ее князь Славун как-то договорился с победителем, который нуждался в славянах для войны с Империей. К 763 г. Телец сумел мобилизовать не менее 20 тысяч славянских воинов — цифра с учетом потерь от усобицы немалая.[1607] Так или иначе, к 764 г. северы еще оставались достаточно сильны, чтобы самостоятельно бороться с ромеями.[1608]
Итак, Телецу удалось сохранить «союз» с подвластными славянами. Бегство необходимых для войны людских масс, несомненно, отрезвило самых непримиримых ревнителей болгарского господства. С оставшимися славянскими вождями следовало обращаться уважительно. Тем не менее при императорском дворе справедливо полагали, что разлад так просто не преодолеть. Константин решил нанести удар, пока раны от междоусобной распри еще свежи. И не ошибся в расчетах.
16 июня 763 г. Константин выступил с пешим войском через фракийские земли к приморскому Анхиалу. Конницу в 9600 скакунов он на 800 легких судах отправил по морю к низовьям Дуная. Телец, узнав о движении императорского войска, изготовился к сражению. В приграничных укреплениях, прикрывавших балканские перевалы и побережье, он разместил 20 тысяч славянских «союзников». Тем самым он, как надеялся, защитил Болгарию от вторжения императорского войска. Однако затем Телец совершил непоправимую и роковую для себя ошибку. С основными своими «полчищами» из болгар и славян хан выступил навстречу императору, уже достигшему Анхиала.
В четверг, 30 июня, на поле у Анхиала, где разбили лагерь ромеи, противники встретились. Около 11 часов дня Телец со своим разноплеменным войском атаковал. Но тут произошло то, чего и ожидал император, — хотя, быть может, не так скоро. Стоило начаться битве, как бой разгорелся внутри самого болгарского войска. Часть нападающих внезапно перешла на сторону ромеев. Многие болгары и славяне погибли от рук друг друга, а не от вражеского оружия. Пало «великое множество», «большинство» болгар — как и славян. Немало знатных людей попало в плен. Пораженный несчастьем Телец обратился в бегство. Избиение разбегающихся в панике болгар продолжалось до вечера.
Константин не стал штурмовать стены Балкан и отозвал отправленный к Дунаю флот с конницей. Он понимал, что и так на время обуздал угрозу с севера. Вернувшись в столицу, император устроил себе триумф. Пленных болгар он выдал на растерзание константинопольской толпе. Всех их убили перед Золотыми воротами ромейской столицы.[1609] Константин сполна рассчитался с болгарами за поражение 760 г.
Поражение Телеца поставило крест на его правлении и всей политической линии. Сразу после битвы болгары — разумеется, не без участия ненавидевших его славян, — низложили хана-неудачника. Телеца и всех его сторонников перебили. В итоге на ханский престол вступил Сабин, чудом уцелевший в предыдущей междоусобной резне зять хана Кормисоша. Сабин, однако, разочаровал болгарских боилов, ждавших от него продолжения войны с ромеями. Попросив у Константина мира, он тут же был низложен и бежал к ромеям. Мир не устраивал и высшую славянскую знать. Князь северов Славун совершал частые набеги на Фракию, совершая там «много зла». Заодно с ним действовали и местные разбойники из числа фракийцев и влахов, скамары, во главе которых стоял некий вероотступник Христиан.
Впрочем, и новый хан Паган понимал, что сил для продолжения войны у Болгарии нет. В 764 г. он попросил о свидании с Константином. Получив гарантии безопасности, Паган со своими боилами прибыл к императору. Константин посадил рядом с собой свергнутого Сабина «и бранил их бесчинство и неприязнь к Сабину». Тем не менее, снизойдя к просьбам Пагана, Константин согласился на заключение мира. Естественно, ни о какой дани с Империи теперь речь не шла. Но и болгары, по видимости, ничего не теряли. Константин, вопреки ожидаемому, не стал добиваться возвращения Сабина.[1610]
Объяснялась неожиданная для победителя мягкость Константина просто — он не собирался соблюдать мир, с самого начала признав его «лживым». Передышкой он воспользовался для того, чтобы собрать новые силы, а заодно покончить с опасными союзниками болгар. Отправив в Болгарию своих тайных агентов, Константин велел им выкрасть Славуна и Христиана. Посланцы императора справились с поручением — лишнее доказательство прославленной искусности византийской разведки. И среди болгар, и среди славян хватало у нее пособников. Дальнейшая судьба Славуна неизвестна. Его лишь доставили в Константинополь, но не казнили. Иначе обстояло дело с Христианом, в котором видели двойного изменника — вере и государству. Его четвертовали, затем, еще заживо, вскрыли, «чтобы узнать устройство человеческого тела», после чего сожгли.[1611]
Расправившись с Христианом и обновив войско, Константин почувствовал себя в силах нарушить мир. Повод для этого быстро нашелся. После Пагана на ханский престол в 765 г. возвели, согласно договору с Империей, указанного Сабином его свояка Умара из рода Укил. Однако Умар продержался только 40 дней.[1612] Его низвергли и провозгласили ханом некоего Токту.
Константин решил вмешаться. Внезапно выступив с армией из Константинополя, он вероломно напал на Болгарию. Ромеи не встретили даже стражи в горных проходах. Славянские гарнизоны Паган распустил после заключения мира. Это, конечно, облегчило захват Славуна. А пленение князя, в свою очередь, смутило и ослабило единство северов. Не встретив практически никакого сопротивления, Константин перевалил Балканы и вторгся в пределы ханства. Двигаясь на север вдоль Черного моря, ромейская армия достигла реки Цика (ныне Камчия), впадающей в море южнее Варны. Таким образом, Константин прошел до самого сердца ханской Болгарии. Здесь он выжег болгарские кочевья-аулы. Но затем император испугался собственной дерзости. Боясь столкнуться с подлинным сопротивлением, он повернул назад и возвратился в свои пределы, так и не скрестив меч с неприятельским войском.[1613] Продолжавшиеся в Болгарии — и усиливаемые вмешательством ромеев — смуты помешали болгарам отомстить. Хан Токта погиб во время внезапного ромейского вторжения, как и многие боилы, беспорядочно бежавшие к Дунаю. Но к ставленникам ромеев ханская власть не вернулась. На трон взошел Телериг — умный и упорный противник Империи. В 766 г. Константин превосходством сил принудил его к миру, но для обеих сторон это была лишь новая передышка.
Начало ромейского отвоевания
Временно покончив с Болгарской войной, Константин вновь обратил внимание на македонские дела. Наведение здесь хотя бы видимого порядка могло укрепить пошатнувшийся из-за иконоборческого террора авторитет императора. Кроме того, налаживание тесных связей со славянской знатью и ее крещение дали бы Константину новых сторонников. В этом ключе и следует понимать неожиданное и дерзкое возведение в 766 г. на патриарший престол в Константинополе славянина Никиты.
В 769 г. Константин обратился к славянским «архонтам» восточной Македонии с предложением выкупить находившихся у них в плену много лет жителей островов Эгеиды. Славяне с готовностью согласились. Пленных, числом около 2500 человек, обменяли на шелковые одежды, высоко ценившиеся у «варваров». Вся операция была проведена за счет казны. Пленных, доставленных к себе в Константинополь, император к тому же и одарил — правда, «скромно», — и отпустил на все четыре стороны.[1614]
Вся эта история ясно свидетельствует о двух вещах. Во-первых, никакой действительной властью над славянами даже Халкидики и Стримона император не обладал. Стоит отметить, что писавший вскоре после этого арабский географ ал-Фазари помещает по соседству с Византией и Болгарией огромную и независимую «область славян».[1615] К ней определенно следует относить всю территорию балканских славиний — и элладских, и македонских. Во-вторых, Константин явно заискивал перед славянской знатью, общался с ней почти на равных, стремясь добиться расположения «архонтов». Вскоре ему представился еще один случай для этого — уже на западе Македонии.
Между Болгарией и Византией натянутые отношения сохранялись. Понимая враждебность Телерига, Константин сам в мае 774 г. нарушил мир и глубоко вторгся в Болгарию. Впрочем, и самого императора быстро охватил испуг, и болгары запросили мира. В Константинополь император вернулся с ханскими послами. Еще в дороге утвердили мир на условиях взаимного ненападения. Но Телериг, в свою очередь, лукавил.
Главной задачей болгарского хана, помимо борьбы с тайными пособниками ромеев в своем стане, являлось еще и восстановление сократившегося населения страны. Численность болгарских славян в результате смуты уменьшилась минимум вполовину. Теперь, когда Константин вернулся к себе, Телеригу пришла в голову мысль и ослабить Империю, и решить свои проблемы. Буква договора, как он полагал, не пострадала бы. В качестве цели своего нападения он избрал самую крупную, населенную и удаленную от византийской столицы из «порабощенных» Константином македонских славиний. «Верзития», земля берзичей, старейший центр славянского расселения, обеспечила бы болгарскую орду необходимыми земледельцами и пехотой. Хан не надеялся удержать эту далекую от Плиски землю. Он решил, по давней кочевнической традиции, насильно выселить берзичей к себе в Болгарию. Для этой цели он отправил двенадцатитысячное войско во главе со своими боилами.
Но при дворе Телерига еще действовали «тайные друзья» ромейского императора. Только вернувшись в столицу, в октябре, Константин уже узнал о замысле своего врага. Константин не стал распускать постоянные войсковые части, а находившимся еще в столице болгарским послам сообщил, что выступает против арабов. Для отвода глаз отряды под знаменами и войсковую обслугу перебросили на азиатский берег. Ничего не подозревавшие ханские послы отбыли из Константинополя. Удостоверившись в их отъезде, Константин выступил на запад, на перехват болгар. Императорская армия насчитывала 80 тысяч человек. Это были в основном тагмы — постоянные наемные отряды Империи — а также ополчение малоазийской фемы фракисианов. Близ Лифосории, где-то на границах Македонии, василевс настиг посланное Телеригом войско. Константин атаковал внезапно, не давая сигнала к бою. Видя неожиданную атаку превосходящих сил врага, болгары обратились в бегство. Многие были захвачены в плен, Константин получил богатую добычу. Ни один ромей не погиб, что дало повод императору-триумфатору поименовать кампанию «благородной войной».[1616]
«Благородная война» 774 г. на время обезопасила македонские славинии со стороны Болгарии. Однако она и прочнее привязала их к Византии. Славянские «архонты» на опыте поняли, что подчинение Константинополю может принести и пользу. Константин в известном смысле баловал славянскую знать — знаками своего расположения усыпляя бдительность на будущее.
Что касается Болгарии, то мир ее с Империей так и остался непрочен. Телериг уже в следующем году отплатил обманом за обман. Посулив свой побег от якобы неверных болгар на ромейскую службу, он выведал у Константина имена его агентов — и покончил одним ударом со всей ромейской партией при своем дворе. Судьба, однако, сыграла с Телеригом злую шутку. В 777 г. болгары действительно свергли своего хана, и он действительно вынужден был бежать в Константинополь. На его счастье, правил там уже Лев IV (775–780). Он обласкал беглеца и лично крестил его. Новый болгарский хан Кардам (777–803) на первых порах избегал войн с Империей.
После недолго правления Льва IV в 780 г. престол перешел к его малолетнему сыну Константину VI при регентстве его матери Ирины. С именем Ирины связаны первые шаги по восстановлению былого величия Империи, выходу из «темных веков». Православная уроженка Афин, Ирина с первых шагов выказала себя сторонницей иконопочитания. При ней и ее стараниями VII Вселенский собор 787 г. осудил иконоборчество как ересь.
Первостепенной задачей для имперского правительства являлось отвоевание Балкан. Разбросанные по Македонии и Греции славинии, лишь на словах подчинявшиеся императорской власти, следовало привести к покорности. Гречанка Ирина потерю родной страны, засилье там «варваров», конечно, воспринимала с особой болью. Все договоренности со славянами, заключенные при Константине V, перед этой болью теряли силу. Тем более что Ирина ненавидела тестя-иконоборца и его политику. Именно для того, чтобы сосредоточиться на освобождении Эллады, она поспешила сразу по вступлении на престол заключить мир с арабами.
Гарантировав себя от опасности с Востока, Ирина осенью 783 г. поставила во главе «большого войска» свое доверенное лицо, придворного евнуха Ставракия. Ставракий, довольно одаренный военачальник, в то время носил титулы патрикия и логофета дрома. Целью Ставракия было реальное подчинение многочисленных «племен славян» — от Македонии до самого Пелопоннеса.
Ставракий выступил на запад. Пора была наиболее удобная для вторжения в славянские земли, и родившаяся в Афинах Ирина, конечно, хорошо знала это. Завершался сбор урожая, а затем следовало гощенье славянских князей. Их можно было захватить врасплох, сбор племенного ополчения становился почти невозможен.
Сначала Ставракий двинулся прямиком на закат, к Фессалонике. Здесь он покорил струмлян и славян Халкидики. Подчинились ему и другие племена фемы Фессалоника — дреговичи, берзичи, сагудаты. От Фессалоники Ставракий повернул на юг, в фему Элладу. Здесь ему также сопутствовал успех. Велеездичи, войничи и другие славяне Средней Греции, застигнутые внезапным, давно уже невиданным вторжением ромеев, покорились Ставракию. Существенного сопротивления ромейский полководец не встретил. Поход его продолжался считанные месяцы. В фемах Фессалоника и Эллада, пишет Феофан, «он подчинил всех и сделал данниками царства».[1617]
Однако сложнее обстояло дело на Пелопоннесе. Сюда Ставракий добрался в последнюю очередь. Власть Империи здесь практически отсутствовала уже не первое десятилетие. Славяне — прежде всего, милинги и езеричи, — были гораздо сплоченнее и многочисленнее, чем на севере. Тем не менее в сражениях с ними Ставракий одерживал победы. Ему досталось «множество пленных и добыча». В результате удалось закрепить за Империей восточную прибрежную полосу Пелопоннеса от Коринфа до мыса Малея. Здесь учредили новую фему Пелопоннес, стратиг которой должен был постепенно укреплять власть Империи на полуострове.[1618]
Ставракий, и так сделавший немало, не стал оставаться на Пелопоннесе. После первых успехов и назначения стратига он вернулся в Константинополь. В январе 784 г. Ставракий с победой вступил в столицу и справил триумф. Закрепляя его успех, Ирина в мае совершила, тоже с «большим войском», мирный поход по фракийским землям. Этот поход демонстрировал, что теперь все подступы к Константинополю вновь принадлежат Империи. Пострадавшие в ходе болгарских войн Вероя (ныне Стара Загора) и Анхиал были отстроены по приказу императрицы. При этом Вероя получила новое имя — Иринуполь.[1619]
Итак, внешне отвоевание юга и юго-востока Балкан Империей состоялось. Славинии, наконец, устрашились и действительно подчинились власти Константинополя. Но «подчинение» это заключалось лишь в мире и выплате дани — пусть отныне и регулярной. Славянские «архонты», сдавшись Ставракию, сохранили свою власть и свою силу и в Македонии, и в Средней Греции. Ставракий не дробил и не уничтожал славиний — они нужны были как данники и как союзники во время болгарских войн. Не последовало на этот раз и каких-либо выселений славян с насиженных мест. Что касается Пелопоннеса, то он так и остался по преимуществу «варварским». Пока за пределы защищенных скалами прибрежных областей власть стратига новой фемы не распространялась.
Уже спустя полтора десятка лет славянская знать, — правда, лишь одной из славиний, — попыталась продемонстрировать императрице свою силу и непокорность. Первое время впечатление от похода Ставракия жило стойко. Славяне Македонии и Эллады жили с Империей в мире, исправно внося назначенную дань. Этого мира не поколебала даже возобновившаяся Болгарская война. С 789 г. хан Кардам начал новые атаки на ромейские границы. На этом фоне подросший император Константин, опиравшийся на армию, сверг в 791 г. свою мать с престола. Впрочем, ему едва и с переменным успехом удавалось сдерживать болгар. На других границах дела шли тоже не лучшим образом. В 797 г. сторонники Ирины устроили заговор. Константина низвергли и ослепили. Императрица-мать вернулась к власти.
В это время и выступил против нее князь велеездичей Акамир. Он присоединился к заговору, который созрел против императрицы в ее родной Элладе. Элладская знать сделала ставку на сыновей Константина V, дядьев Константина VI, незадолго до того ослепленных племянником. Правители и аристократы Эллады обратились за помощью к Акамиру. Он должен был со своей дружиной освободить содержавшихся под стражей царевичей, а затем объявить одного из них императором.
Ирина, однако, вовремя узнала о заговоре. В Фессалию отправился спафарий (младший офицер) Феофилакт, племянник императрицы. Его отец патрикий Константин Сарандапих находился в Элладе — очевидно, он как-то связался с заговором и сообщил о нем императрице. Феофилакт и Константин быстро покончили с заговорщиками. Все они, включая Акамира, были схвачены и ослеплены, ничего значительного не сотворив.[1620] Столь легкая расправа едва ли была возможна лет сто назад. После похода Ставракия власть имперского центра в этих местах все-таки укрепилась.
Итак, к концу VIII в. положение болгарских, македонских и греческих славян существенно изменилось. В Болгарии славяне, несмотря на исторические треволнения, постепенно начинали сливаться с болгарами в единый народ. Это прокладывало путь к превращению Болгарии в славянское государство — признаки тому в последние годы VIII в. уже появляются, пусть и не на страницах хроник. С другой стороны, славяне Македонии и Эллады оказались в более прочной зависимости от властей Империи. Византия начинала восстанавливать свои границы. На очереди был Пелопоннес. Это приближало славян к христианству, к высокой византийской культуре. Но утрата самостоятельности грозила утратой и самого славянского имени — что произойдет, в конце концов, со славянами Греции. Только крещение славян при сохранении независимости творило новую культуру, культуру Славянской цивилизации. По этому пути пойдет Первое Болгарское царство, включившее в свои пределы и Болгарию, и Македонию. А место встречи двух культур, греческой и славянской, Македония, даст славянскому миру его просветителей, создателей славянской грамоты и славянской письменной культуры. Солунские братья, святые Кирилл и Мефодий, войдут благодаря своим трудам в историю всех славянских народов.
Глава вторая. Хорутания, Хорватия, Сербия
Альпийские и паннонские славяне в VIII в.
Около 772–773 гг. арабский географ ал-Фазари между «областью бурджан», то есть Дунайской Болгарией, и «Византией с Константинополем» разместил «область славян». Размеры ее огромны — 3500 на 700 фарсахов (1 фарсах = около 6 км). Для сравнения — протяженность Болгарии 1500 на 300 фарсахов, то есть гораздо меньше; Византии — 3000 на 420, также меньше.[1621] Оставляя в стороне естественную условность, а скорее просто вымышленность подсчетов, ясно, что независимые славяне занимали территорию, превышающую тогдашнюю Болгарию и тогдашнюю Византию. Южными окраинами этой обширной «области» служили славинии Македонии и Эллады. Но большую ее часть составляли славянские княжества северо-запада Балкан и Среднего Подунавья.
Они делились на две большие культурные зоны. Одну образовали сербские племена, расселившиеся от Адриатики до Сербского Подунавья. Вторую — «альпийские славяне», хорваты и хорутане, составлявшие пока единую языковую группу.[1622] С точки зрения русского летописца начала XII в., «хорваты белые и сербы и хорутане» входили в один круг древних славянских племен.[1623] Но в описываемое время хорваты ближе стояли к хорутанам, чем к сербам. При всем том хорутане еще поддерживали более тесные, чем хорваты, связи с западными славянами.[1624] Многие новые явления в культуре и языке — общие для восточных, западных славян и хорутан.
К альпийским славянам примыкали славяне Паннонии и соседних с ней восточных задунайских областей. Эти земли еще находились под властью авар. Сложение к началу VIII в. Второго Аварского каганата стало серьезной угрозой и для соседних славянских племен. Авары уже не могли держать в страхе всю Восточную Европу. Но они были в состоянии и тревожить соседей набегами, и захватывать некоторые славянские земли. Аварская угроза и борьба с ней, свержение еще тяготевшего над частью славян аварского ига — вот что определяло историю славян альпийских и паннонских в VIII столетии.
Трем массивам славянского населения — хорутанскому, паннонскому и хорватскому — соответствуют в VIII в. три археологические культуры. При всей языковой и культурной близости хорутан и хорватов их быт и образ жизни несколько отличались. С другой стороны, и в Хорутании, и в Хорватии сильно ощущалось наследие местного населения. И там, и там таким местным населением были иллирийцы и кельты, некогда воспринявшие от римлян романский язык и культуру. К началу VIII в. эти древние жители повсеместно сливаются со славянами, передавая часть своего культурного наследия им.
Собственная единая культура Хорутании (Карантании) сложилась к середине VIII в. Это стало итогом долгого смешения славян, германцев и местных романцев в Восточных Альпах. В итоге славянские племена хорутанского союза расселились от Дуная до Адриатического моря. Основная их часть жила в гигантском треугольнике между границами Баварии, Лангобардского королевства и Аварского каганата. Однако на юге уже в VIII в. хорутане расселялись по Истрии и Фриулю, проникали по Саве в Хорватию. На западе отдельные роды славян оседали в землях Баварии, до окрестностей Зальцбурга и даже западнее.[1625] Государственные границы не могли стать преградой для стихийного движения страдавших от малоземелья славян.
Славяне-хорутане являлись потомками как славянских переселенцев, так и туземного населения. Подчас они и жили на местах, освоенных уже издревле.[1626] С другой стороны, родство с другими славянскими племенами ощущалось в культуре и, конечно, составляло немалую важность в самосознании хорутан. Исследователи уже давно обратили внимание на одну разновидность женских украшений славян — височные кольца — как на своеобразный маркер племенной принадлежности. У восточных славян, например, женщины разных племенных союзов носили височные кольца разных типов. У хорутан и хорватов VIII в. распространен один и тот же тип височных колец — проволочные, с петелькой и крючком или двумя крючками на конце. Реже и там, и там встречаются кольца с завитком в форме буквы S. Особенно много их у хорутан, и это наследие предшествующей пражской культуры.[1627]
Хорутане занимались как земледелием, так и скотоводством. Постоянное расселение в малолюдных местах не позволяло им полностью отказаться от подсеки.[1628] Но на старопахотных землях, конечно, господствовало пашенное земледелие. От романцев хорутане восприняли гончарный круг. Их посуда — вариант распространенной по всему Среднему Подунавью, родившейся в землях Аварского каганата дунайской гончарной посуды.[1629] В письменных источниках упоминается оружие хорутан — копья, топоры.[1630] В погребениях карантанской культуры их не находят. Зато находят многочисленные украшения — помимо височных колец, также серьги, фибулы, шейные цепочки, привески, перстни. Из стекла делали бусы и привески в виде ягодок к серьгам.[1631] Находки украшений свидетельствуют о продолжавшемся расслоении в обществе. Хорутанская знать владела немалым числом рабов.[1632]
Хорутане продолжали жить своим древним племенным строем. Большая семья у их потомков — словенцев — дожила до начала нового времени.[1633] Княжеская власть укреплялась, но довольно медленно. Князей по-прежнему выбирали. Хотя только из одного дома, возводившего свою родословную к Само. Во всяком случае, это относилось к общим князьям всех хорутан.[1634] Князь Крнского града стал к этому времени единственным. Не признававшие такой его власти земли отделялись.[1635] Отдельные «роды» возглавлялись жупанами.[1636] Тем не менее власть этого единственного князя оставалась весьма ограниченной. Решения о войне принимались «войском» коллективно, на вече.[1637] Но в религиозных и судебных делах князь, как высший жрец, «владыка», имел достаточно высокий авторитет. К концу VIII в. этот авторитет укрепился до почти что монархической власти — но по-прежнему зависел от народной «любви» к конкретному правителю.[1638] Двусоставные «княжеские» имена появились в княжеском роду хорутан только в середине VIII в. и не сразу прижились.
В первой четверти VIII в. хорутане, по оценкам недавно окрестившихся баварских соседей, оставались «жестокими язычниками».[1639] По мере укрепления власти князей и связанных с ними жрецов их сопротивление всякой угрозе проникновения христианства возрастало. Особенно агрессивно по отношению, скажем, к соседним монастырям, оно проявлялось во время войн с христианами. Но близилось время, когда интересы князей, вынужденных заботиться о целостности своей земли, пойдут вразрез со служением старым богам.
Предпосылки для того в народных массах имелись. Хорутане явно не страдали особой набожностью с языческой точки зрения. В смешении народов многие черты древней культуры утрачивались, появлялись новые. Так, среди хорутан получили хождение подвесные амулеты в виде молоточков — явно германского происхождения.[1640] Конечно, «молоточек Донара» легко становился для славянина «молоточком Перуна». Но и при этом размывание древней веры с неизбежностью происходило. Приходили ведь не только «молоточки». От германцев наверняка воспринимались и мифы, и образы их во многом отличающегося от славянского пантеона.
И через германцев, и в гораздо большей степени через романцев славяне знакомились с христианской верой. Еще в VI в. в Восточных Альпах трудились посланцы Турской епархии. Позднее здесь побывал Аманд. Далеко не все потомки смешавшихся со славянами иных «родов», конечно, впали в вероотступничество. В итоге уже с VI в. славяне восприняли многие элементы как римской вообще, так и христианской культуры. Хорутане VIII в. хоронили своих мертвых только через трупоположения, головой на восток, на спине, со сложенными руками. Клали их на досках-дрогах или прямо в землю. Впрочем, этот вполне христианский по виду обряд сопровождался и языческими ритуалами. По местному древнему обычаю погребение сопровождалось ритуальной трапезой, и кости от нее бросали в могилу. Шестая часть могил сопровождалась еще и пищевой жертвой — сосудами с едой, которые ставили в головах тела. В зависимости от времени года, умерших обращали головой к северо-востоку или к юго-востоку. Зная некоторые христианские обычаи, славяне легче воспринимали христианство. Но вот глубокое его приятие, изменение образа жизни и тем паче привычных ритуалов шло с трудом. Даже после начала принятия хорутанами христианства их погребальный обряд особых изменений не претерпел. А примерно с рубежа VIII/IX вв., по мере обогащения знати, даже распространился обычай класть в могилы богатый инвентарь — чего раньше не было. В том числе и упомянутые ранее языческие амулеты.[1641]
Придунайские земли нынешней Нижней Австрии, окрестности античного Карнунта, были аваро-хорутанским пограничьем. Здесь жили как хорутане, так и бежавшие под их защиту из земель Аварского каганата славяне. Они и принесли сюда еще в VII в. аварскую культуру Паннонии. Позднее, к середине века, здесь появились и сами завоеватели. Но и тогда подавляющее большинство населения этой придунайской области составляли славяне.[1642]
Культура самой Паннонии носила смешанный характер. Здесь вперемешку жили авары, романцы и славяне. Славянские земледельческие поселения с домами-полуземлянками квадратной формы располагались по краям занятых аварами степных угодий нынешнего венгерского Алфёлда. Но и на основных землях каганата встречаются славянские памятники — в основном кладбища. Славяне нередко хоронили своих умерших по исконному ритуалу кремации — вплоть до VIII/IX вв. Там, где они теснее сближались с завоевателями и покоренными ими романцами, погребальный ритуал менялся. Известны могильники с десятками славянских трупоположений, ориентированных на запад. В могилы славяне подчас клали в виде подношений умершим птичьи яйца, иногда крашеные — древнейшее свидетельство этого обычая у их племен. Известны в Паннонии и Венгерском Задунавье и славянские изделия — пальчатые фибулы, ритуальные ножи с завитой рукоятью, а также ценившиеся славянами византийские серьги в виде звездочек.[1643]
Еще больше славянского населения было дальше на восток, на Трансильванском плато. Здесь продолжалось развитие сложившейся еще в VII в. культурной «медиаш-группы», соединившей славян, гепидов и романцев-влахов.[1644] Славяне все чаще селились на одних поселениях с соседями, прежде всего влахами. Точнее, как свидетельствует русское летописное предание, влахи насильно подселялись к славянам и жили отчасти за их счет. Это была часть политики Аварского каганата. Каганы выстроили жесткую иерархию подвластных племен, в которой лишившиеся собственных вождей земледельцы, славяне и германцы, оказались в самом низу лестницы. Оставшимся на службе у кагана остаткам сирмисиан по-прежнему предоставлялась возможность угнетать соседей. В этих условиях неудивительно, что, даже живя вместе с влахами, славяне старались сохранять верность своей культуре. Они хоронили умерших — пусть и на общих кладбищах — по ритуалу кремации.[1645]
Облик сел «медиаш-группы» вполне славянский — скопления прямоугольных или округлых полуземлянок, отапливаемых либо печами-каменками, либо очагами, обложенными камнем. Славяне восприняли от влахов ручной (но еще не ножной) гончарный круг. Нередко посуду изготавливали по старинке, лепным способом. Появление гончарства содействовало развитию искусства орнамента. Лепная керамика обычно украшалась обычными засечками или щипками по венчику. Стройные, вытянутые гончарные сосуды славян медиаш-группы орнаментированы заметнее и богаче — прямыми и волнистыми линиями, ямками. Это сближает медиаш-группу с другими областями распространения среди славян гончарной дунайской керамики — Словакией, Нижней Австрией. Конечно, мастера разных сообщающихся областей, при сравнительной редкости гончарства у славян, обменивались навыками. С другой стороны, славяне явно учились и у мастеров-влахов. И сам ручной гончарный круг, и форма сосудов пришли от них.[1646] Среди других славянских находок на поселениях медиаш-группы — глиняные пряслица, костяные проколки, железные ножи и сверла.[1647]
На протяжении VIII в. население Трансильванского плато еще возрастает. На западе аварскую агрессию сдерживали франки, хорутане и бавары, на юге — хорваты. На севере славянские племена удерживали берег Дуная. Пополнявшемуся за счет естественного прироста и угона пленных земледельческому населению каганата не хватало места в его центральных областях. К тому же каганы по-прежнему практиковали переселения славян с захваченных ими земель (Нижняя Австрия, какие-то области Словакии). В результате на Трансильванском плато возникли новые славянские поселения — Мурешти, Молдовенешти.[1648]
Если в Аварском каганате славяне оставались под аварским игом, то в добившейся независимости Хорватии на протяжении VIII в. авары растворились в славянской среде. Они сохранили до Х в. самоназвание, какие-то предания предков, но утратили и язык, и большую часть черт культуры. Тем не менее в VIII в. еще известны аварские захоронения — с конями, оружием, сбруей, в украшенных бронзовыми подвесками поясах. В целом же культура Хорватии — совершенно славянская по облику.[1649]
Хорваты с рубежа VII–VIII вв. начали активнее общаться с жителями восстанавливающегося далматинского Приморья. Соответственно, славяне многому учатся. Хорватские ремесленники воспринимают от романцев наследие античного ювелирного дела, гончарства, резьбы по кости. На смену славянским полуземлянкам приходят сельские строения римского облика. Нередко хорваты и жили в древних, античных еще селениях. Хорваты поддерживали в хорошем состоянии римские дороги, использовали их. Развивается торговля — в руки знатных людей приходят товары из Византии, Северной Италии, даже Сирии. В то же время денежное обращение едва развилось. Лишь в одном из хорватских погребений VIII в. найдена византийская монета.[1650] В целом Хорватия имела не менее, а то и более «цивилизованный» облик, чем славинии Эллады или тем паче Хорутания.
В этих условиях к концу VII в. сложились основные черты хорватской повседневной культуры. Она представлена многочисленными находками на кладбищах VII–IX столетий. Из металлических изделий чаще всего встречаются разнообразные украшения (височные и головные кольца, шейные ожерелья со стеклянными бусами, перстни) и железные ножи. Из железа изготавливали также оружие, орудия сельского труда, бритвы, кресала, шила.[1651]
Хорваты изготавливали керамику, сосуды дунайского типа, уже только на гончарном круге. При этом наряду со «славянским типом» — в основном плоскодонными округлыми горшками с широким горлом — есть и «особые типы». Они восходят к несколько упрощенным, «варваризованным» античным образцам. Посуду обычно делали из качественной, хорошо прочищенной глины, тщательно прогревали в гончарной печи. Наряду с глиняной посудой, использовали деревянные ведра. Их, как и глиняные пряслица для домашней работы, могли изготавливать в каждой семье. Находят в могилах также изделия из кости и рога — гребни, иголки.[1652] Пряжа и ткань шли на одежду. Обувь изготавливали из кожи. Сохранились как остатки обуви и одежд, так и металлические застежки к ним.[1653]
Хорватские роды состояли из больших семей, которые и составляли основную ячейку общества.[1654] Власть общего князя хорватов ограничивалась жупанами, которые выбирали его, и старшинами семи родов. Тем не менее князь уже давно на деле передавал власть наследникам из собственного потомства.[1655] Князь являлся общим главой на войне.[1656] Вторым лицом после князя в хорватском племенном союзе являлся аварский баян. В подчинении у него находилось три жупы, тогда как князю подчинялось одиннадцать собственно славянских.[1657] Во внешней политике хорватские вожди ориентировались на христианские державы. Хорватский князь держал землю как дар византийского императора. Но при этом, в виде противовеса, «подчинялся» и далеким, пока бессильным на Балканах франкам.[1658]
Развитие связей с возрождающейся Далмацией, становление новой культуры сопровождалось укреплением власти князей и знати. В хорватском обществе, особенно в Приморье, четко выделяются три общественных слоя. Основную массу населения составляли простые общинники, занимавшиеся большую часть жизни мирным трудом. С их бедными на находки могилами резко контрастируют погребения дружинников. Это были люди войны, нуждавшиеся в оружии даже в загробном мире. Оружие хорватского воина могли составлять не только лук и копье, но также меч, секира, боевой нож. В наследство от авар досталось искусство конного боя — и обычай погребения с конской сбруей. Особую группу в хорватском войске составляли местные авары, имевшие собственного вождя-баяна. Эти сражались верхом, с мечом или саблей. Их могилы выделяются и бронзовыми украшениями «мартыновского» поясного набора. Наконец, высший общественный слой составляла знать — жупаны и прочие «господа». Их боевое снаряжение гораздо дороже, чем набор простого дружинника. Хотя, конечно, некоторые из местных «господ» входили в дружины князя или баяна. Верхушку общества составляли богатейшие жупанские и княжеский роды. В их могилах обнаружены богатые украшения, в том числе привозные ценности из золота и стекла.[1659]
Общение с романцами облегчалось единством веры — хотя бы формальным. Еще в VII в. хорватская знать приняла крещение. Хорватское духовенство подчинялось Риму. В стране создали две епархии. Глава одной из них был в сане архиепископа. Это позволяло с известной даже самостоятельностью от папства поддерживать церковную жизнь. Местами действовали римские еще христианские храмы. С конца VII в. хорваты полностью отказались от кремации умерших — если прежде вообще их совершали. Умерших хоронили в ямах на глубину до 1,5 м головой в зависимости от времени смерти на северо-запад или юго-запад, часто с инвентарем. Постепенно распространялся обычай захоронений по христианскому обряду в каменных или деревянных «гробах». Конечно, в массах, да и среди знатных людей новая вера была еще очень непрочна. Сохранялась возможность отступничества. Даже «христианские» могилы заполнены подношениями умершим, в зависимости от их имущественного положения. В могильниках Северной Далмации инвентарь имеется в 90 % захоронений конца VII — первой половины IX в.[1660] Но первые шаги в обращении хорватов уже были сделаны.
Итак, альпийские славяне на протяжении VIII в. достигли довольно высокого уровня общественного и культурного развития, во многом опережая других южнославянских сородичей. Главной причиной тому было сохранение независимости. Как увидим далее, лежавшие к востоку Сербия и Дукля отличались здесь лишь немногим. Хорватия и тем более Хорутания не знали ни болгарской, ни ромейской угрозы. Но им пришлось в VIII в. столкнуться с угрозами иными — аварской, а затем и франкской. На этом фоне разворачивалась и борьба вокруг принятия новой веры, христианства — к началу века еще отвергаемой хорутанами и лишь на словах воспринятой хорватами. И упорная проповедь, и смешение с местными жителями, и нужды политические влекли славян к христианству. Но те же политические заботы, при возникновении даже призрачной — а далеко не всегда призрачной — угрозы независимости, могли от веры и отвратить. Между тем усиливавшиеся государства Запада и в религиозных делах блюли свои интересы. Нарождающееся у альпийских славян христианство избежало иконоборческого погрома — благодаря почти полному отсутствию связей с Византией и ориентации на Рим. Но это же вовлекало их в сложные церковно-политические построения папского Рима, все теснее связанного с франками. Вместе с тем пока интерес славян и франков был общий — уничтожение Аварского каганата, освобождение его подданных от ига. И это имело решающее значение для исторического выбора хорватов и хорутан.
Последние войны с Фриулем
К началу VIII в. на границе Хорутании с лангобардами царил мир. Вернее, формального мира не заключалось, и славянские «роды» время от времени самовольно оседали на фриульских землях. Но крупных столкновений уже давно не было. Аварская угроза сковывала силы хорутан. Своих проблем хватало и у лангобардов. Такое затишье могло сохраняться еще долгое время, если бы не фриульский герцог Фердульф. Человек он был, по воспоминаниям потомков, «неустойчивый и надменный». Выходец с другого конца Северной Италии, из Лигурии, Фердульф желал доказать свое право на власть над фриульцами ратными успехами.
Фриульцев, конечно, раздражало расселение славян по землям герцогства. Такое расселение не могло то и дело не выливаться в конфликты из-за земель. К тому же рано или поздно хорутанские князья, отвлекшись от своих проблем, могли заявить притязания на занятые их соплеменниками земли. Потому «слава победителя славян» представилась Фердульфу весьма почетной в глазах подданных.
Пальчатая фибула. Аварская культура
Фердульф решил спровоцировать хорутан на нападение. Он подкупил «некоторых из славян», дабы те «своим наущением» натравили на Фриуль соплеменников. Неизвестно, какие аргументы использовали агенты Фердульфа. Вообще, славяне в племенную эпоху никогда от войн не бежали. Аварская угроза сковывала силы, но не лишала всякой возможности безнаказанного набега за добычей. Когда на хорутанском вече в поддержку новой войны с Фриулем выступила влиятельна партия, она нашла поддержку.
Речь сначала шла именно о небольшом набеге. Примерно в 706 г. хорутане пересекли границу с Фриулем и напали на горные пастбища. Угнав с собой пленниками пастухов и стада овец, они повернули назад. Лангобардский наместник (скульдхайз) пограничья Аргаит бросился в погоню, но сильно отставал и поэтому решил вернуться. Тут его встретил и остановил сам герцог со своей дружиной, «всей фриульской знатью». Фердульф, издеваясь над неудачной погоней и сердясь, что враги так и сбегут без битвы с ним, обозвал Аргаита трусом, «аргой» — грубейшее оскорбление в среде лангобардов. Взбешенный Аргаит, вообще-то «муж отважный», «знатный», «могучий духом и силой», воскликнул: «Да будет на то Божья воля, чтобы я и ты, герцог Фердульф, ушли из этой жизни не раньше, чем другие узнают, кто из нас больше арга!»
Агенты герцога между тем устроили посылку шайке подкрепления. Вернувшись «с большими силами», славянское войско разбило стан на труднодоступной вершине пограничной горы, поджидая неприятеля. Конечно, большая часть воинов совсем не собиралась бежать или сдавать добычу и пришла всерьез померяться силами с лангобардами. Самих прислужников герцога, понимавших, зачем ему нужна война, среди славян могло и не быть. Да и они вполне могли вести двойную игру, заманивая спесивого лангобарда.
Фердульф и Аргаит вместе двигались к славянской границе по следам разбойников. Обнаружив спустя «несколько дней» после встречи со скульдхайзом славянский отряд, Фердульф решил, что для него пробил час славы. Однако взобраться на гору напрямик оказалось затруднительно. Фердульф повел дружину в обход, чтобы найти более пологий склон. Но планы его сорвал Аргаит. «Вспомни, — вскричал он, — герцог Фердульф, как ты заявил, что я малодушен и никчемен, и назвал меня низким словом “арга”! Теперь же да сойдет гнев Божий на того, кто из нас доберется до этих славян последним!» Аргаит отделился от дружины и по «неровному», «крутому склону» погнал коня вверх. Фердульф, потеряв голову, бросился обгонять скульдхайза, за герцогом же последовала понукаемая стыдом дружина.
При виде этой безумной атаки славяне взялись за камни, а когда уцелевшие враги приблизились — за топоры. Лангобардские всадники падали с коней, гибли, попадали в плен. Пала почти вся герцогская дружина. Погибли и сам Фердульф, и Аргаит. О знатном лангобарде Сикуальде сообщается, что он потерял в бою обоих сыновей. «Единственный поступил отважно и мужественно» Мунихиз, отец будущего фриульского герцога Петра. Сброшенный с коня, он немедленно был связан по рукам каким-то славянином. Но Мунихиз связанными руками вырвал у пленившего копье, пронзил его, а затем стремглав бежал вниз по тому же «неровному склону». Так ему удалось спастись.[1661]
После этого набеги хорутан на Фриуль продолжились. Военные действия на границе длились больше десяти лет. Лангобарды выказали слабость и очевидную глупость. Славянские вожди не преминули воспользоваться этим — и для обогащения, и для возможного в будущем расширения границ. Места в Восточных Альпах уже не очень хватало, потому славяне и выселялись в Фриуль.
Обострение отношений с лангобардами отозвалось и на баварской границе. Хорутане вновь стали беспокоить набегами западных соседей. Здесь также набеги славянских дружин прикрывали мирное расселение и расчищали ему дорогу. Примерно около 720 г. славяне разорили монастырь в местности Понгау к югу от Зальцбурга, основанный незадолго до того создателем Зальцбургской епархии Рупертом. Небольшой монастырь святого Максимилиана в Понгау возник в землях, уже заселяемых хорутанами. Его поддерживал герцог Теодеберт. На право быть благотворителями монастыря притязали и местные держатели из романского рода Альбина.[1662] Монахи, конечно, проповедовали христианство соседним «жестоким язычникам». В условиях войн с христианами на юге все это запросто могло вызвать агрессию. Не исключен и конфликт из-за земли — герцог едва ли брал в расчет при своих пожалованиях самовольное славянское расселение.
Возведенный на фриульский трон после гибели Фердульфа новый герцог Пеммо взял на воспитание малолетних детей погибших лангобардских дружинников. Около того же 720 г., когда воспитанники уже держали в руках оружие, произошел очередной славянский набег. «Огромное множество» хорутан объявилось у селения Лавриана, всего в 5 км к северу от Фороюли. Пеммо со своими воспитанниками и новой старшей дружиной выступил против них. В двух сражениях славяне потерпели поражения и понесли большой урон. Как повествовали лангобардские предания, особенно отличился наряду с юношами старик Сикуальд, мстивший за потерю сыновей. Третье сражение превратилось в «большую резню» уже подавленных и разбитых славян. Со стороны лангобардов погиб один Сикуальд, а со стороны славян — опять «множество».
Но Пеммо не преувеличивал свой успех. Герцог понимал крайнюю слабость Фриуля и боялся новых потерь в будущих войнах. Послав к отступающим славянам, он предложил им мир. Те, — что естественно после поражения, — сразу согласились. Хорутане почувствовали, что во Фриуле появилась достойная власть, и теперь желали с ней мира. Память о понесенном от Пеммо поражении, — впрочем, как и иные заботы, — впредь удерживали хорутанских князей от войн на юге.[1663] Следует напомнить, что последняя война была спровоцирована самим злосчастным Фердульфом. С другой стороны, расселение славян продолжалось. Ясно, что как раз согласно миру, подписанному Пеммо. Герцог, боявшийся новых войн едва ли не больше, чем разбитые славяне, вынужден был терпеть их на своих землях. Непременными условиями являлись признание герцогской власти и соблюдение земельных прав лангобардов.
Пеммо завязал со славянами довольно добрососедские отношения. Они могли бы помочь ему в 737 г., когда из-за ссоры с патриархом Аквилеи герцог навлек на себя гнев короля Лиутпранда. Этот сильный и одаренный правитель на время обуздал самовластие знати на местах и сплотил лангобардов под своей властью. Во Фриуле король встал на защиту патриарха, которого Пеммо заключил в тюрьму. Низложив герцога, Лиутпранд передал власть над Фриулем его же сыну Ратхизу. Пеммо со своей дружиной тогда задумал бежать к славянам — конечно же, рассчитывая на их помощь. Хорутане еще в VII в. участвовали в борьбе за фриульский престол. Но Ратхиз удержал отца и заступился за него перед королем. Впрочем, хитрый Лиутпранд лишь заманивал Пеммо в Павию. Явившись под сыновние гарантии в столицу со своими сторонниками, низложенный герцог немедленно попал в заточение.[1664]
Ратхиз стал герцогом Фриульским. Однако все происшедшее испортило отношения со славянами. Поступок Ратхиза пусть и невольно, но заманившего отца в темницу и отнявшего у него власть, для славян выглядел кощунственно. Издавна платившие дань фриульским лангобардам зиляне в верховьях Зильи отказались подчиняться новому герцогу.[1665] Отложились они, судя по дальнейшему, не к Хорутании, а к новому славянскому княжеству — Крайне.
Возникновение княжества Крайна на землях древнеримской области Карниола относится к первой трети VIII в. Широкое расселение хорутан привело к ослаблению центральной власти сидевшего в Крнском князя. Славяне, сидевшие в самых верховьях Савы между горами Караванке и Юлийскими Альпами, стали управляться собственными вождями. Не исключено, что князья Крайны являлись ответвлением хорутанской династии. Но они могли выдвинуться и из местной знати. Ни о каких усобицах в связи с этим неизвестно — что не значит, будто их вовсе не было. Южная окраина Хорутании — откуда и название — обособилась в самостоятельное племенное княжение.
На западе земли Крайны достигали долины Зильи, так что для зилян не составляло труда прибегнуть к помощи именно крайнских князей. Хорутане же сохранили мир с Фриулем. В 738 г. Ратхиз выступил в поход на Крайну. В сражении с фриульцами крайнцы потерпели поражение. Погибло их «большое множество». Ратхиз углубился в земли Крайны и подверг всю страну опустошению. При этом в каком-то месте его войско подверглось внезапному нападению славян. Застигнутые врасплох лангобарды не успели толком подготовиться. Даже герцог не взял еще копье у оруженосца, когда сшибся с врагом в рукопашную. Первого подбежавшего славянина, отмечает в связи с этим живописующий герцогские подвиги хронист, Ратхиз убил простой палицей. Но о каких-нибудь значимых итогах похода — как на самом деле и об исходе описанного сражения — нет ни слова.[1666] Похоже, фриульцы не без труда покинули разоренные славянские земли. Что касается зилян, то они так и остались независимы от лангобардов.
Это была последняя вспышка войны на границе альпийских славян с Фриулем. После этого, наконец, установился действительный мир. Славянских набегов не происходило еще со времен договора, заключенного Пеммо. Хорутан всецело заняла борьба за независимость против наступавших с новыми силами авар. Славяне продолжали жить на землях самого герцогства, подчиняясь его властям. Но фриульские герцоги более не пытались распространить свое влияние на собственно славянские земли Хорутании и Крайны. Тем более что к Хорутании уже приглядывалось другое германское герцогство, намного превосходившее Фриуль силами — Бавария.
Обращение хорутан
Образование к западу от аварских границ сильного славянского княжества — Хорутании — вдохновляло славян каганата на борьбу с игом. Однако победа на территории самой кочевнической державы казалась невозможной. Пришлось бы истребить или изгнать всех авар, на что у славян явно не хватало сил. Как и влахи, славяне просто стремились покидать пределы каганата целыми племенами. Многим удалось прорваться, как и влахам Кувера и Мавра на востоке. С начала VIII в. массы славян бежали вниз по Дунаю в район древнего Карнунта, принадлежавший тогда хорутанским князьям. Каганат не мог мириться с этим — как и с самой потерей западных земель. Восстановив силы после мятежа Кувера, вновь сплотившись вокруг своего кагана, авары перешли в наступление. По следам славянских беглецов в Нижнюю Австрию вторглись кочевники. Занятые столкновениями с лангобардами на юге, хорутане не смогли защитить свои северные границы. Авары захватили земли по Дунаю, отрезав Хорутанию от северных задунайских сородичей, возможных союзников. Местные славяне вновь были порабощены. В их землях теперь постоянно находились отряды аварской конницы, собиравшие дань и следившие за местным населением.[1667]
Отрезав хорутан от Дуная и от возможной поддержки с севера, авары перешли в наступление на основные земли княжества. Хорутанию ослабляли и сравнительно недавняя еще война с Фриулем, и отпадение Крайны. Правивший Хорутанией около 740 г. князь Борут решил выбрать из двух зол меньшее. Он обратился за помощью к баварам. При этом князь отдавал себе отчет в том, что дело кончится подчинением баварскому герцогу Одило.
Бавары помощь оказали с готовностью. Тому имелось несколько причин. Во-первых, натиск авар на запад создавал очевидную угрозу для самой Баварии. До сих пор славянские земли прикрывали герцогство от Аварского каганата. С захватом аварами района Карнунта каганат вновь превращался в непосредственного соседа Баварии. Сохранение славянской Хорутании как передового рубежа обороны становилось двойной необходимостью. Но Хорутания и сама являлась источником беспокойства. Бавары уже столкнулись с расселением хорутан по собственной территории. В Понгау за пару десятков лет до того уже имел место конфликт, закончившийся гибелью монастыря. Так что Одило был весьма заинтересован в мире с Борутом, а по возможности и в контроле за Хорутанией.
Бавары пришли на помощь Боруту. Авар разгромили и отбросили, хотя захваченные вначале области так и остались за ними. Теперь Хорутания нуждалась в постоянной помощи баваров, а те — в постоянном союзе с ней. Борут пошел на признание зависимости от Одило. В знак подчинения он отдал в заложники союза своего сына Горазда и сына своего брата Хотимира. Тем не менее хорутанский князь остался для баваров «герцогом», dux, наравне с их собственным вождем. Так что подлинного покорения Хорутании не произошло. У одной Баварии, независимой тогда от франков, на это не хватило бы сил. Да Одило и не пытался принудить Борута силой к чему-то, чего тот не уступал сам.
Условия договора между хорутанами и баварами выглядели так. Бавары брались защищать хорутанские земли, тогда как Борут признавал старшинство Одило — прежде всего, в делах войны. Самым существенным для будущего условием являлось то, что Борут «попросил» воспитать посланных в Баварию наследников княжеского престола как христиан.[1668] Парадокс в том, что сам Борут при этом остался язычником. Отсюда ясно, что «просьба» являлась на деле уступкой баварам — дабы прочнее связать их с делами Хорутании. Являясь по обычаю верховным жрецом, Борут, как можно судить из этого, к вере своей был довольно равнодушен.
Сам по себе подобный факт неудивителен. Смешение различных народов в Восточных Альпах знакомило славян как с иными языческими верованиями, так и с христианством. Многие представители знати обретали необычную для предков «широту взглядов». Это, в свою очередь, превращало их со временем в «скептиков» по отношению к вере отцов. К тому же христиане в Хорутании имелись — потомки и романцев, и крещеных когда-то Амандом «немногих» славян. Союз с Баварией, конечно, вдохновил их. При княжеском дворе начала складываться христианская партия, которая видела в этом союзе возможность для крещения соплеменников.
Мир и союз между Хорутанией и Баварией позволил баварам ввести славянское расселение в более-менее приемлемое русло. Теперь славянские поселенцы, хотя и возглавлявшиеся собственными вождями-жупанами, подчинялись герцогской власти. Вскоре после договора с Борутом, около 741–746 гг. пресвитер Урс из рода Альбина с разрешения Одило восстановил обитель в Понгау.[1669]
Примерно около 750 г. князь Борут умер. К этому времени обстановка вокруг Хорутании существенно изменилась. Всесильный уже правитель франков, майордом Пипин Короткий в 748 г. сместил Одило, зятя по сестре, с баварского престола. Одило поплатился за вмешательство в смуту среди сыновей своего тестя Карла Мартелла. С этого времени подчинение Баварии франкам, доселе лишь внешнее, наполняется не слишком приятным для баварской знати содержанием. Новый герцог Тассило III, племянник Пипина и сын Одило, первые годы правления вел себя как ставленник дяди.
Для Хорутании это означало две вещи. С одной стороны, франки теперь поддерживали бавар и хорутан в непрекращающейся борьбе с аварами. В «непрестанных войнах» баварам и хорутанам при помощи франков удавалось успешно сдерживать кочевников.[1670] С другой стороны, Франкское королевство намного превосходило и Хорутанию, и Баварию силами. Теперь, когда под властью сына Карла Мартелла франки обрели единство, с ними не мог сравниться уже вообще никто в «варварской» Европе. Отношения с таким «союзником» могли строиться уже только на подчинении, в чем бы это ни выражалось.
После смерти Борута — с согласия франков и баваров — на княжеский престол вступил вернувшийся из Баварии Горазд. Он уже был крещен, но к распространению христианства среди соплеменников никаких усилий не прилагал. Впрочем, это пока не заботило и баварское духовенство. Нельзя исключить, что Зальцбург просто опасался, как бы попытки обращения «жесточайших язычников» не разрушили зыбкий союз. Вокняжение христианина Горазда являлось пробным камнем.
Горазд благополучно прокняжил три года и скончался около 753 г. Ближайшим наследником оставался его двоюродный брат Хотимир, по-прежнему живший заложником в Баварии. Хотимир тоже крестился и был гораздо сильнее верующим христианином. Пипин Короткий утвердил Хотимира вассальным «герцогом» в Хорутанию. Еще в 751 г. Пипин с благословения папы римского Захарии взошел на королевский престол франков. Хотимир отправился на родину не один. С собою он взял священника Майорана, племянника и постриженика Лупа, настоятеля монастыря Св. Петра в Зальцбурге. Приезд Майорана означал первый шаг в становлении христианской Церкви в Хорутании.
Христианское исповедание нового князя, как и покойного, не помешало его избранию хорутанами. Правление безразличного к вере Борута и Горазда, не следовавшего языческим обычаям, принесло плоды. Тем не менее не произошло и массового крещения хорутан. Князь не решался навязывать свою веру подданным. Майоран долго наставлял князя в христианстве и проповедовал в Хорутании в одиночку.[1671]
Наконец, пример князя, уже вполне убежденного христианина, склонил к новой вере и многих подданных. Правление Хотимира длилось долго, безо всяких признаков гнева языческих богов. Одно это убеждало многих язычников в неистинности прежней веры. К тому же в пользу князя и христианства говорили ратные успехи. Хорутане при помощи христианских союзников продолжали сдерживать авар в новых границах. В то же время на западе и на юге царил теперь ничем не омрачаемый мир. Наконец, христианство уже давно приняла хорватская знать — безо всяких худых последствий. Все это привлекало и хорутан — по крайней мере, знатнейших, — к христианской вере.
Поняв, что плод созрел, Хотимир начал действовать. Он отправил посольство в Зальцбург к тамошнему епископу Виргилию с просьбой прислать ему священников для обращения народа. Произошло это спустя сравнительно недолгое время после вокняжения Хотимира. Виргилий с радостью откликнулся на просьбу славянского князя. В Хорутанию отправились епископ Модест, четверо священников — Оттон, Регинберт, Гозхарий и Латин, — диакон Эгихард и какое-то число сопровождающих клириков. Они взялись за массовое обучение хорутан и обращение их в новую веру. По стране строились и освящались христианские церкви, в них начиналась постоянная служба. Многие славяне, следуя примеру своего князя, крестились. Служители древних богов, казалось бы, никак не сопротивлялись. Их паства стремительно сокращалась. Главным храмом Хорутании, кафедрой для поставленного по просьбе Хотимира епископа, стала церковь Святой Марии. Проповедники новой миссии на юге достигли земель Крайны и хорватской границы у Адриатики.[1672]
Епископ Модест своими трудами завоевал уважение хорутан, даже язычников. Но после его кончины отношение к новой вере сразу же изменилось. Кажется, мир держался только на его влиянии. Если для принятия хорутанами новой веры имелись основания, то имелись они и для противодействия ей. Обращение шло из Баварии, условия союза с которой, пусть и необходимого, наверняка казались многим в Хорутании унизительными. Помимо того между славянами и латинскими священниками вставал языковой барьер. Сколь бы старательны и искренни ни были проповедники христианства, они оставались чужеземцами, и Богу служили на латыни. Это увеличивало отчуждение. Если же Хотимир, как иногда полагают, действительно отчислял некую ежегодную долю дани монастырю Святого Петра,[1673] то у хорутанской знати имелись основания и для гнева.
Всем этим воспользовались приверженцы язычества. Сразу после смерти Модеста, пока Хотимир еще не выписал ему преемника из Зальцбурга, в стране началось восстание. В Баварии он получил название «кармула»,[1674] что и означало на древнебаварском «мятеж». И слово это вошло в славянские языки как «крамола» — обозначение междоусобицы, восстания против законной власти,[1675] недаром. Ведь это первый мятеж против княжеской власти, известный в славянской истории. Не исключено, что и первый вообще случившийся в славянском мире. Речь шла не о однодневном перевороте, не о свержении дружинниками вождя-неудачника, не о кровной вражде двух-трех родов. Такое-то как раз в языческую эпоху случалось, и нередко. Хорутанская крамола 760-х гг. стала первым мятежом племени против политики своего главы и вопреки существующему закону. Уходящая вера вступила в противоречие с племенным правом, «правдой». Перед лицом закона Хотимира, умелого дипломата и успешного правителя, защитника рубежей страны, упрекнуть было не в чем. Потому и раскололась Хорутания надвое, и началась междоусобная война. Первая, повторим, в славянской истории. Весть о ней потрясла славянских соседей и сородичей, а баварское слово, принятое и самими хорутанами, стало у славян нарицательным.
Проще всего возложить за это ответственность на вошедшее в жизнь хорутан христианство. Но подобные явления возникали в истории всех народов при разложении первобытных устоев, принимали эти народы христианство или нет. Амбиции усиливающейся местной знати и противостоящей им высшей власти рано или поздно приводили к столкновениям в разных славянских княжествах. Но религиозная природа противостояния именно в Хорутании очевидна. Знать увидела в личной попытке князя сменить отчую веру собственной посягательство на свое влияние. Надо иметь в виду, что христианство распространялось мирно, без заметного нажима со стороны властей. Не происходило ни поголовных крещений, ни разрушения языческих святынь. Из этих святынь, кстати, даже в самом Крнском некоторые дожили до средневековья и еще тогда использовались для возведения на престол каринтийских герцогов. Хотимир был крайне осторожен в обращении своих подданных.
Конечно, по факту князь являлся франко-баварским ставленником. Но выбор для хорутан на тот момент был невелик — самостоятельность под скипетром Пипина или прямое аварское иго. Полная независимость, к несчастью, уже в число альтернатив не входила. У власти Хотимир утвердился мирно, по воле самих здраво судивших соплеменников. За оружие же взялись язычники, движимые и униженным племенным чувством, и отступничеством князя от веры отцов. Причем взялись за оружие только тогда, когда угроза мирного торжества новой веры стала вполне осязаемой. Как и во многих странах мира, не появление религии откровения, а сопротивление ей приверженцев старого стало причиной религиозного гонения. Именно крамола, а не крещение, лишила Хорутанию исторического выбора на будущее, перевела ее отношения с франками и баварами в совершенно иную плоскость.
Крамола сделала невозможной дальнейшую проповедь. Предоставив князю разбираться с мятежниками, миссионеры на время прекратили работу. Виргилий отказался прислать нового епископа в Хорутанию. Хотимиру удалось было справиться с мятежом. Тогда в преемники Модесту был назначен Латин. Но победа князя оказалась неокончательной. То ли в связи с избранием нового главы миссии, то ли просто несломленные полностью, язычники поднялись вновь. Латина прогнали из Хорутании. Крамола возобновилась. Наконец, Хотимир одержал победу. Но церковную организацию Виргилий воссоздавать в Хорутании не решился. Направив настоятелем к святой Марии пресвитера Мадальхола, он одним этим и ограничился. Позднее на смену Мадальхолу прибыл новый священник — Варманн.
Примерно в 769 г. умер Хотимир. Судя по длительности правления, князь был достаточно популярен среди своих подданных. Он сохранял власть порядка 15 лет, притом что впервые в славянской истории столкнулся с междоусобной войной. Недовольных ему удалось подавить, искренне исповедуемое христианство — утвердить на хорутанской земле. Однако сразу после его смерти крамольники вновь дали о себе знать. Мятеж вспыхнул с новой силой. Варманн бежал из Хорутании, и в стране не осталось «ни одного священника».[1676] Новый князь, некто Вальтунк, сначала поддерживал язычников. Его имя напоминает о языческом титуле князя как верховного жреца — «владыка». Не исключено, что «Вальтунк» принял этот титул, вступив на престол и восстановив язычество во всех его правах. Разгром христианской партии, сторонников союза с Баварией, естественно, привел к разрыву этого союза. На границе начались столкновения. Баварская знать совершала набеги на Хорутанию, захватывала рабов.[1677]
Хорутанская крамола не ограничилась только пределами Хорутании и пока языческой в основном Крайны. В соседней Хорватии имелись свои, пусть не столь острые, причины для отступничества. Собственно, основной являлось крайне поверхностное восприятие христианства даже знатью. Рим был далек, связи с ним не слишком регулярны. До Хорватии наверняка доходили какие-то сведения о разладе римских пап с византийским иконоборческим двором. Обширное Хорватское княжество меньше, чем Хорутания, нуждалось в союзе с франками. До сих пор он был просто противовесом восстанавливающейся Византии. Авары Хорватию тревожить не смели. Но теперь франки и бавары пытались утвердиться в Хорутании. А это грозило сделать «подчинение» франкам реальностью. Так что хорватская знать поддержала хорутанскую крамолу. В Хорватии тоже произошло вероотступничество. Княжеский дом отказался от христианства. Две епархии, созданные при Ираклии, были уничтожены. В то же время хорваты не стали отказываться от «подчинения» франкам. Они выжидали.[1678]
Тассило III готовил для борьбы с крамолой как военные, так и мирные средства. Действовать ему приходилось в одиночку, без поддержки франков. В 768 г. умер король Пипин. Франкское королевство поделили его сыновья Карл и Карломан. Бавария вновь обрела самостоятельность, к чему Тассило всегда стремился. Но вместе с независимостью пришло и немало проблем.
В 769 г., с началом новой крамолы, Тассило выделил Атто, аббату монастыря Шарниц Фрейзингского епископа, местность Иннихен для создания нового монастыря. Пустынный Иннихен, который выпросил Атто у герцога, располагался в верховьях Дравы, на границе с Хорутанией. Граница проходила тогда, согласно грамоте, по впадающему в Драву и стекающему с Анрасских Альп «ручейку». Вплоть до него и простерлись новые монастырские владения. Цель создания монастыря Тассило, в согласии с просьбой Атто, сформулировал четко — «вывести неверующий род славян на путь истины».[1679] Духовенство Фрейзинга рассчитывало преуспеть там, где потерпели неудачу зальцбургские собратья.
Исход крамолы решило баварское оружие. В 772 г. пограничные столкновения вылились в большую войну. Против Хорутании выступил сам Тассило. В сражении с герцогским войском хорутане потерпели поражение.[1680] Неудивительно — им теперь приходилось вести войну на два фронта, против Аварии и Баварии. Ныне, после разгрома, речь могла идти только о действительном подчинении баварам. Вальтунк сделал минимальную уступку. Он «послал вновь к епископу Виргилию и попросил его направить туда же священников».[1681] Тем самым под крамолой была подведена черта. Для Хорутанского княжества это означало еще полвека относительной независимости.
Виргилий не стал восстанавливать Карантанскую епархию. Это означало прямой конфликт с Фрейзингом, миссионеры которого тоже трудились среди хорутан.[1682] Однако по «просьбе» принявшего крещение Вальтунка он отправил к нему священников Хеймона и Регинбальда с диаконом Майораном и клириками. Затем вплоть до кончины Виргилия в 784 г. миссионеры из Зальцбурга сменяли друг друга в Хорутании. На смену Регинбальду в помощь Хеймону прибыл священник Дублитер, в священство был возведен и Майоран. Затем Хеймона и Дублитера сменил новый глава миссии Гозхарий, уже живший среди хорутан при Хотимире, и приданный ему Эрханберт. Затем вся миссия была отозвана, и в Хорутанию вернулся Регинбальд с новым сотоварищем Регинхаром. Следующие две миссии тоже состояли из пар священников — Майоран с новым спутником Августином и тот же Регинбальд, тоже с новым спутником Гунтаром. Обращают на себя внимание сокращение числа миссионеров с трех до двух, а также полное отсутствие сведений об их успехах. Новое обращение хорутан после кровавой крамолы шло с трудом.[1683] В итоге большинство хорутан еще и в 788 г. «оставалось в неверии» и «упорно пребывало в черствости своего сердца». Некий франкский аббат, около этого времени просивший у своего покровителя сведений «в отношении славян и авар», только надеялся на обращение хорутан. Не желают ли они, народ «жалкий и весьма несчастный», — осведомлялся он — «когда-нибудь обратиться к вере и принять святое крещение»? [1684]
Итак, обращение хорутан разворачивалось своим чередом, но крайне неспешно. Гораздо быстрее, и Тассило приложил к этому все усилия, происходило подчинение их власти баварского герцога. Для начала Тассило поставил под свой прямой контроль жупы, возникшие в собственных землях Баварии. Впрочем, говорить о собственных землях Баварии не всегда приходилось. В редкозаселенных областях на востоке, где хорутане и бавары селились чересполосно, границу доселе не всегда можно было провести. Теперь ее проводила воля баварского герцога-победителя.
Пограничные жупы превращались в декании — единицы сбора герцогских податей и управления в сельской местности. Во главе деканий оставались при этом славянские жупаны. Однако жупан являлся в большей степени хранителем племенных традиций, «духовным» главой малого племени. Он, например, в случае необходимости свидетельствовал клятвой племенные рубежи. Практическая власть находилась в руках утверждаемых герцогской властью чиновников — акторов — из числа самих славян. Так, жупой в области Траунгау у реки Кремс (Верхняя Австрия) управляли жупан Быш и два актора — Долюб и Сборуна. При этом власть акторов не распространялась на три десятка славян, поселившихся отдельно по ручью Дитах и самовольно расчистивших землю по нему соседнему ручью Зирнинг. Эти славяне, однако, повиновались жупану.
Власть герцога, осуществляемая через самих славян, оставалась призрачной. Границы деканий были неустойчивы и не закреплены документально. Соответственно, славяне самовольно выселялись за пределы деканий и расчищали новые земли — как те самые поселенцы на Дитахе. Такие захваченные земли становились частью декании лишь на словах и акторам совершенно не подчинялись.
Однако герцог мог пожаловать славянские земли, и тогда зависимость славян становилась гораздо прочнее. Территория, указанная жупаном, обмеривалась и фиксировалась. В пределах установленных границ закреплялись строго определенные повинности. Декания сохраняла свой внутренний строй и своих вождей, но превращалась в частицу феодальной вотчины или церковного владения. И управлялась уже не из далекого Зальцбурга. Именно так произошло с жупой Быша осенью 777 г., когда Тассило III пожаловал ее вновь созданному Кремсмюнстерскому монастырю. К нему были приписаны не только славяне собственно декании, но и вольные поселенцы на Дитахе. Таким же вольным баварам в Эбершталле, занявшим землю без герцогской воли, Тассило разрешил либо служить монастырю, либо «свободными удалиться». Славянам такой выбор не предоставлялся — занятые ими земли просто передавались обители вместе с ними самими.[1685]
Но подчинение восточноальпийских славян Баварскому герцогству оказалось недолговечным — как и само его независимое существование. В 772 г. Франкское королевство объединилось под власть Карла, впоследствии Великого. В войне 772–774 гг. Карл покончил с Лангобардским королевством в Италии. Последним, в 776 г., пал Фриуль — давний сосед и некогда противник хорутан. В 788 г. разразилась война между франками и Византией за господство в Италии. Тассило, опасавшийся усиления франков, вступил в сговор с ромеями и с аварским каганом. Но Карл разгромил авар и сместил Тассило с герцогского престола. Теперь с независимостью Баварии было покончено. Хорутании следовало впредь иметь дело с самим Франкским королевством, стремительно превращавшимся в новую Западную Империю.
Во франко-аварских войнах
Неизвестно, правил ли в те годы хорутанами еще Вальтунк. Смена сюзерена внешне не повлияла на Хорутанское княжество. Война с аварами продолжалась, и франки нуждались в прочном союзе со славянами. Вальтунк, покорившийся Тассило, умер или лишился власти вскоре после низложения герцога. Князем Хорутании стал некий Инго — славянин, но с именем явно германским. Инго происходил или из славянских жупанов Баварии, или из числа местных сторонников союза с Западом. Может, в его жилах действительно текла и германская кровь. Как бы то ни было, Инго удалось существенно укрепить княжескую власть в Хорутании. Жупаны и прочая знать повиновались ему беспрекословно, а в народе князь пользовался любовью. Его верховную власть признавала и Крайна.[1686]
Главной задачей хорутан, с точки зрения Карла, являлась поддержка его в войне против авар. Для самих хорутан и их князя война франков с аварами открывала, наконец, дорогу к избавлению от аварской угрозы. Более того, франки полнились решимостью вовсе стереть каганат с карты Европы. Это сулило славянам Паннонии свободу от аварского ига, а Хорутании и Крайне княжествам позволяло раздвинуть границы на восток.
В 791 г. Карл лично предпринял большой поход против авар. Для участия в походе были мобилизованы силы всей франкской державы. В войске Карла шли бавары, саксы и другие покоренные германские племена. Выставили свои войска и хорутане. Карл нанес аварам поражение и разорил их владения. С богатой добычей франкское войско вернулось в свои пределы.[1687]
В результате этого похода началось продвижение франкской границы на восток. Франки отвоевали у авар славянские земли по Среднему Дунаю. Несмотря на многочисленное здесь славянское население, под власть хорутанских князей Нижняя Австрия не вернулась. Правда, с первым поражением авар открылась возможность движения прямо на восток, в Паннонию. Здешние славяне жаждали сбросить аварский гнет и видели освободителей в хорутанах и их союзниках.
Между тем в расширившихся пределах Франкского королевства славяне шаг за шагом утрачивали самостоятельность. Местные вотчинники и монастыри могли управлять славянами непосредственно, в самом тесном контакте. Соответственно, автономия податного славянского населения уменьшалась. Уже к 791 г. жупа Быша на Кремсе была полностью поглощена деканией, и вождь утратил свой титул. Вся власть перешла в руки подчиненных монастырю акторов.[1688] Позднее произошло закрепление монастырем взимавшихся с подвластных славян повинностей и податей. Власть феодальных держателей распространялась дальше на восток, в ранее подвластные аварам земли. В местности Грунцвити в Нижней Австрии, на реке Фланвиц, живший здесь хутором-починком славянин должен был платить подать тому же Кремсмюнстерскому монастырю.[1689]
В 795 г., в обстановке военных неудач, у авар разразилась междоусобица. Кагана попытался свергнуть югур — второе лицо в каганате. В разразившейся войне оба предводителя кочевников погибли. Франки и союзные им славяне Крайны решили немедленно воспользоваться случаем. Осенью 795 г. князь Крайны Войномир выступил в поход на самое сердце каганата, так называемый хринг (по-германски «кольцо»). Эта укрепленная ставка располагалась в глубине аварских земель, между Дунаем и Тисой. Прикрытая от франков великой рекой, доселе она оставалась для них недоступна. В помощь Войномиру франкский герцог Фриуля, Эйрик, отправил свою дружину. Совместный удар славян и франков был успешен. Хринг подвергся разграблению. «Сокровище прежних царей» авар, «собранное на протяжении многих веков», досталось Эйрику и Войномиру. Эйрик отослал свою долю добычи Карлу в его столицу Ахен. Король, в знак благодарности Богу за победу, отослал большую часть присланного в Рим, а остатки раздал приближенным.[1690]
В результате этого похода на основной территории Аварского каганата воцарился хаос. Закрепляя успех, король Италии Пипин, сын и наместник Карла, в 796 г. сам вступил в Паннонию и, переправившись через Дунай, вновь захватил хринг. Остатки аварской знати в панике бежали за Тису. Каганат развалился в считанные месяцы. Местами авары еще сопротивлялись франкам, но у них вышли из повиновения массы славян. Они теперь признавали власть князя Хорутании. Бдительно следившая за происходящим Зальцбургская епархия отправила своих священников проповедовать христианство в освобожденных от власти кагана землях. Преемник Виргилия, епископ Арн, считал закрепление христианства в Хорутании и обращение Паннонии главной своей задачей. Будущими христианами он видел и славян, и авар. Прерванная было после смерти Виргилия проповедь христианства на востоке возобновилась.
Арн обратился за поддержкой к хорутанским и соседним князьям и жупанам, прежде всего к Инго. Инго к этому времени достаточно укрепил свою власть верховного князя Хорутании и бывшей аварской Паннонии, чтобы показать силу. У себя на пиршестве князь решил пристыдить языческую знать. Он пригласил к столу рабов-христиан, напоив их из позолоченных чаш. А знатных хозяев Инго и усадил за воротами, и посуду им дал простую. Оскорбленные господа обратились к князю с вопросом: «Зачем так обходишься с нами?» Инго ответил: «Недостойны вы с вашими грязными телами восседать вместе с ними, омывшимися в святом источнике. Ешьте еду свою снаружи, у дверей дома, как псы». Один этот поступок князя убедил хорутанскую знать лучше любого насилия. Не дожидаясь иных намеков, родовитые хорутане начали креститься.[1691] Около этого же времени под влиянием западных традиций перестраивается Крнскиград. Быт его знати меняется на франкский манер.[1692]
Успехи франков в борьбе с аварами вплотную затрагивали хорватов. Хорватские князья не желали стоять в стороне от происходящего. С франками они, несмотря на свое отступничество от христианства, сохранили давний союз. Однако теперь Карл мог потребовать действительного подчинения. С другой стороны, разгром каганата давал и хорватам возможность присвоить сколько-то земель со славянским в основном населением.
Победы Войномира и Пипина позволили хорватам захватить часть каганата. «От хорватов, пришедших в Далмацию, — как повествует на основе хорватских преданий Константин Багрянородный, — отделилась некая часть и овладела Иллириком и Паннонией». В результате возникло самостоятельное княжество. Его глава на равных сносился с князем Хорватии, поддерживая с ним «дружбу».[1693] Этот новый племенной союз включил как пришельцев-хорватов, так и живших доселе под властью авар славян по Саве и в междуречье Савы и Дравы. Так появилась Посавская Хорватия или Славония — особое хорватское княжение, просуществовавшее более века. С большой Хорватией Славонию связала «дружба», основанная на родстве.
Глиняный сосуд. Паннония
Но самовольство хорватов, занявших часть аварских земель, разгневало Карла. Паннония предназначалась, в лучшем для славян случае, преданным королю хорутанам. Никак не хорватам, чья зависимость от франков ограничивалась заверениями. Имело значение и то, что хорутане принимали крещение, а хорваты оставались вероотступниками. Сразу после разгрома хринга и основания Славонского княжества Карл вновь отправил Пипина в поход. На этот раз, в 797 г., король Италии выступил против славян. С Пипином пошли бавары и часть его лангобардского войска. Одновременно Эйрик с основными итальянскими силами выступил против авар. Пипин вторгся в Посавье и разорил славянские земли. Существенных потерь франки не понесли — хорваты только обосновывались в Славонии и не ожидали нападения. Но и Пипин понял, что отнять Посавье не получится. Он «с миром вернулся к своему отцу».[1694] Хорваты соглашались по-прежнему «подчиняться» франкам, а те оставили за ними захваченные южные земли Паннонии. Поход укрепил влияние франков и на верхней Саве, в Крайне.
Эйрику в его действиях против авар сопутствовал гораздо более значимый успех. В 797–798 гг. франкский полководец покончил с остатками каганата. Теперь Аварии действительно настал конец. На земли Северной и Центральной Паннонии распространилась власть хорутанских князей. Сюда, на освободившиеся от бежавших авар места, устремились, правда, не в великом числе, хорутанские переселенцы.[1695] В том же 798 г. епископ Арн посетил Рим. Согласно воле папы Льва III и короля Карла Зальцбургу был дарован статус архиепископии. Теперь ее обязанностью становилось окормление обширных земель на востоке. Вместе с графом Баварским Герольдом, который должен был покорить остатки авар в Паннонии (и погиб там в 799 г.), на восток отправился назначенный Арном епископ Теодорих. Герольда и Теодориха сопровождал и сам архиепископ. Вместе они дошли до самого впадения Дравы в Дунай. Начался новый этап обращения альпийских и паннонских славян в христианство. Он сопровождался дальнейшим упрочением королевской власти над Хорутанией.[1696]
Крушение Аварского каганата привело к падению кочевнического ига и на Трансильванском плато. Местное славянское и романское население больше не повиновалось аварам. Они могли найти здесь приют только по договоренности с местной знатью. Кое-кто так и поступил. С конца VIII — начала IX в. в Трансильвании появляются богатые курганные могильники. Погребенные в них знатные люди подражали аварской культуре, явно знались с аварами. Но сами аварами не являлись — по крайней мере, не чистыми аварами.[1697] Славянская и влашская родовая знать приняла остатки кочевников в свои ряды — и тем закрепила свершившееся освобождение от их власти.
Сербия и Дукля в VIII в.
Об истории сербских племен на протяжении VIII в. известно очень мало. Сербия и примыкавшая к ней на юго-западе Дукля остались вне поля зрения и латинских, и греческих хронистов. Это очевидное следствие выгодности их тогдашнего политического положения. Ни Византия, ни западные королевства не могли угрожать независимости сербских княжеств и жуп, надежно прикрываемых славянскими сородичами. Союз с Болгарией не нарушался до IX в. ни разу, даже во время болгаро-византийских войн. При этом Сербия и Дукля поддерживали союзные отношения и с Империей, даром которой считались их земли. Ни в какое подчинение это не выливалось. Оплотом Империи на Среднем Дунае пока оставался Сингидун. Но он, как и разрозненные далматинские общины, жил в плотном славянском окружении и по большому счету из милости славянских князей. С другой стороны, Сингидун прикрывал север от возможных аварских набегов, и сербские князья отчасти нуждались в здешних ромеях.
В VIII в. делало самые первые шаги слияние разрозненных сербских племен в единую народность. Это отразилось в появлении единой для всех сербских земель археологической культуры. Началось сложение ее с Подунавья, где сербы смешивались с мораванами и более всего подвергались ромейскому влиянию. Здешний культурный тип со временем, за два примерно века, распространился на всю страну. Древнейшие могильники этой культуры обнаружены в окрестностях Белграда и соседних районах Подунавья.[1698]
В рождающуюся сербскую культуру внесли вклад не только славяне. Сербы расселялись на обезлюдевших, но не совсем безлюдных землях. Иногда они оседали в развалинах древних поселений. Но иногда находили их заселенными. Тогда они либо изгоняли туземцев, либо селились вместе с ними. Живя среди греков, иллирийцев и влахов, в домах византийской, а то и античной постройки, сербы перенимали обычаи и навыки местного населения. Поселения сербов оставались неукрепленными. В селах их встречаются как славянские полуземлянки, так и наземные дома. Наряду со славянской срубной техникой строительства использовали они теперь и каркасно-столбовую.[1699] У сербов и дуклян быстрее, чем у хорватов и хорутан, шел распад больших семей. Но сохранялось сотрудничество малых семей в разных видах, и сознание общинно-родового единства. В Черногории, например, при господстве уже малой семьи, такие семьи и в новое время объединялись в «роды», а те — в «братства»-патронимии. Повсеместно известна задруга как форма сотрудничества родственных малых семей.[1700] В VIII в. устои патриархального рода должны были еще оставаться прочными.
В городах сербы пока селились редко. Вокруг Сингидуна (Белграда), античных укреплений в Дукле, других старинных городов вырастали гнезда славянских поселений. Но сами города славянскими пока не становились. Славянское население в большинстве из них в VIII в. если и появлялось, то незначительное.[1701] Росло оно медленно. Но все-таки росло. Происходило это даже в Далмации, несмотря на всю подозрительность далматинцев к славянам.[1702]
Во главе сербов стоял единственный князь, который непосредственно правил Загорьем или Рашкой, основной территорией страны. Ему подчинялись жупаны отдельных племен. Наиболее независимы оставались жупаны Приморья, отделенные от князя горным хребтом. Постоянной резиденции князь не имел, проводя время в походах и объездах подвластных земель. Собственный независимый князь правил в Дукле.
Власть князей, опиравшихся на дружину, постепенно возрастала. К концу VIII в. князь уже мог в одиночку распоряжаться военной добычей.[1703] Это, естественно, вызывало недовольство не только у жупанов и общинников, но и в самой дружине. Опираясь на верную часть дружины и неписаный закон, князья до поры могли подавлять сопротивление в зародыше. Противодействие выливалось в массовые бегства из-под их власти. Так, известно выселение неретвлян в далматинскую Рагузу около 743 г. Вместе с ними бежали от княжеских притеснений и «черные влахи», жившие на землях Сербии.[1704] Княжеская власть передавалась от отца к сыну и лишь формально утверждалась жупанами.[1705]
Усиление власти князей в то же время шло параллельно общему обогащению и усилению знати. Основу богатства составляла военная добыча, пополнявшаяся в частых конфликтах с далматинцами и другими соседями. Но вели сербы, конечно, и внешнюю торговлю. Обогащение знати отражается в инвентаре сербских могильников. У сербов, как и у других южных славян, высоко ценились рабы-пленники.[1706]
Сербы, как и хорваты, приняли крещение при Ираклии. Но, в отличие от Хорватии, подчиненная Риму епархия в Сербии так и не возникла. Хорватским епархиям, строго говоря, было не до поддержания веры в сербах. Это, конечно, привело к быстрой утрате массами сербов христианства. Но при всем том Сербию обошли и иконоборчество, и отступническая крамола. Причин для подлинного недовольства верой или сомнений в ней здесь не возникало. Поэтому при почти полном отсутствии уже в VIII в. церковной организации, христианство сохранялось в памяти сербов. На севере этому содействовала близость Сингидуна. Умерших сербы Подунавья уже тогда хоронили по христианскому обряду, хотя и с прощальными дарами-ценностями. При этом могли использоваться старые римские кладбища. Впрочем, на распространение трупоположения не меньше влияла и близость Аварского каганата. Именно в Подунавье аварское влияние еще ощущалось весь VII в.[1707]
Сербские князья продолжали считать себя христианами и даже поддерживали какие-то сношения с Римом.[1708] Впрочем, некоторые сербские племена — неретвляне, дукляне, — не крестились и в VII в. Противовесом христианству оставались замешанные на оборотнических поверьях воинские братства, слившиеся уже с княжеской дружиной. Память об этих братствах дожила в сербском эпосе до нового времени. С точки зрения дружинников, идеальным являлся князь-«волк», обладающий языческими сверхъестественными дарами «вещести». Как увидим далее, именно дружина выступает против князя-христианина в сербском историческом предании — хотя как будто и не по религиозному поводу.
Удаленность Сербии от тогдашних центров письменной культуры не позволяет нам воссоздать происходившие там события в деталях. Мы располагаем лишь отдельными отрывочными сведениями из позднейших сербских и далматинских преданий.
В первой половине VIII в. — то есть примерно тогда же, когда «авары» из окрестностей Диррахия бились на море с сицилийцами, — к северу оттуда, в Дукле, правил князь Ратомир, сын Владина. Если верить преданиям из Дуклянской летописи, то кризисные годы Византии отозвались и здесь, в далматинском Приморье. Ратомир «с детства проявлял неотесанность и высокомерие», «ненавидел имя христианское». Став князем, он выказал свой дурной нрав, истребив, изгнав и поработив далматинских христиан, разрушив их «города и селения», причем «множество».[1709] В этой картине нет ничего невероятного. Однако Ратомиру приписаны здесь деяния предшествующих покорителей и разорителей Далмации. Потому трудно сказать, было ли правление Ратомира на самом деле чем-то исключительным. Или он стал невольной жертвой исторических построений хрониста. Отнеся замирение с далматинскими городами из IX в. ко временам деда Ратомира, тот теперь нуждался в объяснении общеизвестных фактов. Почему в IX в. города лежали в руинах, а князья приморских славян оставались воинствующими язычниками? Ответственность легла на последнего известного из цепочки древних дуклянских князей — Ратомира. Его четыре преемника, как «неправедные», уже вообще по именам не называются. Тем не менее не приходится сомневаться в одном — отступившие на острова и скалы далматинцы продолжали подвергаться набегам и в VIII в. То, что сказано в Летописи попа Дуклянина о Ратомире, можно было бы поведать о многих славянских князьях и жупанах.
Примерно с середины VIII в. начинается родословная князей Загорья, приводимая на основе сербских преданий Константином Багрянородным. Первый в этом родовом ряду — князь Вышеслав. О нем неизвестно ничего, кроме имени и того, что он происходил от «архонта Серба», приведшего сербов на Балканы. Власть над Рашкой передавалась по наследству в одном и том же роду, из поколения в поколение.[1710]
То, что именно Вышеслав первым стоит в родословной, о чем-то говорит. Можно догадываться, что именно он впервые обеспечил реальную княжескую власть над разрозненными жупами. Он же — что важнее для родослова — закрепил принцип передачи власти от отца к сыну. Только от него родословную цепь князей можно прослеживать по прямой. С попытками Вышеслава подчинить приморские жупы логично связать первое массовое бегство неретвлян и влахов в Рагузу в 743 г.[1711]
Вышеславу наследовал его сын Радослав, правивший примерно в последней трети VIII в.[1712] Радослав оказался довольно популярным героем средневекового фольклора. Память о нем жила и в сербских землях, и в Дубровнике. Сведения дубровницких хронистов о Радославе довольно запутанны. Но они вполне отчетливо перекликаются с более ранним преданием из Летописи попа Дуклянина.[1713]
Радослав, взойдя на престол, показал себя достойным, «украшенным всем» правителем.[1714] Так он запомнился сербам. Но в ряде преданий далматинцев он запечатлелся как тиран. Связано это с тем, что Радослав продолжал политику отца, направленную на укрепление княжеской власти и объединение сербских земель. Ему удалось покорить жупы по реке Босне, на крайнем западе. Недовольная боснийская знать со своими сторонниками тогда бежала в Далмацию, в том числе в Рагузу.[1715]
Установление границы между княжеской Рашкой и Хорватией привело к новой войне. До сих пор порубежные жупы сербов и хорватов поддерживали между собой мир. Стремление Радослава к единству сербских племен встревожило соседей. Летопись попа Дуклянина представляет нам небывалое для того времени единое «Королевство славян», включавшее и сербов, и хорватов. Потому Дуклянин рисует начало войны так: «бан Белой Хорватии со своими присными восстал против короля».[1716] Из этой легендарной картины трудно понять, кто начинал войну в первоначальном предании. Радослав ли потребовал от князя (а не бана) хорватов дани? Тот ли выступил против него, спеша нанести первый удар? Ясно лишь, что хорватский князь не стал мириться с усилением сербского соседа. Тот желал скорее мира с хорватами — правда, на условиях покорности. Надо учесть, что хорваты не так давно отреклись от христианства, а Радослав считал себя христианином. Это могло добавлять и тем, и другим взаимной враждебности.
Когда война началась, Радослав сам выступил против врага. Половину войска он доверил своему сыну Бериславу. Тот был «с младых лет непокорен отцу» и в дружине имел сторонников. Тем не менее, а может, и именно поэтому Радослав решился разделить с ним командование. Радослав и Берислав, окружив с двух сторон, наголову разбили хорватского князя. В руки сербов попала богатая добыча и множество пленников. Радослав, стремясь к миру, отпустил всех захваченных хорватов. Берислав же, по древнему обычаю, разделил полон между воинами. Это решило участь Радослава. И так недовольное милостью к врагу войско перешло в стан Берислава. На вече воины провозгласили княжича князем. Можно видеть, что далеко не только религиозные причины возбуждали первые усобицы в среде славян.
Радослав с немногими верными людьми бежал от мятежного сына. Берислав преследовал его с конной дружиной. Древний закон обязывал убить свергнутого князя, и верный ему Берислав готов был стать отцеубийцей. По преданию, Радослав бежал в Приморье, а Берислав гнался за ним. На Адриатике в XII в. показывали места, связанные с этим бегством. Сначала Радослав якобы скрылся на северных землях Дукли, в местности Ласта. Узнав о приближении Берислава, изгнанник бежал к морскому берегу. Здесь ему и воинам удалось вплавь добраться с лошадьми до скалистого гребня, на котором они и укрылись. Гребень получил позднее название Радославова камня. Похожие по описанию скалы есть у дуклянской Ласты, но остров с таким названием расположен гораздо севернее, на другом конце Приморья за Трогиром. Если Радослав бежал от хорватской границы, то путь вывел бы его скорее сюда. Так что «подлинный», в первоначальном предании, маршрут бегства князя нам неизвестен. Дуклянину, конечно, хотелось бы связать «короля славян» со своими родными местами.
Височное кольцо. Среднее Подунавье
Мимо скалы вскоре проплыл корабль из Апулии. Моряки подобрали Радослава и его приближенных и отвезли в Сипонт. Отсюда он, как повествует Летопись попа Дуклянина, отправился в Рим, ко двору папы. Здесь, любезно принятый, Радослав женился позднее на знатной римлянке, от которой имел сына Петра (Петрислава). Могилу князя дуклянский хронист поместил в римской церкви Святого Иоанна Латеранского, служившей с Х в. папской кафедрой.[1717]
Княжение Берислава, кажется, оказалось недолгим и неудачным. По славянскому праву, захвативший власть вождь оставался незаконным, пока Радослав был жив. У Константина в списке сербских князей Берислав не назван. Радославу здесь наследует другой сын — Просигой. От этого правителя, принявшего власть где-то на рубеже VIII/IX вв., и происходили позднейшие князья Сербии.[1718]
Княжества юго-запада, первыми познакомившиеся с христианством, неплохо воспринимавшие античную культуру, пока еще оставались «передовыми» в славянском мире. Впрочем, это опережение на пути к цивилизации было весьма условным и таило в себе немало опасностей. С некоторыми из них пришлось столкнуться уже в следующем столетии. Соседство усиливающихся развитых государств ставило под угрозу защищенную в «темные века» независимость. Несколько поспешный, «политический», а потому не всегда искренний интерес знати к христианству оборачивался отступничествами. А они, в свою очередь, еще более осложняли международное положение, мешая стать признанными равноправными частями христианского мира. Но, как бы то ни было, пока Сербия, Дукля, Хорватия и Хорутания достигли весьма многого. В VIII столетии они выступали как вполне сложившиеся, независимые предгосударства — заметное явление на карте «варварской» Европы. И пока еще в известном смысле исключение на карте Европы Славянской.
Глава третья. Славяне западные и восточные. Конец VII — вторая треть VIII в
Общие черты
История западных и особенно восточных славян в VIII в. освещена письменными источниками гораздо беднее, чем история южных. Между тем, речь идет о большей части славянского мира, простершегося уже тогда от Лабы до верховий Волги. На всей этой шири в VIII столетии шли процессы, не уступавшие по важности происходившему на юге, подготовлявшие рождение славянских держав средневековья.
На рубеже VII/VIII вв. разделение славян на три языковые группы — восточных, западных и южных, — стало свершившимся фактом. Тем не менее границы групп еще не вполне устоялись. Западные и восточные славяне несколько сблизились после выселения южных сородичей за Дунай. Из южных же славян хорутане сохраняли еще большую близость к западным. Северные племена и западнославянского, и восточнославянского регионов удерживали свои особенности в языке, заметно отличавшие их от южных соседей. Северные и особенно северо-западные славянские диалекты были ближе к восточным, чем другие западные. С другой стороны, северо-восточные диалекты — будущие новгородский и псковский — многими чертами напоминали западные.[1719] Все эти особенности имеют исторические объяснения. Кривичи и позже словене ильменские, предки новгородцев, являлись выходцами из западного региона. Этим объясняется и перекличка с восточнославянскими языками языка кашубов, потомков поморян. С другой стороны, лужицкие сербы — потомки восточных славян, и их язык сохраняет следы восточного происхождения.
В VII в. славяне еще делились минимум на три больших племенных общности с разными самоназваниями. «Словенами», славянами именовали себя по преимуществу потомки пражско-корчакских и смешавшихся с ними племен. Около 700 г. Равеннский Аноним не знает уже ни северо-западных венедов, ни юго-восточных антов. Их названия в древних источниках ничего ему не говорят, он искажает их до неузнаваемости (Ititi, Chimabes). Знает он только словен, славян.[1720] Это, конечно, не значит, что названия венедов и антов исчезли в один момент. Германские соседи еще долго называли ободричей и некоторые другие славянские племена вендами, виндами. Какое-то время сохраняли прежнее самоназвание предки ильменских словен, и позднее его удержали смешавшиеся с ливами венды Прибалтики. В эстонском языке название Vänä сохранилось применительно к России. Но что касается антов, то их имя действительно исчезло окончательно после расселения на их землях словен-дулебов на рубеже VII/VIII вв.
Это время — действительно рубеж в истории материальной культуры северных славян. Различия между племенами стремительно нарастают, и VIII в. — пора становления отдельных племенных культурных областей, распада больших культурных общностей минувшей эпохи. Прежде всего, исчезает с археологической карты пражско-корчакская культура, связывавшая воедино западный и восточный славянские ареалы. На землях Чехии, Моравии и Словакии возникает несколько культурных областей, принадлежащих отдельным племенам. Особый культурный тип складывается в Южной Польше в результате смешения пражских, суковско-дзедзицких и отчасти балтских племен. И без того пестрая культурная карта Северной Польши и нынешней Восточной Германии еще более усложняется. В дополнение к фельдбергской велетской, торновской лужичанской, рюсенской сербской культурам появляются новые — в Поморье, на Руяне. Суковская культура в землях ободричей постепенно сменяется более развитой менкендорфской. Все это — следствие племенного деления, начального складывания средневековых народностей.
Глиняная статуэтка. Луки-Райковецкая культура
Чуть менее пеструю картину представляли собой восточнославянские земли. Здесь в результате слияния дулебов и антов на рубеже VIII/IX вв. возникла новая культура — Луки-Райковецкой. Охватила она всю будущую юго-западную и южную Русь. Левобережье Днепра и земли к востоку до Дона и Верхней Оки стали зоной распространения новой волынцевской культуры. Ее создателями явились племена северян, вятичей, донских словен. Север, резко отличавшийся по укладу жизни, занимали кривичи культуры длинных курганов и ильменские словене культуры новгородских сопок. Таким образом, весь восточнославянских ареал делился всего на четыре крупных культурных региона. В их рамках продолжали проявляться частные особенности отдельных племен.
Несмотря на разницу в быту, хозяйственном и общественном строе, духовной культуре, во всем северном славянском регионе присутствовал ряд общих черт. Прежде всего, это зримый рост числа укрепленных градов — и на востоке, и на западе. Многие столицы будущих славянских государств (моравское Микульчице, русский Киев, польское Гнезно и др.) строятся и растут именно в течение ста лет с рубежа VII–VIII вв. Причины тому ясны. Крупные племенные конфедерации, сплоченные только родством, распадались. На смену им шли более прочные, сравнительно небольшие племенные союзы-«княжения». Грады становились и убежищами на случай участившихся межплеменных войн, и средоточиями власти князей. То, что их массовое строительство от Дуная до Балтики и от Лабы до Дона отражает укрепление княжеской власти, не вызывает никаких сомнений.
Князья севера, конечно, были пока слабее своих южных сородичей. Но и они, опираясь на дружины и свой жреческий авторитет, усиливали свою власть над соплеменниками. Конечно, даже самые сильные племенные союзы, — как велетский или ободричский, — оставались пока только союзами. В этих «княжениях» имелось несколько племенных князей, из числа которых выделялся самый старший или знатный (либо и то, и другое).[1721] Но в рамках отдельных племен, а кое-где и на уровне целых племенных союзов княжеская власть уже закрепляется за одним, сильнейшим родом и передается по наследству — не обязательно от отца к сыну.
Укрепление княжеской власти, как и на юге, являлось частным следствием общего усиления знати. Один из показателей этого — смягчение грани между рабами из числа соплеменников, холопами, и рабами-пленниками. И те и другие теперь в равной степени воспринимаются как рабы. Для специального же обозначения же рабов-чужеземцев, в отличие от холопов, появляется новый термин — челядь. Ранее он обозначал просто младших членов семьи, домочадцев.[1722] Рабы, как и самые младшие, неженатые члены семьи, находились в полной власти ее главы. Но теперь их статус уже отличался. Это отразилось в распространении особых обозначений для детей и сирот — указывающих на близость к рабскому положению и в то же время отличающих от этого положения. Такие слова (*orbenъkъ, *orbę *orbętъko) известны именно у северных славян.[1723]
Наральник. Луки-Райковецкая культура
Другой неполноправной группой в северном славянском обществе этого времени стали смерды[1724]. Отличие их от обычных данников было в следующем. Смердами становились представители покоренного «чужого» племени, жившие непосредственно на территории, подвластной «своему» и заселенной им. Такие зависимые группы населения в словенском и антском обществе существовали и раньше, но только теперь получили особое определение.
С зарождением новых общественных отношений — как и на юге — начали разлагаться большая семья и основанная на ней община-патронимия. Однако в разных областях этот процесс шел с разной скоростью. Так, на юге восточнославянских земель в VIII в. совершился переход к малым семьям, объединенным в соседскую общину, мир.[1725] В то же время на севере, у кривичей и словен ильменских, этот процесс был далек от завершения.[1726] На западе он шел также неравномерно. У словаков, например, большая семья, объединявшая родичей до третьего колена, известна еще и в новое время.[1727]
Итак, развитие северных славянских племен в VIII в. имело целый ряд сходных черт. Но не меньше было и различий. Расселившиеся на огромных просторах славяне оказывались в разных природных и политических условиях, и развитие отдельных их групп становится все более независимым.
Новшества в религии
Религия северных славянских племен вскоре после отделения их от южных сородичей претерпела целый ряд существенных изменений. Изменения эти нашли отражение в языке, в обрядности, а отчасти и в преданиях славянских народов. Наиболее существенным из них следует признать своеобразный «патриархальный переворот» в пантеоне. Поскольку он захватил и предков словенцев, можно датировать его первой (не второй) половиной VIII в., временем прежде начала обращения хорутан.
В VI–VII вв. древнеславянская религия сохраняла еще ряд матриархальных в своей основе черт. Пережитки их особенно мощны у южных славян, чья культура перешла к христианским основам почти что из этого первозданного состояния. Но следы первоначального сохраняются у всех славянских народов. В ту эпоху с почитанием верховных мужских божеств — Перуна и Велеса — соседствовал не менее выразительный культ богини-матери, Земли, Додолы. Она могла почитаться как супруга обоих богов-соперников, и потому отношение к ней не зависело от «перунического» или «велесического» построения пантеона. Жрицы Земли, ведьмы, составляли не слишком почтенный в патриархальной общине, но все же влиятельный разряд языческого «духовенства». Они играли важнейшую роль во многих общинных обрядах. Кульминацией культа плодородия в те века все еще служило ежегодное человеческое жертвоприношение Земле, память о коем сохранили все славянские культуры. Приносимый в жертву молодой воин рассматривался как заместитель связанного с Землей особыми узами владыки-князя.
Ясно, что к концу VII в., в военизированном дружинном обществе, при укрепившейся власти князей, матриархальный культ становился вопиющим анахронизмом. В первой половине VIII в. на всем пространстве северных славянских земель, включая на юге и Хорутанию, происходит его крушение. Проявлением этого «переворота» явился распад самого единого образа богини-матери. Почитание «Матери Сырой Земли» сохранилось лишь как элемент народного, сельского культа. Древнее имя жены громовержца «Додола» удержалось у южных славян и далеко на востоке, где его позднее заимствовала мордва.[1728] Осталось оно именем верховной богини и у польских полян (Дзидзилля). Но отдельные ипостаси «Великой Матери» повсеместно отделяются друг от друга и даже противопоставляются друг другу. «Официальное», почитаемое всеми божество теперь отличается от гневных, губительных ипостасей древней хозяйки природы.
Суровая богиня, покровительствующая женскому труду и обеспечивающая влагой плодородие почвы, чтилась отныне под именем Мокоши. О происхождении этого образа речь уже шла. У разных славянских племен Мокошь чтили в разной степени. Но известна она всем северным славянским народам и некоторым южным славянам.[1729]
У западных и части восточных славян появилась особая богиня смерти Марена, с которой теперь и связывались сезонные обряды жертвоприношения. Марена воспринималась именно как владычица Зимы и Смерти, а праздник, завершаемый жертвоприношением — как победа над ней. Она сливалась с более древней Марой (Морой), тоже божеством смерти.[1730] Жертвоприношение «Марены» являлось победой над губительной ипостасью женского божества, над приносимыми им невзгодами. Одновременно оно повторяло миф о громовержце, испепелившем свою неверную жену Мору. Соответственно, мужская сезонная жертва у многих племен заменяется женской. По припоминаниям в чешских обрядовых песнях, некогда при «проводах» зимы в жертву приносили «девушек, прекрасных паненок». Но уже вскоре за них стало «умирать» чучело Марены, предаваемое сожжению, «поджариванию».[1731] Жертвоприношение Марены, или Моры, Мары, совершалось около весеннего равноденствия или летнего солнцестояния.[1732]
Баба Яга. Художник И.Я. Билибин
Еще одной обособленной ипостасью древней богини явилась Яга (Баба Яга).[1733] Имя ее означает «кошмар», «ужас». Она — преимущественно сказочный персонаж, чаще враг, чем помощница героя. Яга воспринималась как лесная колдунья, людоедка, предводительница и наставница ведьм. Представлялась она в ужасных, отвратительных обличьях. О религиозном почитании Яги ничего достоверного неизвестно. Оно осталось прерогативой узкого круга ведьм.
Распад древнего образа богини-матери сопровождался упадком влияния ее почитательниц, ведьм. На местах ведьмы сохранили известный авторитет. Они, как женщины-жрицы, по-прежнему играли важную роль в некоторых обрядах, связанных с плодородием. Но их «ведение», и без того обществом осуждаемое, теперь стало подвергаться прямым гонениям. Позднее у восточных славян разоблачение и преследование ведьм являлось прерогативой волхвов.[1734] Языческая «охота на ведьм» отразилась в ритуале сожжения ведьмы (Мары), известном у восточных славян.
Явления в духовной жизни первобытных «язычников» обычно выглядят с многовекового расстояния как некий растянутый, «естественный» процесс. Но любой естественный процесс — на самом деле совокупность конкретных фактов. Особенность данного случая заключается в том, что эти факты могут быть отчасти реконструированы. Чехия — один из важных центров «переворота», судя по тому, что именно здесь прочнее всего сохранились обряды в честь Марены и память об их первоначальном содержании. И именно здесь средневековые предания сохранили возможную память о самом ходе событий. Их отражает сказание о «войне полов» — юношей и девушек Чехии — на заре истории династии Пржемысловичей. Подробнее речь об этом пойдет далее. Здесь отметим, что прямое столкновение женщины и мужчины из-за княжеской власти вполне могло вылиться в общий «патриархальный переворот». Более того, такой «переворот» в одном княжестве, где обычаи были более всего «матриархальны», вполне мог вызвать цепную реакцию по соседним славянским землям. Хорутания прилегает к Чехии с юга, другие западнославянские земли — с севера и с востока. Чехия как первый очаг «переворота» выглядит убедительно.
Следствием того же «переворота», как и общего укрепления патриархата, могло явиться и более широкое распространение обычая самоубийства жены после смерти мужа. В 747 г. о нем у западных славян пишет известный просветитель Германии Бонифаций. Он утверждает, что у «винедов» «жена после смерти своего мужа отказывается жить. И достойной похвалы считается у них жена, когда она собственной рукой предает себя смерти и сгорает на одном костре со своим мужем». Любопытно, что этот обычай Бонифаций приводит в пример распутству короля-христианина. «И винеды, гнуснейший и наихудший род людей, — подчеркивает проповедник, — со столь великим усердием блюдут взаимную супружескую любовь».[1735] Ясно, что «гнуснейший и наихудший» — просто риторика, чтобы подчеркнуть противопоставление. Бонифаций скорее хвалит здесь язычников. В его рассказе обращает на себя внимание то, что как и Маврикий почти за два века до того, Бонифаций не говорит ни о каком насилии. «Достойная похвалы», — очевидно, не каждая. Но «похвала», — то есть прямое поощрение со стороны общины подобных действий, — при общинном строе уже почти что принуждение.
Остатки таких жертв найдены на словацком «аваро-славянском» кладбище VII–VIII в. в Прше. На самом деле это могильник славян, воспринявших обряд трупоположения — аварских всаднических погребений здесь нет, как нет и могил с оружием. В одном погребении вместе положены женщина и мужчина, связанные между собой кожаным поясом. В другом — в могилу погребенного сидя мужчины положили вместе с подношением в сосуде голову женщины. Однако это лишь два случая, в других могилах ничего похожего нет. Обычай погребать принесенных в заупокойную жертву женщин в одну могилу с мужем славяне едва восприняли — у авар. Те, по кочевническому ритуалу, погребали вместе со знатными людьми их жен и рабов. На аваро-славянском (без кавычек) кладбище VII–IX вв. Нове Замку имеется несколько двойных и тройных захоронений. В одном, самом большом погребении, лежали семеро покойников. Вместе с тем сам обычай принесения жены в жертву над прахом мужа, как видно из сообщения Бонифация, распространился широко и среди самых разных славян. Следы его обнаружены среди редких находок остатков трупосожжений в долине Хафеля.[1736]
К VIII в. относятся и некоторые другие новшества в славянской религии и мифологии. Не менее важным, чем «патриархальный переворот», явилось распространение среди славян «дуалистических» мифов о сотворении мира. Восприняты они были через болгар или хазар. Отголосок этих мифов мы находим у восточных славян уже в XI в. Русские волхвы рассказывали следующий миф о появлении человека: «Бог мылся в бане и, вспотев, отерся тряпьем, и скинул его с небес на землю. И поспорили сатана с Богом, кому из нее сотворить человека, и сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Потому-то, если умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу».[1737] Волхвы как будто отождествляют с известным им от христиан «дьяволом», «антихристом», «сатаной» — властителя загробной «бездны» и дикой природы, Велеса. Это его капище некогда располагалось на месте Ярославля, откуда помянутые волхвы и вышли. Следует отметить, что известен и другой сходный восточнославянский языческий миф — люди рождаются оттого, что бог Род «мечет на землю груды» с «воздухов».[1738]
Данный миф о судьбе мертвых содержит явные отзвуки полемики волхвов с распространяющейся по периферии славянского мира, особенно у южных славян, практикой трупоположений. Кремация освобождала тело от власти сил подземного мира. Соответственно, наряду с представлениями о едином загробном мире во власти Велеса-Трояна появилась идея небесного пребывания или небесного суда. Погребение в землю праха предстает тогда как некая «компенсация» темному божеству. Здесь можно увидеть след знакомства с более развитыми религиями — или внутреннего развития самой славянской. В любом случае, подобные концепты не разошлись широко. Характерно, что носителями их выступают северные волхвы, хранители наиболее сложного в славянском языческом мире велетского наследия.
Создание мира и человека предстает в таких мифах как результат вражды-сотрудничества небесного (то есть «белого» Перуна или Рода) и подземного («черного» Велеса) божества. Последний в виде «черного гоголя» плавает по первозданному океану, куда к нему спускается небесный бог. По приказу «белого» «черный» достает со дна моря скрытую в его недрах землю. Как в других славянских мифах, жизнь на земле зарождается от высечения (здесь братьями-соперниками) огня-молнии. Часто повторяется легенда, согласно которой «дьявол» «изрыл» гармонично созданную небесным собратом землю.[1739] Ее языческая древность удостоверяется эпитетом подземного бога — čьrtъ, чёрт, «роющий», откуда местные названия типа «Черторыя», отмеченные и у западных, и у восточных славян.[1740]
Следует отметить, что «дуализм» уже у тюрок мало соответствовал своему первоисточнику — древнеиранским представлениям о борьбе доброго и злого богов. Боги-создатели у славян воплощали скорее хаос и порядок, опасность и благополучие, смерть и жизнь — но не добро и зло в прямом, обычном понимании. Другое дело, что на земном уровне противостояние богов повторялось в подвигах героев, борцов со змеями-разрушителями. Слово «чёрт» распространилось и у тех племен, которые поклонялись преимущественно Велесу. Лишь во времена христианства чёрт был отождествлен с дьяволом. Совсем не исключено, что волхвы XI в. на самом деле говорили «чёрт» там, где летописец или его информатор перелагали «дьявол», «сатана», «антихрист». Языческое понятие «чёрт», в отличие от ученых именований врага рода человеческого, в Средние века старались не употреблять.
Некоторое развитие претерпела низшая мифология славян. По мере становления славянской культуры, для которой вообще характерен интерес к окружающей природе, появлялись новые образы природных духов. Такие новые духи обладали более узкой, чем их предки, «специализацией», сферой деятельности. Так, у западных и восточных славян распространились поверья о леших, лесовиках — особых духах лесов.[1741]
От VIII в. сохранилось уже немало, по сравнению с предшествующим периодом, новых славянских капищ. Расположены они на Волыни (Бабка, Хотомель), Смоленщине (Кушлянщина), в полабских землях (Бранденбург — Бранибор), Польше (Гнезно, Добжешуво), Закарпатье (Рухотин).[1742] Часто (Хотомель, Бранибор, Гнезно) капища строились в центре градов или по соседству с ними. В других случаях — как особые укрепления, знак возрастающей самостоятельной мощи служителей языческих богов. Такая ситуация могла возникать и тогда, когда вождь племени оставался прежде всего «владыкой», верховным жрецом. Укрепленные капища служили и убежищами для жителей сельской округи. Здесь беглецы могли рассчитывать на защиту своих богов.
В Хотомеле, воздвигнутом на месте капища VII в., новое святилище располагалось в центре града. Оно представляло из себя площадку со стоячим идолом и ямами-жертвенниками. В центре Гнезна обнаружены следы ритуальных костров на каменной площадке. На них сжигались растительные и животные жертвы. Наконец, браниборское святилище, посвященное богу загробного мира Триглаву, местной ипостаси Велеса, располагалось на холме рядом с градом.
Городище Бабка — капище второго типа, само являвшееся небольшим градом. Оно служило соседнему неукрепленному селу. Округлую площадку святилища на песчаной возвышенности защищали неглубокий, прерывистый ров и перед ним вал. И во рву, и на валу жгли ритуальные костры. Само святилище занимало площадь более 700 м2. По периметру находились жертвенные ямы. Центром капища служил столбовой идол диаметром около полуметра, вкопанный на 0,7 м в землю. Перед ним сжигали жертвы — по крайней мере, какую-то часть. Среди жертв были животные, растительные дары в горшках. Но отмечена и человеческая жертва — прах в урне, зарытый прямо на площади священного града, в его южной части. Не исключено, что это была строительная жертва, принесенная при закладке капища — явление, отмеченное и фольклористами, и археологами.
Святилище в Рухотине устроено на крутом склоне холма. Склон перерезали валом в виде дуги, за которым поставили идола на каменной площадке и вырыли небольшую жертвенную яму. В ней сжигали приношения в горшках.
Кушлянщина — одно из древнейших «болотных городищ» древней земли кривичей. Такие святилища обычно устраивали на островках и мысах среди болот, защищенных самой природой. Гораздо реже их насыпали искусственно. Болотные грады были идеальным, почти недоступным для врага укрытием, — но в первую очередь служили местом поклонения богам. Кушлянщина представляет собой круглую площадку, защищенную двумя линиями валов.
Одно из самых выразительных капищ VIII в. — Добжешуво в Свентокшицких горах, к северо-западу от Сандомирского Повисленья. Это большое (около 3200 м2) городище, защищенное четырьмя прерывистыми линиями валов. Три из них, овал за овалом, опоясывали град, четвертая отделяла его от гор. Валы воздвигались на каменной основе и в высоту достигали 2 м. На капище сохранилось большое число священных камней, которым и воздавалось поклонение. Главным был камень с выбитыми кругами в центре града. Но по всей площади и даже на валах стояли большие камни округлой формы или стелы без изображений. Жертвенниками служили тоже разбросанные по граду каменные «ящики». На валах, перед камнями-«идолами», жгли ритуальные костры. Главный алтарь на каменном фундаменте находился на западе укрепления. Рядом с ним обнаружена керамика — след жертвоприношений и ритуальных трапез. Град служил сразу нескольким окрестным селам, целому племени, и логично сделать вывод, что у каждого рода здесь имелся свой покровитель и свой жертвенник. Археологам удалось установить даже примерную дату начала ритуалов в святилище — 795 г.
Укрепление языческой религии, связанное с укреплением власти князей-владык, затрудняло славянам восприятие христианства. Попытки проповеди в среде западных славян в те годы редко бывали успешны. Восточные же еще оставались почти незнакомы с христианством. Пусть слова Бонифация о «гнуснейшем и наихудшем роде» — риторическая фигура, призванная покрепче пристыдить распутного адресата (даже худшие язычники ведут себя достойнее!). Но она отражает общее отношение епископа к славянам, которые оставались в основном глухи к его проповедям. Еще около 720 г. Бонифаций писал в своих «Загадках, посланных сестре» о «грубом народе славян», который «всегда любил» невежество, — как и «край германский».[1743] Лишь отдельные группы северных славян — чехи, днепровские поляне, — как увидим далее, начали знакомиться с новой верой в VIII столетии. И в самом конце VIII или даже уже в начале IX в. впервые примет крещение восточнославянский князь. Однако до подлинного обращения славянского севера остаются еще два века.
Полабье и Поморье
На рубеже VII/VIII вв. западнославянский мир уже охватывал всю свою нынешнюю территорию — земли Польши, Чехии, Словакии, а также современную Восточную Германию. Точное число сложившихся здесь племенных союзов и самостоятельных племен для того времени определить трудно. Названия многих вовсе неизвестны. Ряд областей — скажем, вся Словакия, — остаются в этом смысле «белыми пятнами». Речь, однако, совершенно определенно идет не об одном десятке независимых славянских «княжений».
Крайний северо-запад славянского мира, низовья Лабы и лежащее к западу побережье занимал племенной союз полабских славян во главе с ободричами. В него входили и другие славянские племена венедского корня — смоляне, варны, вагры. Местные германцы, оставив в наследство варнам и ваграм свои названия, уже полностью ославянились. На западе, по Лабе, ободричи граничили с саксами. Небольшое племя славян — древане — обосновалось уже в VIII в. в лесистых землях по левому берегу Лабы, потеснив германцев. Восточная граница ободричей проходила по землям варнов, от побережья южнее Руяны. Неясно, входили ли когда-нибудь в ободричский союз руяне. Они были потомками здешних германцев ругиев и венедских беженцев, спасавшихся от натиска велетов.
Войны между ободричами и велетами продолжались на протяжении VIII в. с прежней ожесточенностью. Велеты, как правило, наступали.[1744] Их военизированное общество, жившее за счет сбора дани и боевой добычи, не прекращало искать врага и новых земель. Главным оплотом ободричей стал основанный ими на землях варнов стольный Велиград. В 680 г. велетам удалось захватить и разрушить этот вражеский центр. Вскоре, однако, ободричи выбили врагов из Варнии и восстановили свою столицу. Велетские гончары остались в восстановленном Велиграде уже как пленники.[1745]
Знакомство с велетским гончарством закончилось восприятием самими ободричами гончарного круга. Велиград уже с конца VII в. превратился в важнейший центр распространения новой, менкендорфской гончарной керамики. В самом граде она составляла 82 % керамики при 14 % лепной суковской. Продукция велиградских и прочих ободричских гончаров на западе достигала Вагрии и ее важнейшего центра, Старграда. Но здесь она пока не преобладала. Расцвет гончарства сыграл свою роль в обогащении Велиграда. Более чем сто лет остававшийся неприступным для врагов, он постепенно превратился в важнейший центр ремесла и торговли для всех окрестных земель.[1746]
Агрессия велетов, натолкнувшись на упорное сопротивление на западе, искала себе иной выход. В VIII в. велеты вторглись на Руяну и на какое-то время подчинили жителей своей власти. Смешения с местным населением почти не происходило. Власть велетов представляли немногочисленные дружины.[1747]
К югу от велетских лежали земли отчасти родственных им лужичан. Самая северная часть племен здешней торновской культуры — стодоряне — окончательно вошла в состав велетского союза. Произошло это еще в первой половине VIII в. С другой стороны, на остальной торновской территории сложился независимый племенной союз лужичан. На протяжении VIII в. пришельцы с севера, принесшие торновскую культуру, все больше смешиваются с местным населением. На первых порах разница между культурой градов и сел оставалась весьма заметна. Но теперь селяне отказываются от своих полуземлянок в пользу наземных домов. Используют они в основном не обычную для себя срубную, а принесенную торновцами столбовую конструкцию. Лепная керамика с конца VII в. все больше подражает торновской гончарной. Появляются и быстро распространяются различные по форме орнаментированные лепные сосуды «псевдоменкендорфского» типа. Гончары-«торновцы» начинают поставлять свою продукцию в села. В конечном счете во второй половине VIII в. их жители повсеместно сами восприняли гончарный круг. Лепная керамика исчезла.[1748] Подобное смешение происходило и на севере, у самих велетов. Здесь лепная керамика сельской округи тоже полностью уступила место фельдбергской.[1749]
У торновцев, так же как у велетов и ободричей, ремесленники уже начали активно работать на заказ. Уже в VIII в. наряду с княжеско-дружинными градами появились первые ремесленные поселки с крупными мастерскими. Такие поселения обеспечивали гончарной посудой, орудиями труда или иными товарами обширную округу. Они становятся естественными центрами меновой торговли.[1750]
К востоку от велетских земель, в Польском Поморье, складывался независимый племенной союз. Здешние племена в первой половине VIII в. еще оставались под мощным велетским влиянием. Это влияние, насколько мы знаем велетов, едва ли ограничивалось только культурой. Есть все основания говорить о том, что велеты господствовали над жителями Поморья.
Культура Поморья, подвергаясь влиянию велетов, развивалась в то же время достаточно независимо. На смену керамике голанчского типа вскоре приходит кенджинская. Для нее типичны сосуды с выпуклыми боками, напоминающие вазы и украшенные орнаментом. Кенджинская культура развивалась еще под воздействием велетской фельдбергской. Под влиянием завоевателей поморяне к середине VIII в. полностью отказались от лепной посуды. Появилось местное гончарное ремесло. Новые типы посуды конца VIII в. — бардыский и волинский — уже меньше связаны с велетскими. Посуда прежних типов, правда, бытует вместе с новой.[1751]
По материалам керамики очевидно постепенное ослабление культурного влияния велетов. Местное население обретало культурную самостоятельность. Сопровождалось это и укреплением самостоятельности политической. Связанные ожесточенными войнами на западе, велеты не могли этому помешать. В VIII в. в Поморье появляется собственные грады, центры независимых племен. Первоначально это небольшие «круглые города» или мысовые укрепления. Старейшим же из градов являлся Голанч (откуда названий голанчской культуры) — крепость площадью 3800 м2, защищенная валом, вплотную к которому располагались дома. Возник он еще в VII в. В середине VIII в. был возведен первый вал в Кенджино. Такого же «круглого» типа позднейшие Барды и Радач.[1752]
Славяне в течение VIII в. шире заселяют балтийское Приморье, двигаясь к Висле и выходя к морским берегам. За время расселения поморяне серьезно усовершенствовали свое хозяйство. Они стали выращивать рожь. Резко выросло значение свиноводства. Если в VII в. до 50 % стада составлял крупный рогатый скот, то с VIII в. уже 60,8 % — свиньи. Для строительства домов и укреплений использовали, в первую очередь, дуб и ясень. Развивалось ремесло железоделов, сырьем которым служила болотная руда. В районе Колобжега славяне еще к концу VII в. освоили солеварение, а чуть позже — морское рыболовство.[1753]
Расселение славян вдоль Балтийского моря, освоение морских просторов вовлекали их в разворачивающуюся тут межплеменную борьбу. С конца VII в. воды Балтики стали не только ареной прибрежной торговли, но и театром военных действий. Финские, северогерманские и балтские племена совершали друг на друга грабительские набеги, опустошая богатеющее Приморье. Особенной активностью со временем стали отличаться северные германцы — даны, юты, свеи и другие, — которые вскоре войдут в историю под общим именем «норманны», люди севера. Отбрасывая врага от своих берегов, они сами совершали далекие походы за добычей, подчас обкладывая побежденных данью-откупом. На Севере начиналась эпоха викингов. Балтийским славянам, пока только осваивавшим мореходство, следовало позаботиться о своей свободе и безопасности.
Первые столкновения между северными славянскими племенами и ютами могли происходить еще в прежние века. Датские предания приписывают победы над «вендами» полулегендарным конунгам Фроди и Хельги, жившим в V–VI вв.[1754] Юты могли уже тогда подниматься по рекам, впадающим в Балтику, и разорять разобщенные славянские села. Но действительно реальный характер ютская угроза обрела тогда, когда славяне вышли к морю на землях Вагрии и стали соседями обитателей Ютландского полуострова. Что касается собственно данов, то они тогда занимали архипелаг Сьяланд и Сканей в нынешней Южной Швеции, и непосредственно славянам стали угрожать не сразу.
Первый имеющий реальные очертания конфликт со славянами приписан в датских средневековых хрониках конунгу Хрёрику Метательное Кольцо. Правил он ютами и частью данов на рубеже VII/VIII вв.[1755] По сведениям написанной в XII в. «Хроники Лейре», Хрёрик «покорил Курланд, Вендланд и свеев; они платили ему дань».[1756] Покорение свеев здесь — явное преувеличение. Покорил их на самом деле родич и тесть Хрёрика, позднее сгубивший и его королевство, конунг данов Ивар Приобретатель. Хрёрик, впрочем, мог участвовать в этом.
Писавший позднее Саксон Грамматик донес до нас целое эддическое сказание о войне Хрёрика с куршами и вендами. Он, правда, пытается убедить, что речь идет о восстании покоренных прежними королями данников. Но это, как можно судить по «Хронике Лейре», где-то домысел, а где-то лукавство. Впрочем, обычное для многих хронистов.
По словам Саксона, курши в союзе со свеями напали на Данию. Хрёрик хитростью победил приплывших по морю врагов, уничтожив их флотилию. Славяне-венды, отказавшиеся платить дань Хрёрику, заключили союз с его врагами. Не зная об их гибели, изнемогая от неизвестности и ожидая легкой победы, они решились ударить по вражескому конунгу первыми. Когда датский и славянский флоты встретились, стало ясно, что предстоит жестокая битва. Тогда один славянский воин, славившийся как колдун, обратился к врагам со словами: «Выдержать поединок — предотвратить общее избиение, угроза для многих выкупается ценой немногих. И если у кого из вас достанет мужества сразиться со мной, я не увильну от условий схватки. Но прежде всего я требую от вас принятия следующих, мною придуманных условий. Если я одержу победу, то мы будем свободны от податей; если я проиграю, то будем платить вам дань. Ибо сегодня я или освобожу свой край от ига рабства своей победой, или порабощу его своим поражением. Примите меня как поручителя и заложника при любом исходе».
Вызвался один молодой дан. Он погиб в первой же схватке со славянином. Славяне почтили своего победителя «процессией» и «плясками» — зарисовка явно с натуры, хотя неизвестно какой эпохи. Возгордившийся славянский герой решил попытать счастье еще раз. Он вновь пошел к датскому становищу и поставил сызнова те же условия. Но в этот раз на битву вышел прославленный датский воин Убби. Он сошелся со славянином — и после жестокого поединка оба героя пали, сразив друг друга. Тогда-то якобы «мятежники» признали свое поражение и согласились платить Хрёрику дань.[1757]
Историческая основа этого сказания, искаженного к тому же средневековым хронистом, восстанавливается с трудом. Едва ли можно сказать больше того, о чем мы уже осведомлены из «Хроники Лейре». Хрёрик сражался с балтийскими славянами, победил и взял с них «дань»-откуп. Славяне, конечно, могли являться и нападающей стороной. Позднее они не раз нападали на данов и ютов — как и те на них. Но поводом к войне, как можно заключить из Саксона, явилось именно требование Хрёриком дани.
Столь же туманно, с какими именно славянами имел дело Хрёрик. В начале IX в. даны называли «Хрёриком», «Рериком» славянский Велиград.[1758] Напрашивается смелая мысль, что Хрёрик сыграл определенную роль в восстановлении города — как раз в его времена — после велетского разгрома. В этом случае его главными противниками являлись велеты, а ободричи воспользовались вторжением данов для оттеснения своих врагов. Ясно, что без использования конунгом распрей между славянскими племенами дело не обошлось. Непрестанная война между велетами и ободричами создавала все условия для чужеродного вмешательства. Как бы то ни было, ни о каком подлинном завоевании или даннической зависимости речь не шла. Вряд ли Хрёрик обложил данью воинственных велетов. Самое большее, он отбросил их на восток от Велиграда — и от подступов к Ютландии. Что касается ободричей, то они могли какое-то время выплачивать данам откуп — если дело не ограничилось единичной выплатой. Выплата же эта являлась то ли «данью», то ли платой за военную помощь. Итак, события могли выглядеть и совершенно иначе, чем в датском героическом сказании.
Вверх по Лабе от ободричей, к западу от лужичан, между Лабой и Заале, жили белые сербы. У них еще с VII в. существовало единое княжение во главе с общим вождем, делившееся на малые племенные земли. В VIII в. сербы сохраняли и независимость, и племенное единство. Не вступая в крупные столкновения с соседними славянами, расселялись они на запад — насколько позволяли союзные отношения с тюрингами. Сближение с германцами ускорило исчезновение у сербов обряда сожжения умерших. В VIII в. у них, единственных из западных славян, уже господствует ингумация. Это было и одним из отражений окончательного смешения сербов с покоренными ими племенами.[1759]
Для сербов и их южных соседей в Чехии было естественно искать дружбы и с франками Австразии. Особенно с конца VII в., когда Австразия начала усиливаться под властью майордомов из рода Арнульфингов. Влияние Арнульфингов до Карла Мартелла еще не распространялось на Тюрингию. Но верховья Майна в районе Вюрцбурга находились под прямой властью Австразии. Помимо того, что и здесь, во Франконии, расселялись славяне, эти земли вплотную примыкали к племенным волостям и сербов, и лучан. Потому не видим основания сомневаться в том, что в конце VII в. славянские послы бывали при дворе майордома Пипина II Геристальского — и наоборот. Об этом сообщают поздние Мецские анналы.[1760]
Еще одна особая племенная группа славян проживала еще в конце VII в. к юго-востоку от Поморья, в Мазурском Поозерье. Здесь в результате серии внешних завоеваний сложилась своеобразная культура, в числе строителей которой были и туземные галинды, и лангобарды с гепидами, и славяне. Одну часть правящего слоя составляли потомки пришедших с юга вместе со славянами авар. Другую — знать земледельческих племен. «Мазонами», по прусским преданиям, совместно предводительствовали князь Антонес (Ант?) и вождь пришедших из «Паннонии» кочевников-«роксоланов» с тюркским именем Чинбег. «Мазоны», как повествуют те же предания, сохраненные хроникой Симона Грунау, брали дань со своих северных соседей, пруссов. Пруссы вынуждены были отдавать воинственным угнетателям свое главное сокровище — янтарь, а также копченую рыбу. Но главной тяготой была обязанность отдавать мазонам детей мужского пола от каждой семьи. Это и обеспечивало Мазуры рабочей силой, и ослабляло сопротивление пруссов.
Наконец, пруссы восстали. Предание связывает восстание с основателями Пруссии братьями Видевутом и Брутеном, но это лишь результат объединения вокруг их имени разновременных преданий. Сначала Антонесу и Чинбегу удалось вместе разбить Видевута. Но затем, будто бы заручившись покровительством бога грозы Перкунса, которому поклонялись пруссы, Видевут разгромил противника. Оба вражеских вождя погибли. Пруссы разорили Мазуры, истребив или поработив тамошних жителей. На этом история Мазурской культурной группы завершилась. Славянский, аварский или германский элемент в Галиндии более не прослеживается. С другой стороны, началось усиление Пруссии — одного из крупнейших племенных княжеств Балтии.[1761] Набеги пруссов и других балтских племен привели к оттеснению за Вислу славянских общин, начавших было расселяться в Мазовии. В VIII в. мазовецкие земли оставались необитаемыми.[1762]
Начало Чехии Пржемысловичей
В землях современной Чехии после распада «державы» Само существовало несколько племенных княжений. Для VIII в. можно с уверенностью говорить о лучанах на западе страны, о дулебах на юге, о мораванах на юго-востоке. Все это были племенные союзы, объединявшие по нескольку племен. Центральные и северные области занимали племена, управлявшиеся династией «Кроков» или «Краков». В это время уже выделились отдельные княжения у собственно хорватов, чехов, зличан. Хорваты и зличане были чрезвычайно близки между собой по культуре и постепенно объединились в племенной союз. К востоку от Чехии и Моравии, в современной Словакии, по-прежнему господствует «аваро-славянская» культура. Земли к востоку от Моравы оставались под властью Аварского каганата вплоть до его падения.
Славяне в это время уже плотно заселяют всю территорию Чехии и значительную часть Словакии. Росту населения не препятствовала высокая детская смертность, о которой мы можем судить по могильникам. Из 856 погребений в Девинской Нова Вес близ Братиславы детских — 277. В моравском Старом Бржецлаве — 9 из 33.[1763] Древним славянам было сложно справляться с болезнями и с дикой природой даже в давно обжитых районах. Тем не менее они росли в числе и покоряли все новые и новые неосвоенные земли.
Села чешских и словацких земель в VII–VIII вв. сохраняют облик пражско-корчакской эпохи. Их обитатели жили в домах-полуземлянках с печами-каменками в углу, площадью 9–16 м2. Урожай хранили в ямных хранилищах. Ямные постройки служили и хлевами для скота. В селах трудились на нужды своих сородичей местные ремесленники — кузнецы и литейщики.[1764] Судя по дулебским и словацким курганам, в которых хоронили на протяжении нескольких лет членов одной семьи, большесемейные устои еще сохранялись. Большие курганные и грунтовые могильники — общинные кладбища.[1765]
Приход чехов на гору Ржип. Из книги «Иллюстрированная история чешского народа» Фр. Палацкого. XIX в.
По всей территории Чехии и Моравии VIII в. — пора градостроительства. Возникают новые грады — как Стара Коуржим в земле зличан в середине VIII в. или моравское Поганско у Нейдку в конце VIII в. Расширяются и укрепляются заново старые — как Микульчице в Моравии. В градах оседали князья со своими дружинами. С этим, в частности, связаны находки в них богатых украшений.[1766] Иногда неукрепленные поселения предшествующей эпохи превращались в грады. Этот общеславянский процесс был вызван укреплением власти князей, племенным делением и межплеменными войнами за земли. Пестрота политической карты древней Чехии приводила к частым столкновениям. Они описаны в ряде чешских преданий. Неудивительно, что не только княжеские грады, но и обычные села подчас обретали укрепления. Это простейшие стены — деревянные, обмазанные глиной.[1767]
Один из градов чешских земель того времени — Клучов в Средней Чехии. Его воздвигли в середине VIII в., защитив тройной линией укреплений пологую площадь в 1,6 га. Первый рубеж обороны града составлял палисад, образуемый двумя рядами кольев. Первый, обращенный к полю ряд слегка наклонили — в лицо конной атаке. За палисадом выкопали ров. По ту сторону рва поднялась последняя линия укреплений — вал на каменной основе, с деревянной стеною поверху.[1768] Три линии валов защищали Градко, моравскую крепость VIII в., воздвигнутую на пологом склоне омываемого водой утеса.[1769] Еще одна крепость-убежище в Моравии — Старе Место, будущий центр Великоморавского княжества. Старе Место возникло в середине VIII в. Первоначальный град был защищен палисадом и служил укрытием для обширной сельской округи.[1770]
В Словакии, как уже говорилось, продолжали властвовать авары. Аварские воины-всадники селились вместе со славянами, погребались с ними на одних кладбищах. Под власть авар находилась и будущая столица края, Нитра, где помешался один из таких смешанных могильников. В конце VII в. заложено одно из самых изученных аваро-славянских кладбищ Словакии — Девинска Нова Вес под Братиславой. Здесь только в самой древней, южной части, отмечены славянские сожжения. Все остальные захоронения произведены по аварскому образцу. Но среди этих трупоположений только десятая часть аварских (85 против 771). Таково соотношение авар и славян даже в важнейших центрах аварского присутствия к северу от Карпат и Дуная. Судя по восприятию славянами обычая трупоположения, знать, а затем и массы населения старались подражать аварам. В Бернолакове, тоже близ Братиславы, обнаружено даже сожжение с конем. Большая часть погребений Девинской (526) безынвентарна или содержит крайне мало инвентаря. Вместе с тем погребения с оружием, ножами, украшенными поясными наборами, подношениями в деревянных ведерках не так уж малочисленны. Их больше, чем собственно аварских. Такие могилы могли принадлежать только богатым и родовитым славянам. Но все же самые богатые могилы — аварские, с конской сбруей, саблями и боевыми топорами, дорогими фигурными украшениями. Иногда они сопровождаются человеческими жертвами.[1771]
На рубеже VIII/IX вв. в Девинской и Бернолакове прекращаются захоронения. Чуть ранее это происходит в Желовце, чуть позднее — в Нове Замку. Исчезает в начале IX в. и возникшее лишь за несколько десятилетий до того кладбище в Житве. Оно отличалось, кстати, высоким процентом кочевнических захоронений. Аварский каганат пал, и власть над Словакией переходила к местной знати. Авары либо бежали, либо смешались со славянами. На рубеже VIII/IX вв. воздвигается один из первых памятников силы славянских князей в Словакии — курган в Блатнице на севере страны. Здесь найдены меч, сбруя, дорогие украшения, выполненные местными мастерами. Это исключительно богатое захоронение признается «княжеским». Славянским дружинникам принадлежат уже и курганы того же времени в Краснянах. Здесь найдено 43 мужских погребения, в основном по обряду ингумации, в том числе с оружием и сбруей. Коллективных «семейных» могил среди краснянских курганов почти нет.[1772]
В VIII в. совершенствуются орудия земледельческого труда. По-прежнему для обработки земли используются мотыги и рала с железными наральниками. Но к концу VIII в. появляется уже и плуг.[1773] Плуг — усовершенствованное орудие с основанием-полозом. Металлический нож, насаживавшийся левее и впереди лемеха, предназначался для подрезания почвы сбоку. Полоз же облегчал труд пахаря, который теперь не должен был сам заботиться о равновесии сохи или рала.[1774]
Грады и дворы князей, на заказ которых работали мастера, становятся центрами развития ремесла. На протяжении VII–VIII в. чешские и словацкие земли оказались на перекрестке путей обменной торговли. Сюда поступали изделия ремесленников и с франкского запада, и с Византии. Византийские товары поступали по торговому пути, шедшему вдоль Карпат и далее через Словакию. В словацком Прикарпатье обнаружен клад с византийскими изделиями конца VII в., оставленный, как думают, греческим торговцем. Вместе с ними образцами славянским умельцам служили и «аварские» поясные украшения. На самом деле эти фигурные детали поясных наборов нередко изготавливали славянские мастера Паннонии. Они пользовались престижем не только у авар, но у славян разных земель. К концу VIII в. под их влиянием в Моравии и Северной Словакии сложился особый стиль славянских металлических украшений, получивший название блатницко-микульчицкого. Название происходит от моравского града Микульчице и кургана в Блатинце, на севере Словакии.[1775] Помимо украшений, на погребениях и в поселениях обнаруживается немало других металлических изделий — оружие, конская сбруя, детали оковки деревянных ведер, пинцеты и особенно частые железные ножи. В Моравском Яне найден целый клад железных и бронзовых изделий, закопанных в железном котле. Среди них — орудия земледельческого труда, конская сбруя.[1776]
В конце VII в. еще довольно широка распространена лепная керамика пражского типа. Затем шире распространяется гончарная дунайская. В Южной Словакии ее определенно предпочитали авары и подражавшие им славяне. Однако повсеместно славянские мастера осваивают ручной гончарный круг. Немалая часть посуды теперь хотя бы подправлена на нем и украшена волнистым орнаментом. Особенно это касалось посуды, используемой в погребальном ритуале. В селениях же преобладает грубая лепная или едва подправленная посуда пражского типа. Но кое-где в Словакии, под мощным культурным влиянием с юга, уже начала преобладать гончарная.[1777]
В культурном отношении Чехия делилась на две большие области по погребальному обряду. У дулебов, хорватов, включая зличан, у мораван господствовал курганный обряд погребения. При этом в землях хорватских племен имелись и грунтовые могильники. Хоронили прах умерших в урнах, практически без инвентаря. На северо-западе, у чехов, лучан и их соседей, безраздельно господствовали грунтовые, тоже безынвентарные захоронения, а курганы не встречаются.[1778]
В Словакии с VIII в. славяне массово перенимают от авар обычай трупоположения, часто в деревянных домовинах. Большинство трупоположений этого времени — славянские, и они преобладают над сожжениями. На кладбище Девинска Нова Вес только 27 из 883 погребений — кремации по славянскому обряду. Но только 85 погребений, как уже говорилось, — аварские, с конями. В то же время в Девинской в 114 случаях костры разводили над могилами после захоронений. Еще ярче соотношение в Бернолакове — из 87 погребений 84 трупоположения, но при этом только 4 аварских с конем, да еще одно погребение коня. Зато есть одно сожжение с конем — славянская знать перенимала обычаи завоевателей. Кое-где в VIII в. появляются чисто славянские могильники с ингумациями. Таковы Дворы, Прша. Умерших, как правило, клали в могилы головой на восток. Однако дважды, по одному разу на разных кладбищах, отмечены сидячие захоронения. Кажется, погребения с трупоположением часто рассматривались у славян как привилегия мужчин. Реже встречаются погребения женщин. В Девинской их только 47 при 121 мужском. Кое-где в Словакии прижился курганный обряд, принесенный с запада, от мораван. В Пржитлуках древнее грунтовое кладбище сменилось курганным могильником. Урновые захоронения совершались в курганы или рядом с ними. Первое захоронение совершалось в основании кургана, реже в выкопанной под ним яме. Даже при безурновых погребениях сожжения совершались чаще всего на стороне. В Краснянах на рубеже VIII/IX вв. в дружинном быту соединились курганный обряд и ингумация.[1779]
Сосуды из города Девинска Нова Вес
На этом историческом фоне и происходит рождение чешской династии Пржемысловичей. Судя по списку ее правителей, сохраненному Козьмой Пражским, начало рода следует помещать не позднее VIII столетия. Согласно этому списку-родословию, до князя Борживоя, крестившегося в конце IX в., правили восемь его предков, начиная с праотца Пржемысла. Впрочем, Козьма не утверждал (в отличие от своих продолжателей), что власть передавалась от отца к сыну.[1780] Упоминаемые в предании о Пржемысле названия градов, — особенно образованное от имени его жены, Либушин, — ясно указывают на время уже не ранее VIII в. Некоторые связанные с Пржемыслом грады явно были построены позже описываемых событий, как, например, Прага-Град. В таких смещениях нет ничего удивительного. Многие значимые деяния потомков связывались в устной памяти с основанием правящего рода.
То же самое относилось, тем более, к событиям предшествовавшего времени. Вся эпоха до Пржемысла в предании об основании династии слилась в единое правление «Крока». Соответственно, для сохранявшихся в народной памяти отдельных событий хорватской эпохи, связанных с конкретными княжескими именами, места уже не оставалось. В результате они искусственно притягивались к Пржемыслу и его жене Либуше, дочери Крока. Именно так произошло с известным в Чехии и уже упоминавшимся преданием о «войне полов». В его развернутой версии упоминаются княжеские имена, неизвестные родословию Пржемысловичей. Но именно поэтому средневековые чешские хронисты вынуждены были сделать Честирада и Власту современниками Пржемысла. Впрочем, предание сохраняет память о том, что действие его происходило ранее, чем действие предания о Пржемысле. Описанные в нем события более логичны как пролог к истории его восшествия на престол, чем как следствие этого события. Упоминаемый в предании как столица мужчин Вышегрод позднее являлся главным оплотом чешских князей, подчас и в противовес Праге, будто бы основанной Пржемыслом. В предании о Пржемысле сохранились следы того, что именно Вышегрод до Праги был его столицей[1781] — в древнейших вариантах предания, но необязательно в действительности.
Предание о войне между чешскими юношами и девушками сохранилось у Козьмы Пражского и у Далимила.[1782] Оба относят события ко временам Пржемысла, то есть к VIII в. Примерно на то же время, как будто, указывают и называемые в предании грады (Девин, Вышегрод). Но соотнесение с Пржемыслом остается условностью и в тексте хроник. Рассказ о «войне полов» — явно вставной. У Козьмы Пржемысл в нем не упомянут вообще ни разу. Поскольку Пржемысл, взявший в жены «судью» Либуше, воспринимался чешскими хронистами как завершитель «женского» правления, то к нему были отнесены все предания об установлении нового патриархального порядка. Если события, отразившиеся в предании, происходили, то еще до основания династии. Поэтому главных героев и нет в родовом перечне Пржемысловичей. Логично заключить, что отражают они (как и само предание о Пржемысле) борьбу в обществе чехов «хорватской», «кроковской» эпохи, когда дозволялась передача власти женщинам.
Действие предания происходит в сердце чешских земель, в районе Праги. Козьма повествует, что гордые девушки, и без того сами выбиравшие себе мужей, желая еще большей свободы, «воздвигли себе град, защитой которому служила природа, и дали этому граду название Девин». Оскорбленные этим чешские юноши, «собравшись еще в большем числе, выстроили неподалеку град на другой скале среди чащи, на расстоянии не более чем звук рога». Этот град назвали Храстен, «чаща», но после он получил название Вышеград. Между градами то и дело разгоралась война — причем девушки брали хитростью и обманом, а юноши храбростью. Однажды стороны собрались на трехдневный мирный пир. В конце первого дня, когда воительниц отяготило выпитое вино, один из юношей подал сигнал рогом. После этого «каждый тотчас похитил по девушке». Наутро между сторонами заключили мир. Из Девина вынесли все припасы и предали его огню.
Далимил существенно расширил повествование Козьмы. Источником хронисту и поэту XIV в. послужили народные сказания, отчасти дожившие до нового времени. Согласно версии Далимила, девушки домогались не просто свободы, но княжеской власти для своего пола: «чтобы девка землею владела, а мужи о полях радели». В граде Девине они провозгласили княгиней одну из своей среды — Власту. Власта якобы призвала всех женщин подчинить «бородатых козлов», не допуская их на ложе и ни в чем им не повинуясь. Многие девушки бежали из отчих домов и собрались в Девин к своей княгине. Власта разделила свою девичью рать на три части. Мудрым «град поручила, в совете сидеть учила», красивых наставляла в коварстве, а остальным велела выезжать в поле и бить мужчин, «как псов». Дошло до того, что дочери поднимали руку на отцов. Мужчины выступили в поход на Девин. Чтобы объяснить отсутствие в нем Пржемысла, Далимил вводит несколько наставлений мудрого князя, предупреждающего от женского коварства и отказывающегося идти в поход. Рати мужчин и дев сошлись на Божище за будущим Вышегродом. Поэт вкладывает в уста языческой княгини выспреннюю речь, в которой она поминает амазонок и Александра Македонского. «Бей каждая брата и отца своего!» — призывала Власта своих воительниц. В начавшемся сражении погибло три сотни мужей, и их войско потерпело поражение. Вместе с Властой отличились сражавшиеся рядом с ней девушки, которых Далимил исчисляет поименно — «Млада, Хода и Светава, Врачка, Радка и Частава».
Спустя полгода после поражения мужчины, не смея более нападать на Власту, и выстроили Вышегрод. Возвели его будто бы за одну ночь, опасаясь нападения. Власта же велела женам убивать собственных мужей на ложе — но не все в конечном счете повиновались ей. Затем Далимил описывает, какими именно хитростями обитательницы Девина изводили мужчин. Например, однажды они выманили их из вышегродского «хлада» лучшими красавицами — и перебили много «добрых юношей».
Среди прочего говорится и о гибели Честирада — несомненно, в первоначальном предании именно он, а не Пржемысл, выступал как князь Вышегрода. Желая заманить Честирада, девинки избрали из своей среды красавицу Сарку и оставили ее связанной в лесу, а рядом с ней — рога и сосуд с медом. Честирад, проезжавший там, увидел девушку и кружащих над нею воронов — предвестие собственной смерти. Сарка назвалась дочерью пана из Оскорина, которую в Девин забрали насильно, а теперь бросили, ибо она якобы не хотела следовать «их злобе». Честирад освободил пленницу. Она попросила его остаться и проводить ее к отцу. Честирад согласился, пока же со своими дружинниками слез с коня и принялся пить со спасенной оставленный девинками мед. Напившись, мужчины стали трубить в рога, — невольно давая знак сообщницам Сарки. Те, прискакав на своих конях, перебили всех мужей, не успевших даже взяться за мечи, а Честирада посадили на кол перед самыми стенами Вышегрода. Место его гибели получило название от имени Сарки.
После гибели Честирада Власта была признана княгиней почти по всей земле. Она велела всем новорожденным мальчикам отныне выкалывать правый глаз и отрубать палец на правой руке, «чтоб мечи не могли держать, а за щитом не могли видеть». Вышеград продолжал, однако, стоять. Теперь Далимил вновь вводит Пржемысла, чтобы дать мужчинам последний мудрый совет. Именно он (чего у Козьмы не было) советует им выманить жительниц Девина предложением мира. Однако история у Далимила, после всех описанных им кровавых распрей, отличается и окончанием. Умысел мужчин состоял том, чтобы побить врагов поодиночке. Заманив и пленив сильнейших воительниц Девина, они затем вызвали Власту и ее оставшуюся дружину на битву. Власта, исполненная неразумного гнева, двинулась на Вышегрод. Но, ворвавшись в ряды врагов, она погибла. После этого началось истребление ее войска — две сотни пало на поле, затем мужи ворвались в Девин и продолжили избиение там. Так с мятежом дев было покончено, и град их разрушен. Далимил заканчивает повествование возвращением законного правителя Пржемысла на престол — хотя у Козьмы, как уже говорилось, Пржемысл в этой связи и не упомянут.
Ясно, что имена Власты и Честирада связывались народной памятью именно с этими событиями. Ясно и то, что предание бытовало в разных вариантах, и то, что пространная версия Далимила, полная ратных дел, — более поздняя, скорее эпическое сказание, чем собственно «историческое» предание. Впрочем, грань между эпосом и преданием в средневековье довольно узка и вполне проницаема. Повествование о необычных событиях древности явно захватывало воображение средневековых писателей — и у каждого не обходилось, конечно, без сравнений с амазонками. Это еще больше затемняет основу — ведь яркий образ из классического мифа неизбежно заслонял собой подлинное первобытное сказание.
Ясно, что само рождение предания вызвано условиями «патриархального переворота», особенно остро пережитого чехами и хорватами. В обществе последних допускалась передача власти дочерям, что ясно из всех преданий о Кроке или Краке. Реально ли восстановить исторические события, лежащие в основе предания о градах Девин и Вышегрод? Можно догадаться, что речь здесь изначально шла о столкновении обычного для славян права наследования по мужской линии с хорватским обычаем. Не исключено, что именно в войне Девина и Вышегрода произошло обособление чехов в независимый от хорватов племенной союз. Чешский Девин в таком случае — оплот хорватов и законной наследницы их «Крока», первородной дочери Власты. Честирад же оказывается сыном или ближайшим мужским родичем умершего «Крока», претендующим на власть согласно патриархальному закону.
Ужасы «войны полов», описанные Далимилом, едва ли имели место в действительности. По крайней мере в том массовом и концентрированном виде, в котором их сохранил эпос. Но видеть в них только аллюзию на античных амазонок тоже не стоит. Сопротивление женских половозрастных групп и жриц-ведьм торжествующему патриархату могло принимать разные формы. Частные эпизоды этой растянутой на два-три языческих века борьбы слились со временем в одно предание, создав страшную картину «женской власти» над Чехией. Кстати, со стороны все более ущемляемых ведьм было бы естественно поддержать Власту. Жизнь и нравы в Девине определенно напоминает в преданиях ведьмовское сестричество. Название «Девин», кстати, носил в IX в. один из градов Поморавья — не такого же ли происхождения?
Окончательное крушение хорватского «матриархального» наследия, обрыв и смена хорватской династии «Кроков» отразились уже в самом предании о Пржемысле. В отличие от эпического сказания о Девине и Вышегроде этот текст имел более «каноническую» форму, став началом официальной истории королевской династии. Предание, передаваемое Козьмой,[1783] в основном повторяется позднейшими хронистами.
Хрудош оскорбляет Либуше. Из книги «Иллюстрированная история чешского народа» Фр. Палацкого. XIX в.
Согласно рассказу Козьмы Пражского, после чешского «судьи» Крока осталось только три дочери — Кази, Тэтка и Либуше. Все три отличались немалой мудростью. Старшая сестра, Кази, прославилась как врачевательница и пророчица. С ней связывается пословица о безвозвратно потерянном: «Этого не сможет вернуть даже сама Кази». Курган Кази в начале XII в. показывали у реки Мжи (Вероунки), притока Влтавы. Тэтка, прожившая незамужней, стала жрицей. Именно она, утверждает Козьма, «научила глупый и невежественный народ поклоняться горным, лесным и водяным нимфам, наставляла его во всех суевериях и нечестивых обычаях». С ее именем связывается древний град Тэтин на крутой горе у той же Мжи.
Третьей сестрой была Либуше, чей град Либушин располагался в заросших лесом землях на левобережье Влтавы, ниже Праги и впадения Вероунки. Из всех троих Либуше «единственная была в своих решениях предусмотрительна, в речи — решительна, телом — целомудренна и нравом — скромна». Кроме того, она обладала и пророческим даром. После смерти отца чехи избрали ее своей судьей. Судила она тщательно и по справедливости. Но однажды двое мужчин поспорили между собой о меже. Дойдя до драки, они прибежали на двор к Либуше с просьбой о правосудии. Либуше, как описывает Козьма, «поскольку женщинам свойственна нежность и непринужденность, когда ей не надо опасаться мужа, опершись на локоть, высоко возлежала, будто женщина, родившая ребенка». Спор она рассудила, как обычно, справедливо и нелицеприятно. Проигравший, однако, разгневался. Он затряс головой, трижды ударил посохом о землю и изрек: «О, оскорбление, непереносимое для мужчин! Эта ничтожная женщина со своим лукавым умом берется разрешать мужские споры! Нам ведь хорошо известно, что женщина, стоит ли она или сидит в кресле, не располагает большим умом, а еще меньше его у нее, когда она возлежит на подушках! Поистине, пусть она в таком случае лучше имеет дело с мужчиной, а не принимает решения, касающиеся воинов. Хорошо ведь известно, что у всех женщин волос долог, а ум короток. Лучше мужчинам умереть, чем терпеть подобное. Природа выставила нас на позор народам и племенам за то, что мы не имеем правителя и судьи из мужчин и над нами тяготеют женские законы».
Либуше, скрыв обиду, со смехом ответила: «Дело обстоит действительно так, как ты говоришь: я женщина и веду себя подобно женщине. Я кажусь вам не слишком умной, ибо веду суд, не прибегая к железной палице. Поскольку вы живете, не ведая страха, то вы, естественно, питаете ко мне пренебреженье. Ибо где страх, там и уваженье. А теперь надо, чтобы вы получили правителя более жестокого, чем женщина. Так некогда голуби отвергли белого коршуна, которого выбрали себе в цари, как вы меня отвергаете, и предпочли выбрать своим князем более жестокого ястреба, а тот стал истреблять как виновных, так и безвинных, измышляя несодеянные ими преступления. И с тех пор и по сей день ястреб питается голубями. А теперь ступайте домой, и кого вы завтра выберете себе господином, того я возьму себе в мужья». Затем, отпустив народ, она призвала своих сестер. Ночью они вершили тайное чародейство, а утром Либуше вновь призвала людей.
Либуше будто бы обратилась к собравшимся со следующим нравоучением: «Вы добровольно отказываетесь от той свободы, которую ни один добрый человек не отдает иначе, как со своей жизнью, и перед неизбежным рабством добровольно склоняете шею. Увы, будет поздно и тщетно, когда вы в этом станете раскаиваться, подобно лягушкам, которые стали сокрушаться лишь тогда, когда змея, избранная ими себе в цари, стала их уничтожать… Прежде всего, легче возвести в князья, чем возведенного низложить, ибо человек в вашей власти до тех пор, пока он не произведен в князья. А как только вы произведете кого-либо в князья, вы и все ваше имущество будет в его власти. От одного его взгляда ваши колени будут дрожать, а онемевший язык ваш прилипнет к сухому нёбу, и на зов его вы от сильного страха будете с трудом отвечать: «Так, господин! Так, господин!», когда он лишь одной своей волей, не спросив предварительно вашего мнения, одного осудит, а другого казнит; одного посадит в темницу, а другого вздернет на виселицу. И вас самих и людей ваших, кого только ему вздумается, он превратит в своих рабов, в крестьян, в податных людей, в служителей, в палачей, в глашатаев, в поваров, в пекарей или в мельников. Он заведет для себя начальников областей, сотников, управителей, виноградарей, землепашцев, жнецов, кузнецов оружия, мастеров по коже и меху; ваших сыновей и дочерей он заставит служить себе и возьмет себе по своему усмотрению все, что ему приглянется из вашего крупного и мелкого скота, из ваших жеребцов и кобыл. Он обратит в свою пользу все лучшее, что вы имеете у себя в деревнях, на полях, на пашнях, лугах и виноградниках. Однако зачем я задерживаю вас своим многословием? Зачем я вам все это говорю, словно хочу вас запугать? Но если и после сказанного вы настаиваете на своем решении и не обманываетесь в своем желании, тогда я назову вам имя князя и укажу то место, где он находится».
Козьма местами вкладывает в уста Либуше цитаты из античных писателей и библейских книг, а то и заставляет ее говорить гекзаметрами. Но не стоит сомневаться, что сама по себе речь, содержавшая четкое описание прерогатив княжеской власти X–XI вв., играла важную роль уже в устном предании.
Не тронутые предупреждениями Либуше, все «единодушным криком» потребовали себе князя. Либуше сказала в ответ: «Вон за теми горами находится небольшая река Билина, на берегу которой расположена деревня, известная под названием Стадице. А в ней имеется пашня в 12 шагов длиной и во столько же шагов шириной. Как ни удивительно, но пашня эта хотя расположена среди стольких полей, тем не менее она не относится ни к какому полю. На этой пашне на двух пестрых волах пашет ваш князь; один из волов как бы опоясан белой полосой, голова его тоже белая, другой весь белого цвета с головы и до спины; и задние ноги его белого цвета. Ну а теперь, если вам угодно, возьмите мои жезл, плащ и одежду, достойную князя, и отправляйтесь по повелению как народа, так и моему и приведите его себе в князья, а мне в супруги. Имя же этому человеку Пржемысл; он выдумает много законов, которые обрушатся на ваши головы и шеи, ибо по-латыни это имя означает “наперед обдумывающий” или “сверх обдумывающий”. Потомки же его будут вечно править в этой стране».
Послов избрали, но они топтались на месте, не решаясь как будто выступить в путь. Наконец, Либуше сказала им: «Что же вы медлите? Идите спокойно, следуя за моим конем: он поведет вас но правильной дороге и приведет обратно, ибо уже не раз доводилось ему ступать по ней». Послы пошли следом за конем и, наконец, на подходе к Стадице увидели некоего мальчика. «Слушай-ка, добрый малый, — спросили послы, — не деревня ли это по названию Стадице, а если это она, то нет ли в ней человека по имени Пржемысл?» «Это, — ответил мальчик, — деревня, которую вы ищете. А вот человек по имени Пржемысл погоняет волов недалеко в поле и спешит завершить дело, которым занят». Подойдя к Пржемыслу, послы обратились к нему: «Госпожа наша Либуше и весь наш народ просят тебя прийти поскорей к нам и принять на себя княжение, которое предопределено тебе и твоим потомкам. Все, что мы имеем, и мы сами в твоих руках. Мы избираем тебя князем, судьей, правителем, защитником, тебя одного мы избираем своим господином».
Пржемысл прекратил пахоту, воткнул палку, которую держал в руках, в землю, а волам велел: «Отправляйтесь туда, откуда пришли». Те немедленно ушли «и никогда больше не появлялись». Палка, воткнутая Пржемыслом, тут же проросла побегами «с листьями и орехами». Пораженные послы присоединились к простецкой крестьянской трапезе. Они ели «замшелый хлеб» и «остатки еды» на суме Пржемысла, наскоро накрытой полотенцем. Пока они насыщались, два из трех побегов засохли и отпали, зато третий дивно разросся. «Чему вы удивляетесь? — сказал Пржемысл. — Знайте, из нашего рода многие родятся господами, но властвовать будет всегда один. И если бы госпожа ваша не спешила столь с этим делом, выждала бы некоторое время веление рока и не прислала бы столь быстро за мной, то земля ваша имела бы столько господ, сколько природа может создать благороднорожденных».
Затем предназначенный князь переоделся в достойную одежду и сел на коня. Но с собой в дорогу он взял свои лыковые лапти и велел сохранить их. В дороге один из послов осмелился спросить: «Господин, скажи нам, для чего ты приказал нам сохранить эти лапти из лыка и годные, только на то, чтобы их выбросить? Мы все еще не перестаем удивляться». Пржемысл ответил: «Я приказал и приказываю их сохранить вечно для того, чтобы наши потомки знали, откуда они ведут свой род, чтобы они всегда жили в страхе и настороженности и чтобы людей, посланных им богом, они не угнетали, не обращались с ними несправедливо по причине надменности, ибо все мы созданы равными по природе. А теперь пусть и мне в свою очередь позволено будет спросить вас, что более похвально: в бедности достичь высокого положения или опуститься до бедности? Вы мне, конечно, ответите, что лучше достичь славы, чем впасть в нищету. Однако бывает, что некоторые, происходя из благородного рода, впадают затем в постыдную нищету и становятся несчастными; когда рассказывают другим, сколь славными и могущественными были их родители, то они сами не сознают, что этим они еще более позорят и роняют самих себя, ибо они из-за своей лени потеряли то, что первые приобрели благодаря трудолюбию. Ибо судьба непрестанно вертит свое колесо и как в игре в кости то возносит одних на вершину, то других низвергает в пропасть. Поэтому бывает так, что земное достоинство, которое некогда вело к славе, будучи утеряно, ведет к бесчестию, а бедность, побежденная добродетелью, не прячется под волчьей шкурой, а возвышает победителя до звезд, в то время как раньше увлекала его в преисподнюю». Лапти основателя династии еще в XII–XIV вв. хранились в Вышегроде.
Пржемысл прибыл в Либушин и справил свадьбу с судьей Либуше. Признанный князем, они совместно с женой установил княжеские «законы». И, как и предвидела Либуше, утвердил суровые наказания за их нарушение. Усмиренный строгостью Пржемысла народ повиновался князю и его справедливым установлениям. После провозглашения новых законов Либуше охватило чувство предвидения. Она обратилась к людям с предвещанием. Ей виделся славный град, выстроенный на реке Влтаве. «С северной стороны, — говорила Либуше, — сильно укреплен высоким берегом речки Брусницы, с южной стороны нависает над ним широкая и каменистая гора, из-за этой своей каменистости называемая Петржин. На том месте она изогнута наподобие морской свиньи в направлении к указанной реке. Когда вы подойдете к этому месту, вы найдете там человека, закладывающего среди леса порог дома. И так как к низкому порогу наклоняются даже большие господа, то и город, который вы построите, вы назовете Прагой. В этом городе когда-нибудь в будущем вырастут две золотые лозы; вершины их вознесутся до седьмого неба, и они воссияют на весь мир своими знамениями и чудесами. Все области чешской земли и остальные народы будут почитать их и приносить им жертвы и дары. Одну из них назовут Великая Слава, другую — Утешение войска». В последних словах языческая пророчица предсказывает, по Козьме, рождение в Х в. святых Вацлава и Войтеха, покровителей Чехии.
Подданные Пржемысла отправились в указанный лес и, найдя описанное место, заложили град. Так была основана Прага, «владычица всей Чехии». Сразу после своего предсказания Либуше скончалась. Позднее умер и Пржемысл — «достигнув вершины своих дней и установив права и законы». Ему наследовал сын — Незамысл.
Далимил[1784] лишь незначительно дополняет, а местами и сокращает рассказ Козьмы. Так, поэт утверждает, что призвание Пржемысла произошло не сразу после злосчастного суда. Вскоре недовольство волей Либуше высказал весь народ. Именно тогда она обращается с поучением о княжеской власти, причем оба поучения, приводимых Козьмой, теперь объединены. Нет у Далимила упоминания о совете и ворожбе трех сестер. Трапеза Пржемысла и послов происходит не на суме, а на пахарском железном рале. Когда послы дивятся этому, Пржемысл упрекает их за презрение к Либуше и говорит: «Будет вам от моего рода железная метла». Князь здесь вообще гораздо суровее, чем у Козьмы, добавляя свои грозные предсказания к речениям Либуше. Побегов у Далимила не три, а пять, но остается опять же один. Все эти различия могут объясняться и вариантами в предании, и домыслами хрониста XIV в., пытавшегося сделать древний рассказ более занимательным и стройным.
Как выглядело первоначальное предание о Пржемысле в языческие времена Чехии? Прежде всего, князь представал в нем как персонаж божественный, призванный колдовством сестер из иного мира. Он загодя знает о приходе послов. «Пахарь» — лишь облик, принятый им, и его волы загадочно исчезают из мира людей по одному его слову. Более того, похоже, что сами Стадичи (Стадице) воспринимаются преданием как некий порог между мирами богов и людей. Встреченный послами мальчик прекрасно знает Пржемысла и не удивлен тем, что его ищет торжественное посольство. Либуше вроде бы не знала Пржемысла прежде, но ее конь — священное животное, у славян часто «узнающее» нового князя — один знает дорогу до Стадичей. Все это побуждает видеть в Пржемысле мифологическом очередное проявление родоначальника княжеской власти у славян, «божьего коваля» Сварога, который выступал и в качестве пахаря. Две сестры Либуше, связанные с миром сверхъестественного, могут являться ипостасями женского божества, которое теперь передает власть мужскому.
Но был и Пржемысл исторический, носивший вполне реальное и довольно распространенное княжеское имя, родоначальник Пржемысловичей. Какова же историческая основа предания? Речь в нем о ситуации, сложившейся после пресечения хорватской династии «Кроков» в Чехии. Власть единственной и избранной было наследницы — княгини-«судьи» Либуше — оказалась быстро отвергнута. Неудивительно в условиях идущего в Чехии «патриархального переворота», после потрясений легендарной «войны полов». По обычаю, обратились к более широкому кругу претендентов из числа «потомков Сварога». При таком обращении в князья действительно мог быть избран любой общинник, принадлежавший к ритуальному союзу кузнецов. Рассказы о ворожбе, о коне-проводнике тогда отражают гадания, сопровождавшие избрание князя. Их проводят Либуше с сестрами в качестве носительниц священной власти, верховных жриц. Брак Пржемысла с Либуше, давший начало новой династии, примиряет хорватское и чешское, но также передаваемую по наследству жреческую власть «владык» и светскую власть князя-военачальника. Избранный в князья как мужчина-воин в пору общего укрепления княжеской власти, Пржемысл оставил по себе память как усмиритель вечевой свободы. Впрочем, приписываемые ему и Либуше «законы» — не более чем обычное право чешских племен. Самое большее, при Пржемысле они могли быть сведены воедино, а княжеский суд превратиться в обязательную высшую инстанцию.
Либуше показывает Пржемыслу сокровищницу. Из книги «Иллюстрированная история чешского народа» Фр. Палацкого. XIX в.
Итак, историческая основа просматривается. Однако неправильно было бы говорить, что «мифологическое» в предании наслоилось на «историческое». Для славянина-язычника подобного противопоставления просто не существовало. То, что кажется нам мифической фантастикой, как уже говорилось однажды, могло содержаться в «первоначальном» предании. И ни о каких «искажениях» речь не идет.
Географические названия, упоминаемые в предании — Либушин, Тэтин, Прага, Вышегрод, Стадичи, — в основном очерчивают границы «владений» Пржемысла. Тэтин, Либушин, Вышегрод могли уже возникнуть в течение VIII в., Тэтин даже чуть ранее. На месте Праги существовали поселения. Название «Прага», кстати, действительно связана с «порогами», но с речными на Влтаве. В VIII в. в Шарке («Сарка» Далимила) строится град. Используя выгоды скалистой местности, древние пражане защитили свою крепость еще и валом. В результате разделенные естественным и искусственным укреплением славянские дома образовали град и два предградья. Шарка являлась торговым и ремесленным центром. Местная знать украшала себя «аварскими» поясными наборами. Украшения из них (в том числе одно — с изображением античной богини Ники) найдены археологами. Шарка являлась центром округи до построения Прага-Града. Ничто не препятствует считать, что именно Шарку и построили Либуше с Пржемыслом. Чуть позднее, уже на рубеже VIII/IX вв., на месте современной Праги появилось еще одно славянское укрепление — Богнице. С севера и с востока его защищал глиняный вал на каменной и деревянной основе, с запада — палисад. Это было обычное убежище для жителей округи, использовавших грубую керамику и орудия труда. Никаких следов княжеского пребывания здесь нет. Богнице строилось как запасное убежище, ввиду многочисленности расселившихся вокруг княжеской Праги (Шарки) чехов.[1785]
Особняком стоят Стадичи. Вопрос даже не в том, было ли там в VIII в. неукрепленное поселение. Ясно, что это древнее родовое название, которое необязательно привязывать к средневековой деревне. Но жил род Стадичей именно в описанном районе — далеко на север от центральной Чехии, вверх по Лабе. Это были земли племени или племенного союза лемузов, чье неславянское название может восходить еще к VI–VIII вв. Избрание князя из лемузского рода может объясняться стремлением к объединению центральных и северных чешских племен. Сколь можно судить, лемузы, подобно чехам, испытывали давление со стороны западных соседей лучан.
После смерти Пржемысла сменилось несколько князей из его потомков. Источник знаний о них — доставшийся Козьме княжеский перечень, и о деяниях их ничего неизвестно. Имена ближайших преемников Пржемысла, правивших еще в VIII в. — Незамысл, Мната, Воен. Воен, по Далимилу, имел двух сыновей — Унислава и Владислава. Из них Унислав будто бы получил Чехию, а Владислав землю лучан. Но это домысел, «объясняющий» происхождение лучанского княжества. По Козьме, князь Властислав (Владислав у Далимила) позднее воевал с чешским князем Некланом, вторым преемником Унислава. На самом деле состоявшее из пяти племен лучанское княжение являлось совершенно независимым от Чехии VIII в. Нет никаких оснований, кроме догадки Далимила, предполагать родство здешних князей с Пржемысловичами.
К концу VIII в. в окрестностях пражского гнездовья сел начинает складываться целая сеть укрепленных градов. Большинство из них служило уже не резиденциями самостоятельных племенных князьков, а временными ставками Пржемысловичей. К княжеским щедротам и под сень надежных стен подселялись ремесленники и торговцы. Они постепенно занимали неукрепленные предградья у подножия градских укреплений. Одним из таких являлось городище Будечи, основанное на рубеже VIII–IX вв. примерно в 20 км к западу от Праги. В центре большого холма был возведен град площадью около 6 га. На месте Будечей еще с бронзового века располагалось укрепление с каменным валом. Этот вал чехи использовали для строительства семиметровой стены, подкрепив ее изнутри деревом. Вокруг града образовалось предградье, вместе с ним занимающее 22 га.[1786]
Пржемысловичам удалось обеспечить единство чешских племен. Но рядом появлялись и другие сильные княжения. О племенном союзе лучан, сложившемся по Огрже, уже упоминалось. Другим сильным объединением на землях Северной Чехии стал хорватский племенной союз. К концу VIII в. хорватские племена северо-восточной Чехии объединились под верховной властью зличан. В земле зличан в ту пору строится богатая племенная столица — Либице над Цидлиной. Здесь разместился племенной князь с дружиной. Как и чешские, хорватские дружинники ценили дорогие «аварские» украшения. Лидице возвели недалеко от чешской границы, при впадении Цидлины в Влтаву. Достаточно четкое указание на то, против кого град изначально строился. Стены ранее неукрепленного поселения в Либице охватили примерно 10 га прибрежной террасы. Возводились они на основе деревянной клети, которую заполнили камнями и скрепляющей глиной. Кроме стены град защищали два рва с обеих ее сторон. В стене имелись единственные деревянные ворота. Они вели из града в предградье, которое образовалось сразу же при его строительстве.[1787] Разросшееся поселение просто разделили на град и предградье, создав местопребывание для дружины и убежище для жителей округи на случай войны.
Об истории Поморавья в VIII в. практически не сохранилось памяти в чешских преданиях. В результате мы имеем парадокс — в IX в. Чехия являлась периферией Великой Моравии. Но о предыстории этой периферии мы осведомлены лучше, чем о предыстории сильнейшего государства западных славян IX столетия, сыгравшего исключительную роль в истории славянской культуры и цивилизации. Неизвестны княжеские имена, едва определяются этапы объединения моравских племен. Пробел этот лишь отчасти заполняется данными археологии.
Вскоре после распада «державы» Само Поморавье вновь оказалось на переднем крае борьбы с возрождающимся Аварским каганатом. В первой половине VIII в. авары еще пытались покорить племена, населявшие долину Моравы. Не исключено, что временами кочевникам удавалось прорваться за Дунай и обложить славян данью. Но к середине VIII в. авар окончательно выставили за реку. Памятники аварской культуры в Поморавье исчезли.[1788]
После этого на правобережье Моравы образовался сильный племенной союз мораван с центром в городище Микульчицы. Подлинное название града в то время неизвестно. Но появилась эта будущая резиденция великоморавских князей еще в VII в. Теперь сидевшие здесь правители закрепили за собой власть в племенном объединении. Сплочение мораван вокруг микульчицких князей стало логичным итогом их борьбы против аварских набегов.
В Микульчице, защищенном деревянным частоколом, пребывал между походов и гощений князь с конной дружиной. Микульчицкий князь был не только дружинным вождем, но и жрецом-«владыкой». Во граде располагался жертвенник, на который приносились «замещающие» жертвы — глиняные миниатюрные изображения людей, животных, а также конских седел. На небольшой, менее 3 га, площади града располагалось довольно много отдельных срубных домов с полами, обмазанными глиной или посыпанными песком. Эти дома служили жилищами княжеской семье, дружинникам, мастерам-ремесленникам. В Микульчице обрабатывали драгоценные в глазах славянской знати металлы — золото и бронзу. Помимо ювелирных изделий, в мастерских найдены и литейные тигельки. Цельных золотых изделий не обнаружено, но подлинное золото использовали для нанесения позолоты. Трудились в Микульчице и гончары, чья продукция отличалась высоким качеством.[1789]
VIII в. — вообще время развития ремесла в моравских землях. Моравские мастера, сообщавшиеся по Дунаю и через Дунай с ювелирным искусством других стран, овладели техникой не только позолоты, но и зерни. Изготовленные ими украшения ценились в землях других славянских племен. С середины VIII в. тисненые украшения с зернью, изготовленные в Моравии, отмечены в Среднем Поднепровье. К концу же VIII в., как уже говорилось, окончательно складывается собственный художественный стиль, отмеченный находками и в Микульчице.[1790]
Уже в последние годы VIII в. укрепления Микульчице перестроили. Крушение Аварского каганата обогатило местных князей, но вместе с тем заставляло думать о новых опасностях. Старый частокол сохранили, но за ним воздвигли вал на прочном деревянном остове. С внешней стороны вала возвели еще и каменную стену. Единственные ворота устроили на северо-западе града. В результате этой перестройки град увеличился более чем вдвое. Теперь он занимал уже 6 га.[1791] Перестройка Микульчице — свидетельство того, что начало Великой Моравии следующего века уже было положено.
И погребальный обряд, и следы жертвоприношений, и письменные свидетельства не оставляют сомнения в том, что весь VIII в. в Чехии и Моравии продолжает господствовать древнее язычество. Но к концу века появляются первые признаки нового. С запада в Чехию проникает новый погребальный ритуал. Местами славяне перестают по древнему обычаю сжигать умерших, а начинают класть их в грунтовые или курганные могилы. Это первый признак знакомства с христианством — но пока больше с христианской обрядностью.[1792] Причинами тому стали и возросшее влияние франков, и начавшаяся с верховий Огрже проповедь миссионеров Вюрцбургской епархии.
Славяне и Франкское королевство
В 30-х гг. VIII в. славяне — сербы и выходцы из лучанского региона — продолжали достаточно свободно расселяться на запад. Славянские поселения возникали в Тюрингии и в верховьях Майна. Франкские власти не могли и не особенно пытались мешать этому. Памятью взаимного общения и смешения славян и германцев в порубежье остались сравнительно поздние заимствования из германских в языках всех северных славян. Они весьма разнообразны по своему составу. Среди них — названия отдельных разновидностей посуды (деревянного питьевого сосуда, большого блюда), редких для славян животных (горностая и совсем экзотического льва), латуни и др.[1793]
Одну группу таких славян-переселенцев встретил на самых юго-западных окраинах Тюрингии в 736 г. монах-миссионер Стурми. Славяне «большим множеством» следовали по торговому тракту, ведущему из Тюрингии в Майнц. С ними был толмач из их собственного племени, помогавший при необходимости объясняться с местными. У переправы через реку Фульда славяне решили искупаться. Здесь и наткнулся на них Стурми, как раз свернувший на тракт. Осел, на котором ехал монах, задрожал, «испугавшись их голых тел». «И сам муж Божий содрогнулся от их отвратительных запахов». Язычники, увидев его страх, стали насмехаться. Кое-кто даже «захотел причинить ему вред», но передумал. По словам автора Жития Стурми, славяне «были Божественной силой удержаны и укрощены». Толмач даже любезно осведомился у Стурми, куда тот направляется, и миссионер разошелся со славянами миром.[1794]
Итак, славяне уже достаточно далеко заходили в глубь франкских земель, с миром проходя насквозь только-только подчинившуюся франкам Тюрингию. При этом они оставались язычниками и мало считались с франкскими законами. Все это не могло не заботить франкских майордомов и христианских епископов Австразии. Майордом Карл Мартелл, подчинивший в 720 г. Тюрингское королевство, продолжал активную политику на севере и востоке. Он добился формального признания своей власти от швабов, в 734 г. разгромил и покорил фризов, в 738 — взял дань с саксов. Карл, остановивший в 732 г. арабское нашествие на Европу битвой при Пуатье, видел себя защитником и распространителем христианской веры.
В Германии он обрел деятельного соратника в этом деле — миссийного епископа Бонифация, родом англосакса. С 732 г. Бонифаций был утвержден папой в качестве архиепископа всей Германии и полномочного легата Рима в землях обращаемых германских племен. Бонифаций, «апостол германцев», немало труда уделил наставлению своей паствы в христианской вере, упорно проповедовал язычникам, перестраивал церковное управление во всем королевстве. В 741 г. Бонифаций выделил восточные франкские церкви в новые епархии — Эйхштеттскую во главе с Виллибальдом и Вюрцбургскую во главе с Буркхардтом. Но при этом он вывел из их подчинения церкви на границе с фризами, саксами и славянами. Надеясь проповедовать этим народам, Бонифаций оставил эти земли в собственном ведении — «и до преславного дня своей кончины неустанно прокладывал пастве узкий путь к Царству Небесному».[1795] Погиб он в 753 г., проповедуя фризам. Резкие характеристики, которые давал Бонифаций славянам, мало отличаются от его отзывов о закосневших в язычестве германцах. Упорный и смелый миссионер осуждал то «невежество», которое стояло на пути его служения.
Пока Бонифаций без особого успеха пытался обратить славян в христианство, его покровители Арнульфинги налаживали со славянскими княжествами политические связи. Войны Карла Мартелла с саксами открывали ему дорогу к низовьям Лабы. Он решил наладить связи с местными славянами. Потому Карл заключил какой-то договор со стодорянами. Их вождь Драговит, позднее ставший верховным князем велетов, вступил с Карлом в союз и получил от него признание как самостоятельный правитель. Союз мог помочь в последней, победоносной войне Карла с саксами в 738 г. — или, наоборот, быть заключен уже после победы, с новым соседом.[1796]
После смерти Карла Мартелла, однако, с приходом к власти его сыновей Пипина и Карломана, саксы вновь отложились. Карломан было подчинил их в 743–744 гг. Но в 747 г. он отрекся от власти в пользу Пипина. Тогда саксы снова отказались платить франкам дань. Они приняли к себе Грифона, сводного брата нового майордома, который уже попортил законным наследникам Мартелла немало крови своими мятежами.
В 748 г. Пипин Короткий выступил в поход на саксов. Ища союзников, Пипин обратился к независимым пока западным фризам, жившим на границах Саксонии и Тюрингии, а также к соседним славянам — сербам. Сербские князья согласились и «единодушно» выставили в помощь франкам свои дружины. Собралось сильное многотысячное войско. Оно вторглось в пределы саксов с огнем и мечом. «Многие из них уже были убиты и отправлены в плен, области их сожжены огнем». Напуганные мощью вражеского натиска, саксы поспешили заключить мир на условиях франков, обязались платить впредь Пипину дань и даже принять у себя проповедников христианства.[1797]
Отношения франков с сербами и стодорянами в эти годы не несли в себе еще и следа подчинения. По крайней мере, пока речь шла о землях к востоку от Заале и Лабы. Но иначе обстояло дело в Тюрингии и Франконии, которые франки имели все основания считать теперь своими. Как и на юге, в Баварии, недавно еще вольно расселявшиеся здесь славяне вскоре познали железную хватку строящегося феодального государства. Для этого оказалось вполне достаточно консолидации франков при Карле Мартелле.
При его детях, в 741–747 гг., славяне Франконии уже были обложены ежегодной податью в пользу короны — такой же, как и сами жившие здесь восточные франки. Десятую часть этой подати Пипин и Карломан совместной грамотой отдали в пользу Вюрцбургской епархии.[1798] Архиепископ Бонифаций, в ведении которого оставались приграничные земли, колебался по поводу того, должно ли Церкви пользоваться податями с язычников. В 751 г. он обратился за разъяснениями к папе римскому Захарии. Тот в письме от 4 ноября 751 г. отвечал своему легату: «Поскольку о славянах, населяющих землю христиан, подобает ли брать с них подать, спросил ты, брат, — здесь совета не нужно, ибо суть дела очевидна. Ведь если будут жить без подати, то когда-нибудь начнут считать эту землю своей собственной. Если же станут платить подать, то будут знать, что у этой земли есть господин».[1799] Папской позиции, пусть спорной этически, нельзя было отказать в рациональности. Теперь, после ясно высказанной воли главы Западной церкви, отпадали последние препятствия для подчинения славян Франконии и Тюрингии франкским чиновникам, а затем и феодалам. Славяне могли сохранять верность своей языческой вере — но это не спасало их от вовлечения в систему франкского государства. Их небольшие княжения, начавшие обустраиваться на новых землях, устоять против его машины не могли и исчезли в считанные годы.
Но превращение прозрачных межплеменных границ в государственные создавало угрозу и для славянских князей с правого берега Заале. После того, как их родичи за рекой оказались в зависимости от «союзников», те стали приглядываться и к восточным землям. Свободные исходы, регулярно сбрасывавшие груз перенаселенности в Белой Сербии, требовалось поставить под контроль властей. До сих пор франки не пытались покорить правобережных сербов. Но «союз» с ними к концу уже королевского правления Пипина Короткого дал трещину. Нечетко установленная, хотя и зримая граница по Заале не удовлетворяла франков. Передвижения славян воспринимались теперь или как бесчинные вторжения, или как бегство податных крестьян. Облагая славян налогами, франкские чиновники стали надеяться, что река уже не полагает предел их власти. В 766 г. франкские войска переправились через Заале в северной Тюрингии, у впадения правого притока реки Ветау. Здесь находился сербский град, именуемый в латинских анналах Вейтахабург или Вейдахабург (позднее Веттабург). Франки разгромили славян и захватили их укрепление.[1800] Повод к войне неизвестен. Но битва в Вейтахабурге послужила началом нового этапа в отношениях франков с соседними славянами. Окрепшее Франкское государство начинало свой натиск на Восток.
Дулебы и анты
Об истории восточных славян в VIII в. известия в современных событиям письменных памятниках вовсе отсутствуют. Основной материал для исследователя вновь, как и за столетия до того, поставляет археология. Сведения, добытые в ходе раскопок, можно лишь сопоставлять с поздними преданиями и обрывками косвенных указаний в других источниках. Потому многие вопросы далеки от окончательного решения.
Рубеж VIII/IX вв., как уже упоминалось, — время племенных передвижений на юге Восточноевропейской равнины. В дулебских землях на основе прежней пражско-корчакской складывается новая культура Луки-Райковецкой. Она почти сразу распространилась на юг, в былые пределы антов, поглотив культуру пеньковскую.
После ухода на юго-запад болгарской орды Аспаруха анты по Нижнему Днепру, Южному Бугу и Днестру остались перед лицом грозного врага — Хазарского каганата. Хазары и покорившиеся им алано-болгарские племена совершали набеги на антские земли, угоняли антов в плен. На Северском Донце, в зоне кочевнической салтовской культуры VIII–IX вв., среди ее захоронений, обнаружены погребения антов. Насильно переселенные на чужбину, они сохранили там черты своей культуры — керамику, обряд кремации и захоронения праха в урнах.[1801]
В условиях хазарских набегов у антов не было сил, а главное причин, твердо противостать вторжению многочисленных переселенцев с дулебского севера. Причины этого вторжения обычны и ясны — малоземелье в лесистых краях, перенаселение, в также приток сородичей с неспокойного запада. Более того, даже в антских землях места на всех не хватило, и часть дулебов устремилась вслед за ушедшей частью антов дальше, за Прут, в подчиненную болгарам Молдову. Погибла или бежала какая-то часть антской знати, оставив по себе невскрытые клады в районе заброшенного в VIII в. Пастырского городища.[1802] При этом большая часть антов осталась на своих местах, свободно перемешавшись с пришельцами. Нужды совместной борьбы с кочевниками заставляли межплеменные распри отступить на второй план. Анты и дулебы слились на юге воедино, создав особый вариант культуры Луки-Райковецкой.[1803] Здешние племена приняли общее для дулебов самоназвание «словене», но не имя самих дулебов. Племенные союзы юга сохранили независимость.
Родственные племена, создавшие культуру Луки-Райковецкой, заселили в итоге огромную территорию на юго-западе Восточноевропейской равнины. Северная граница первоначально проходила по берегам Припяти, захватывая на востоке часть Среднего Поднепровья до Десны. Дальше граница сворачивала на юг и шла по берегам Днепра до порогов. Южные пределы захватывали верховья Южного Буга и большую часть Прутско-Днестровского междуречья. Отдельные поселения доходили до подступов к морю и Дуная. Западная граница поднималась по Пруту, местами выступая до Сирета, захватывала Закарпатье в верховьях Тисы, а дальше шла уже по Западному Бугу до округи Бреста.[1804]
На этом пространстве расселилось несколько десятков славянских племен, объединенных в союзы-«княжения». Не все их названия нам известны. Некоторые известные — скажем, древляне или бужане, — в ту пору включали еще меньше племен, чем можно было бы судить по летописи. Бужане — прямые наследники дулебов — занимали земли в верховьях Западного Буга и Турьи, окрестностях древнего Зимно. На севере они уже с VIII в. продвигались вниз по Бугу, вплоть до окрестностей Бреста за Припятью.[1805] К востоку от них, по Стыри, жили лучане, которых знает в качестве отдельного независимого племени еще Баварский географ IX в. На рубеже VIII/IX вв. на мысу при впадении Гучвы в Буг возникло поселение Волынь.[1806] Вокруг этой новой княжеской резиденции началось сплочение бужан, а затем и лучан в единый племенной союз волынян. В итоге он включил и племена, жившие восточнее лучан, по Горыни и Случи.
На севере, отделенные поясом полесских топей, жили дреговичи и связанные с ними союзом берзичи. Еще в IX в. Баварский географ знает лишь берзичей — и скорее они верховодили в этом объединении. Славянские земли в Припятском Полесье ограничивались в то время лишь небольшой территорией на южном берегу близ будущего Турова. Дальше на север, в балтские земли, славяне здесь пока не продвигались.[1807]
К востоку от Волыни лежали лесные Дерева — будущая область древлян по Тетереву и Ужу. В VIII в. она тоже еще делилась между независимыми друг от друга княжениями. Одно из них, собственно древлянское, занимало земли в междуречье Ирши и Ужа, при их сближении. С северо-запада, по Жереву, соседями древлян являлись жеревичи. Еще какие-то деревские племена обитали у самой границы лесостепи, в верховьях Тетерева. Эти племена, непосредственные соседи живших восточнее полян, вошли в древлянский союз еще в VIII в.
Полянами звались умножившиеся после переселений «роды», обитавшие в Среднем Поднепровье, уже по обе стороны реки. Наиболее плотно заселены были поречье между Днепром и Ирпенью, а на севере — низовья Десны до впадения Снова. Переселения, создавшие культуру Луки-Райковецкой, отчасти захватили и Левобережье с его антским населением, теперь влившимся в число полян. Судя по летописным преданиям, до основания Киева поляне, хотя и сознавали свою близость, но жили «особо», «родами», «владея каждый родом своим».[1808]
Ниже полян по Днепру начинались земли древних антских племен. Скопление поселений за впадением Орели, в днепровских порогах, принадлежало племени или племенам угличей. Позднее в угличский племенной союз вошли и непосредственные южные соседи полян, жившие на север от впадения Тясмина, вплоть до Роси. Присоединились к нему — или к родственным тиверцам, населявшим Прутско-Днестровское междуречье, — и антские племена в верховьях Южного Буга.[1809] Тиверские старопахотные земли по Днестру являлись одной из наиболее плотно заселенных областей культуры Луки-Райковецкой. Другой, еще более населенной, являлась лежавшая к северу территория хорватов Верхнего Поднестровья и Прикарпатья. Дальние родичи хорватов, — не исключено, что входившие в их союз, — издавна населяли и Закарпатье.
Образ жизни племен культуры Луки-Райковецкой внешне претерпел мало изменений по сравнению с предшествующими веками. Разве что при росте численности населения возрастали и размеры сел. Поселения размещали на берегах рек, поближе к воде. Потомки дулебов и антов по-прежнему жили в основном в полуземлянках глубиной до полуметра, площадью 12–36 м2. В углу располагались печи — на юге каменки, на севере иногда также глинобитные. Наряду с полуземлянками на севере, у живших в лесной полосе дулебов, строились временами и наземные избы-срубы с площадью от 10,5 до 15,8 м2. В них также в углу располагались печи.[1810]
При внешней преемственности с прежней эпохой в обществе происходили довольно глубокие изменения. Смешение племен, с одной стороны, и прочная оседлость на старой пашне — с другой, подтачивали устои большой семьи и древнего общинного уклада. С VIII в. на юге восточнославянских земель идет распад большой семьи и патронимической общины.[1811] На смену «роду» идет «мир», община чисто соседская, хотя и спаянная еще совместным трудом.
Копья из городища Хотомель
Дулебские и антские земли также оказались захвачены общеславянским «поветрием» градостроительства. И здешние князья, укрепляя свою власть над подвластными племенами, возводят для себя крепости, господствующие над округой и в то же время служащие укрытием для ее обитателей. В землях дреговичей возводятся грады Хотомель и Хильчицы, на севере земель лучан, у рубежа полесских топей — град Бабка. Несколько градов построили хорватские князья среди многочисленных сел по Днестру и Сирету.[1812]
Град Хотомель построили на месте древнего капища, над неукрепленным селом, которое прилегало к укреплению с юго-востока. Основатель града — Хотимир[1813] — был, как заключаем, «владыкой», верховным жрецом святилища. Обретя военную власть над дреговичами или берзичами, он выстроил стольное место для себя и своей дружины. Хотомель расположен на возвышенности над Горынью, с трех сторон его прикрывали болота. Град представлял собой окольцованный земляным валом овал площадью 120 м2. С запада и востока дугами достраивались потом новые валы. В граде, в наземных домах с глинобитными печами, проживал князь со своими конными дружинниками. Среди находок их оружие — наконечники стрел и копий. Свидетельства богатства дружины — серебряные украшения, найденные на городище. Князь оставался верховным жрецом. В центре городища по-прежнему размещалось капище.[1814]
Грады хорватов несколько отличались от Хотомеля, что неудивительно. Расположенное на высоком мысе над Днестром городище Ломачинцы защищала плотная дубовая стена-частокол. Другой мысовой град — Горишни Шеривцы — защищала с поля не только деревянная стена, но и ров подковой, шириной до 10 м. Град этот гораздо больше Хотомеля — 1,2 га.[1815] Добриновское городище на Буковине являлось не только княжеским укреплением, но и важным ремесленным центром. Здесь подле жилых домов располагались 9 мастерских, в которых трудились кузнецы и ювелиры. Своими изделиями они снабжали не только жителей града, но и других соплеменников. Продукция добриновских мастерских расходилась довольно далеко по округе.[1816]
Княжеская власть, судя по летописным припоминаниям, передавалась по наследству. Она была закреплена за определенным «родом», который возводил себя к герою-родоначальнику. При этом необязательно власть переходила от отца к сыну — она считалась скорее коллективным достоянием избранного «рода». «Род» и определял из своей среды князя. Князья, как в Хотомеле, все чаще объединяют в одном лице «владычную» и «воеводскую» власти.
О том, как строилось управление племенем, позволяет судить летописное предание о дани мечами, уплаченной полянами хазарам. Здесь для нас ценно то, что хранители устной памяти приписывали завоевателям устройство славянского общества. В наиболее ранней, записанной в XI в., версии предания князь выступает как военный предводитель, — держащий, впрочем, в своих руках и сбор дани. Об успехах он докладывает «старцам», родоплеменным старейшинам, а те дают совершенному оценку. Однако князь уже сам созывает старейшин и может проигнорировать их мнение.[1817] Интересно, что в более поздней версии политический строй хазар рисуется иначе, в соответствии с изменившимися условиями самой Руси. В «Повести временных лет» уже хазарские воины докладывают князю и состоящему при нем совету старцев-бояр.[1818] Первая ситуация естественна для славянского общества VIII–IX вв. Именно тогда складывалось первоначальное предание на недавней исторической основе. Описанное же в «Повести временных лет» — для Киевской Руси начала XII в.
Основным занятием дулебов и смешавшихся с ними антов оставалось земледелие. На давно распаханных землях юга уже переходили от перелога к двуполью. Наряду с небольшими селениями, чьи жители по-прежнему вынуждены были заниматься подсекой, возникают теперь крупные, постоянные. Их жители отказались от истощающих почву способов ее обработки. Дулебы воспринимали от антов перелог, а местами и двуполье, более совершенные орудия труда. По всему ареалу культуру Луки-Райковецкой отмечены железные орудия пахоты — наральники без плечиков. Наряду с ними появляются и плужные ножи-чересла (Хотомель).[1819] Это уже свидетельство появления плуга, или близких к нему форм сохи. В лесной полосе вместе с тем использовались еще и мотыги. Теперь их лезвие делали из железа. Убирали урожай железными серпами.[1820]
Развивалось ремесло. Обработка железа уже с VII в. делала серьезный шаг вперед. Восточнославянские мастера осваивали новые способы получения стали, сварки стали и железа, закалки изделий. В древних антских землях были целые поселки железоделов. 30 железоплавильных печей обнаружены на ремесленном поселении Григоровка в Верхнем Поднестровье. Это расширяющиеся книзу (с 20 до 40 см) ямы на склоне возвышенности. В стенах печей глиной закрепляли сопла. Устья печей, почти квадратные арки, размещались в нижней части ям. Перед ними — рабочие площадки. Внутри печи также обмазывали глиной. Найдены две разновидности печей — одни использовались для обжига-обогащения руды, другие собственно для выплавки железа. Отличаются они конструкцией пода. Печи использовались многократно. Другой ремесленный поселок, VII–VIII вв., с 25 печами, обнаружен в Гайвороне на Южном Буге. Свыше 500 сопел найдено на поселении Бранешты I в Прутско-Днестровском двуречье. Из железа изготовляли ножи, топоры, оружие, орудия земледельческого труда, конскую упряжь, пряжки.[1821]
Из цветных металлов делали исключительно украшения — перстни, браслеты, подвески, височные кольца. Ювелирное дело этого времени обогатилось освоением техники зерни и скани. Образцами для славянских мастеров послужили изделия, проникавшие начиная с VIII в. с арабского Востока. В то же время с середины VIII в. распространялись вплоть до Днепра и украшенные зернью изделия славянских мастеров со Среднего Дуная. Они тоже служили образцами — в том числе для распространившихся позднее широко по Восточной Европе лучевых височных колец. Среди находок в Хотомеле, помимо металлических украшений, — стеклянные и пастовые бусы.[1822]
Из глины делали лепную посуду, а также биконические пряслица с небольшими отверстиями. Гончарный круг племенам культуры Луки-Райковецкой, даже южным, оставался пока неизвестен. Отличия основного керамического типа Луки-Райковецкой от пражско-корчакского не очень значительны. Это лучше, чем ранее, профилированные сосуды, край которых теперь загибался не вовнутрь, а вовне, наподобие изгиба буквы S. При этом сосуды становились ниже и шире, на них появился простейший орнамент — ямочный, волнистый или линейный, а также узоры по венчику. На юге бытовал, наряду с основным, особый местный тип сосудов, восходящий к пеньковским. Это горшки с округлыми боками, местами проникающие и на север.[1823]
Наиболее заметны были различия между отдельными племенами в погребальном обряде. Повсеместно господствует обряд кремации. Общей чертой является возрастание числа индивидуальных и безурновых погребений. Но некоторые племена хоронят своих умерших в грунтовых могильниках, а другие — в курганах. Постепенно курганный обряд начинает преобладать, но только на севере. На юге, у потомков антов, по-прежнему преобладают грунтовые могилы.[1824]
У будущих волынян сложился особый курганный тип — курганы типа Головно, по могильнику из четырех курганов на Волыни. Курганы расположены в таких могильниках попарно — большой, а рядом малый. В могильниках по 2–10 насыпей. Большие курганы в высоту 1,5 м, а в диаметре — около 20. Малые — соответственно 0,5 и от 8 до 10 м. Сожжение производилось на месте погребения, причем в одном из больших курганов — в деревянной ограде. В больших курганах находят также камни, и во всех — обломки керамики. [1825] Сосуды — не остатки урн, их разбивали в ходе обряда тризны. Появление таких парных захоронений можно объяснять по-разному. Логичнее всего видеть здесь обряд самоубийства жены по смерти мужа.
Племена Дерев хоронили умерших в основном в курганах, но иногда и в грунтовых могильниках. С VIII в. в курганах хоронили лишь одного покойника, как правило, без урны. Сожжение производили обычно на стороне, но иногда и на месте. В этом случае умершего помещали на доски или в деревянную колоду, располагая по линии восток-запад.[1826] Окраинные племена — поляне и обитатели Припятского Полесья — курганный обряд в VIII в. еще не переняли.[1827]
Наконечник копья. Велестинская коллекция
Тем более не был он воспринят потомками антов на юге. Лишь редкие курганные могильники в Закарпатье могут быть отнесены к VII–VIII вв. Здесь умерших сжигали на месте вместе с урнами, собирали прах в кучки и насыпали курган. В каждом кургане — по одному захоронению.[1828] Прежние закарпатские обычаи несколько преобразились под дулебским влиянием. Оно шло из волынского Побужья, начиная с переселения на рубеже веков. В целом же и у хорватов преобладали грунтовые погребения.
При всех различиях, племена культуры Луки-Райковецкой связывались воедино общностью языка и происхождения. Об иных, кроме погребального, обычаях дулебских племен сообщают средневековые летописи. В их известиях отразилась неприязнь, отделявшая полян от их ближайших западных соседей, древлян. Древляне имели основания считать себя наследниками древних дулебов, тогда как полян — наполовину антами. Это добавляло причин межплеменной вражде, продлившейся до начала XI в.[1829] Но в целом за субъективностью летописцев просматривается действительная разница в обычаях полян и древлян. О других дулебских и антских племенах нет сведений. Но волыняне и дреговичи едва ли сильно отличались от древлян, тогда как потомки антов были ближе к полянам.
Согласно Повести временных лет, «древляне жили зверским образом, живя по-скотски, и убивали друг друга, поедая все нечистое, и брака у них не бывало, но умыкали у воды девиц». Итак, у древлян были распространены кровная месть и брак умыканием. Поскольку важным источником пропитания в лесах оставалась охота, им приходилось есть и пищу, которую поляне считали «нечистой». Все это, на взгляд врага, складывалось в «зверскую», «скотскую» жизнь. Сами поляне, по тому же источнику, вели себя совершенно иначе. Они «своих отцов обычай имели тих и кроток, и стыдились снох своих и сестер, матерей и родителей своих, и снохи свекровей и деверей сильно стыдились. И брачный обычай имели — не ходил жених за невестой, но приводили ее вечером, а наутро приносили за ней, что давали».[1830] Итак, у полян господствовали правильно, по мысли летописца, устроенная патриархальная семья (чего, кстати, вряд ли не было у древлян) с уважением, основанном на взаимном стеснении, и чинный брак. При этом нормальной считалась свадьба, при которой от жениха посылали за невестой вечером — древнейший общеславянский обряд. Заметим, что так же чинная свадьба проходила и у западных дулебских соседей. Такая разновидность ритуала распространена позднее на юге восточнославянских земель повсеместно.[1831]
Итак, складывается впечатление, что положительные черты древних дулебских и антских обычаев летописец приписал своим соплеменникам-полянам. Тогда как отрицательные — их врагам-древлянам? Могли ли полянам быть вовсе неизвестны те же самые кровная месть и брак умыканием? И имелось ли в обычаях дулебских племен хоть какое-то различие на самом деле? Похоже, у немногочисленных изначально полян рано выработались нормы общинного жития, регулировавшие отношения между «родами». Кровная месть или вполне способное послужить причиной для нее похищение невест оказались если не под запретом, то под контролем общин. Это воспринималось полянами с гордостью, как отличие от все еще «живущих по-скотски» более сильных и многочисленных, да к тому же «чистокровных» дулебских соседей. В остальном же обычаи славян, создавших культуру Луки-Райковецкой, были весьма близки.
Отражалась общность и в их внешнем облике. Отличия в нем у разных племен незначительны. Так, волыняне, судя по позднейшим средневековым захоронениям, обладали удлиненной головой, широким лицом, сильно выступающим носом. Это сочетание славянской широколицести с типичными чертами всех европеоидов мы видим и у южных и западных соседей волынян — древлян, уличей, тиверцев. Они, особенно потомки антов, отличались лишь несколько менее вытянутой головой. Значительно отличались — более узким лицом, чуть менее выступающим носом, средних размеров головой — только поляне. Здесь иногда видят сильнее проявлявшуюся в них кровь иранских кочевников.[1832] Не исключено, что это следствие в том числе вторжения с Левобережья в VIII в. племен волынцевской культуры. Именно это вторжение положило начало истории Киева, будущей «матери городов русских».
Севера
История северского Левобережья Днепра в VIII столетии крайне запутанна, даже с учетом богатого археологического материала. Еще в VII в. здесь продолжала существовать антская пеньковская культура в своей поздней, «сахновской» стадии. На севере анты проникали в земли эстиев колочинской культуры, свободно смешиваясь с ними. С «чисто» антской сосуществовала аристократическая «культура ингумаций». Поздние клады с ее «мартыновскими» ценностями обнаруживаются вплоть до Среднего Подесенья.[1833]
Затем, однако, пеньковская и колочинская культура сменяются одной и новой — волынцевской. Время этого — один из наиболее сложных вопросов. Появление волынцевских древностей датируется в пределах от начала VII до середины VIII в.[1834] Есть основания полагать, что в VII в., точнее в последних его десятилетиях, волынцевская культура действительно уже складывалась.[1835] К концу своего существования она переходит в новые славянские культуры — роменскую и боршевскую. Роменско-боршевские древности, как ныне установлено, появились к концу VIII в.[1836]
Глиняный сосуд. Волынцевская культура
Не менее туманен вопрос о происхождении волынцевской культуры. Можно заключить, что ее возникновение объяснялось вторжением в земли левобережных антов и эстиев новых масс населения с востока. Усиление Хазарии в конце VII в. сдвинуло с насиженных мест многие племена. В волынцевской культуре ощущается влияние именьковской из Среднего Поволжья и особенно алано-болгарской салтовской. «Салтовцы» поддерживали с «волынцевцами» тесные связи, жили среди них. В среде волынцевцев, помимо славянского и балтского, отчетливо ощущаются иранский и тюркский элементы.[1837]
Вторжения с востока и с юга не вызвали массового бегства славян и балтов. Местные жители свободно слились с пришельцами. Возникший в итоге племенной союз принял старое славянское имя — севера, северяне. Потомки антов расселялись по всей вновь образовавшейся Северской земле, в том числе и на колочинский дотоле север. Анты в итоге заселили среднее и верхнее течение Десны, верховья Псела, Посемье. Вторжения и переселения, конечно, вели к уходу части жителей, к гибели племенной столицы колочинцев — Колочинского града. Но серия столкновений не вылилась в большую войну и не нанесла большого ущерба Левобережью. Создание единой племенной общности стало следствием скорее компромисса между разноязыкими народами, чем завоевания. К концу VIII в. иранцы, тюрки и балты в Северской земле были почти полностью поглощены славянами. Возникшая тогда на основе волынцевской роменская культура являлась уже типично славянской. Дольше всего сохраняли свою обособленность «салтовцы» — алано-болгарские кочевники. Они в VIII в. жили хотя и рядом со славянами, но в собственных юртах, пользовались собственной гончарной посудой салтово-маяцких типов. Особенно много кочевников проживало в южных, прилегающих к степи селениях.[1838] Расселение на восточнославянских землях в VIII в. выходцев из Степи принесло в славянские языки минимум одно тюркское заимствование. Это исключительно восточнославянское слово *mysъ ‘мыс’.[1839]
Итогом происшедшего в VIII в. смешения с балтами стал немного отличающийся от более западных славян внешний облик северян. Это выразилось прежде всего в средней ширине лица при обычной славянской широколицести. Позднее тот же признак обрели и другие расселившиеся в балтских землях славяне — радимичи, дреговичи. Но в целом облик всех их оставался типичен для раннесредневекового славянства.[1840]
Поселения волынцевской культуры, как правило, неукрепленные. Среди них выделялись крупные, достигавшие 7,5 га. Более типичен размер Волынцевского селища — 4800 м2. Селились волынцевские общины в низинах, неподалеку от водных источников. В Волынцеве обнаружено 51 жилище. Они не все существовали одновременно, но ясно, что поселение состояло из четырех стихийно разраставшихся групп домов. Строили преимущественно дома столбовой конструкции, а иногда и срубы. Это полуземлянки глубиной до 1,2 м. Редко встречаются землянки до 1,6 м в глубину. Площадь домов колеблется от 12 до 30 м2. Дом покрывала двускатная крыша высотой до 1,2 м. Деревянное перекрытие обмазывали землей и глиной. Лестницу в жилье либо вырезали в земле, либо делали из дерева. В одном из углов располагалась глинобитная печь. Чаще всего печи вырезаны прямо в глиняном останце. Совсем редко встречаются печи-подбои. Иногда — неславянское наследие — печь располагалась в центре жилища. Прямо в жилищах устраивали хозяйственные ямы-хранилища. Но другие хозяйственные ямы и деревянные постройки располагались на площади поселения.[1841]
Судя по этим данным, распад большой семьи у волынцевцев еще далеко не завершился. Так, четыре группы домов на селище Волынцево принадлежат именно большим семьям, объединенным в соседскую общину, «мир». Но именно «мир» должен был преобладать у изначально разноязыкой, сложившейся из многих племен северы над «родом», патронимией. Каждая из больших семей вела свое хозяйство. Более того, и внутри больших семей уже начиналось деление. Большая семья, расселенная в нескольких домах, распадалась на малые, с собственными запасами и орудиями труда.
Верховодила в волынцевском обществе военная знать, потомки создателей «культуры ингумаций». Теперь они слились с пришельцами из Степи, восприняв отдельные черты их культуры и передав им свои. Со временем, когда в культуре Волынцева усилится славянское начало, «волынцевская» составляющая останется на какое-то время этой дружинной прослойке. Памятник ее богатства — продолжающий традиции Мартынова Харивский клад на Средней Десне. Закопан он в горшке волынцевского типа. Включает клад многочисленные украшения антских образцов, в том числе из серебра и даже золота.[1842]
Своеобразной столицей волынцевских племен стал Битицкий град — занятое славянами и сселившимися к ним кочевниками городище скифской эпохи. Оно расположено на высоком мысе у Псела, господствуя над славянскими селами. Население Битицы и укрепленного позднее Опошнянского городища долго оставалось смешанным. Только здесь наряду с печами обнаружены и открытые очаги. В Битице рядом со славянскими домами располагались большие округлые юрты алано-болгар. Битица — древнейшее и долгое время единственное славянское укрепленное поселение в Северской земле. Это был центр власти местной и сливающейся с ней пришлой знати над окрестными земледельцами.[1843] Волынцевцы благодаря общению с кочевниками превзошли других северных славян в военном деле. Это ощущается в воинском облачении. Северские дружинники VIII в. одевались в кольчуги, пользовались окованными железом щитами. Но оружейный набор и у них ограничен стрелами и копьями.[1844]
Основным занятием волынцевцев, как и других славян, являлось земледелие. Судя по появлению больших поселений, речь уже не шла только о подсеке и перелоге. Десятилетиями обрабатывались одни и те же, давно распаханные участки. Севера в VIII в., как и юго-восточные соседи, переходит к двуполью. Кругооборот озимых и яровых подтверждается и анализом находок пшеницы. Северяне выращивали просо, пшеницу, рожь, полбу, а помимо злаков — горох и коноплю. Из орудий земледельческого труда для вспашки поля использовалось рало с широколопастным или узколопастным железным наральником, для уборки — серпы и косы. Наряду с земледелием, развивалось и скотоводство, в основном разведение крупного рогатого скота. Но попадались и редкие для славянского мира животные, приведенные из Степи — скажем, верблюд. Охота и рыболовство играли вспомогательную, хотя и существенную роль — на долю домашних животных приходится около 80 % найденных на поселениях костей. Наконец, для добычи меда и воска разводили пчел.[1845]
Подобно своим западным заднепровским соседям, совершенствовали свои навыки волынцевские ремесленники. В Битице обнаружены орудия обработки железа, в Волынцеве — сыродутный горн. Волынцевские мастера применяли развитые технологии цементации железа, вваривали в него стальные полосы. В работе они использовали кричное железо. Из железа изготавливали орудия земледельческого труда, оружие и доспехи, топоры, ножи, шилья, пряжки, бритвы, пинцеты.[1846] На волынцевских памятниках найдены и следы труда ювелиров, мастеров по цветному металлу — тигли, льячки, инструменты. Изделия волынцевских ювелиров наследует богатым традициям антской мартыновской школы. Это фибулы и бляшки, которым придается сходство с человеческой фигурой, височные кольца из проволоки, браслеты, перстни, бубенчики, серьги, браслеты, цепи, гривны. Знать по-прежнему ценила богатые поясные наборы. Ювелиры работали как с бронзой, так и с драгоценными металлами — золотом и серебром. Завозили стеклянные бусы.[1847] Следами швейного и прядильного домашних промыслов являются костяные проколки и шилья, глиняные пряслица.[1848]
Волынцевцы подхватили эстафету исчезнувшей вместе с Пастырским пастырской керамики, освоив гончарный круг. Однако волынцевская гончарная посуда не укоренилась в славянской культуре. Гончарами оставались потомки пришедших из Степи алано-болгарских мастеров. Когда они слились со славянами, гончарство оказалось на время забыто. До 90 % волынцевской керамики — лепная. Гончарные волынцевские сосуды делались по образцу салтовских, хотя испытали и иные влияния.[1849] Центр производства гончарной керамики находился в районе современной Полтавы, в Тарановом Яре и поблизости. Отсюда эта ценная, «престижная» ремесленная продукция расходилась по всему волынцевскому ареалу. Главный керамический тип — горшки с выпуклыми плечиками, над которыми вертикально встает высокий венчик. Низ имеет форму усеченного конуса. Поверхность, как и у салтовских гончаров — черная или темно-коричневая. Сосуды покрыты лощеным или прочерченным орнаментом в виде вертикальных линий и перекрестий. На гончарном круге изготовляли также круглодонные миски.[1850]
Имеются и лепные подражания гончарным горшкам и мискам. Они достаточно высоки по качеству, изготавливались из отмученной глины с примесью песка или шамота. По форме они точно следуют оригиналу.[1851] Такие сосуды изготавливали славянские и балтские мастера в подражание мастерам-пришельцам. Логично сделать вывод, что те бережно хранили тайны своего ремесла. Подражатели же могли трудиться как на заказ, вольно или невольно сбивая цену на редкий товар, так и ради семейного престижа. Обладание гончарной посудой являлось с антских времен таким же признаком достатка, как и «мартыновские» ценности.
Третий тип керамики — непосредственный предок славянской керамики роменской эпохи. Это довольно грубые в сравнении с высококачественными подражаниями лепные горшки и сковородки с шероховатой поверхностью, из глины с примесью крупного шамота. Эта посуда испытала влияние форм волынцевской, но по технике продолжает прежние антские и балтские традиции. Постепенно этот простейший, массовый тип становится и господствующим. [1852] Помимо названных основных типов посуды волынцевские мастера делали также кружки.[1853]
Тесное общение со степными народами, включившимися уже в черноморскую и волжскую торговлю, вело к развитию торговли и в северских землях. Основными партнерами при этом оставались «салтовцы». Из их земель или через их посредство распространялись довольно далеко на север двуручные амфоры из красно-оранжевой глины, кувшины, раковины каури, различные украшения.[1854]
О духовной культуре северян VIII в. мы можем судить, как и у других восточных славян, по археологическим находкам и летописным описаниям «обычаев». На поселениях найдены отдельные обереги — костяные амулеты. С религиозными представлениями связаны и фигурные украшения «мартыновских» образцов.[1855] Волынцевские капища неизвестны, что вполне объяснимо долгим отсутствием общего культа у постепенно сливающихся друг с другом племен.
Тем не менее у волынцевцев на протяжении VIII в. распространился общий погребальный обряд. Он сочетал местные, балтские и славянские, и привнесенные элементы. Тела умерших после торжественной тризны сжигали. По словам Нестора, «если кто умирал, творили тризну над ним, а потом творили кладку великую, и возлагали на кладку мертвеца, и сжигали». Очищенные от золы и угля пережженные кости ссыпали в урны — в «сосуд малый». Покойных сжигали в одежде, с убором, и уцелевшие украшения затем также клали в урну. Среди находок в могильниках — бронзовые браслеты, стеклянные и пастовые бусы. Местом для захоронения служила слегка углубленная площадка, специально для этого расчищавшаяся. Один сосуд от погребальной трапезы часто оставляли рядом с урной, в подарок ушедшему. По завершении обряда углубление с урной прикрывалось дерном. На памяти Нестора вятичи и их сородичи погребали прах уже чуть иначе — но основные элементы ритуала остались неизменными.[1856]
Танец славян. Радзивиловская летопись
Остальные обычаи северы, вятичей и радимичей киевский летописец охарактеризовал так: «жили в лесу, как всякий зверь, поедая все нечистое, и срамословие у них пред отцами и пред снохами, и браков не бывало у них, но игрища между селами. Сходились на игрища, на пляски и на все бесовские песни, и тут умыкали жен себе, кто с кем договорился; имели же и по две и по три жены».[1857] Жизнь в лесах и добыча в них пропитания здесь также поражает уроженца киевских Полей. «Срамословие» упоминается явно в противовес полянскому «стыду». Может, у жителей левобережья и впрямь нравы были свободнее? Скорее уж, такое впечатление производила на чужака обычная повседневность сохранявшейся у них большой семьи. В ней, разумеется, не обходилось без конфликтов, которых поляне со своей малой семьей чаще избегали. Интереснее всего подробное описание летних «игрищ», сопровождавшихся плясками и обрядовыми песнями в честь языческих богов. Завершались они «похищением» невест по предварительному сговору. Превращение умыкания в игровую форму чинной свадьбы, как и распространение многоженство, можно вполне приписать кочевническому влиянию. У кочевых тюркских народов и игровые «похищения» широко известны, и многоженство в древности было достаточно распространено, в самых разных общественных слоях.
Писавший в начале XIII в. и лично сталкивавшийся с языческими обычаями вятичей летописец Переславля Суздальского расширяет повествование киевского предшественника. Он несколько уточняет, как именно происходил сговор во время игрищ: «по пляске понимали, какая жена или девица до молодых похоть имеет, и по взору очей, и по обнажению мышц, и по показу перстней на руках, и от надевания перстней в дар на персты чужие, а там, потом, и целование с лобзанием». Едва ли увод чужих жен на игрищах поощрялся, но в принципе он был возможен — как допускало славянское право развод. С другой стороны, именно по этой причине умыкание могло кончиться для невесты и немедленным «посмеянием до смерти» — если жених оказывался разочарован. Ради привлечения мужского внимания женщины Левобережья «червили лицо и белилами терли».[1858]
Из Повести временных лет явствует, что отношение полян к левобережной севере, с которой они соседствовали издревле, мало отличалось от отношения к древлянам. Если древляне являлись опасными и кичливыми сородичами по дулебской линии, то севера — по антской. Расселение полян на северо-восток за Днепр, в низовья Десны, вплотную сталкивало их с восточными соседями. Но, тем не менее, именно пришельцы с Левобережья, — о чем в средние века предпочитали умалчивать, — сыграли ключевую роль в основании столицы Полей, Киева.
Основание Киева
За Днепр волынцевские племена вторглись уже в начале своей истории.[1859] Это не было массовое переселение — большинство жителей киевской округи сохранило свою культуру. Волынцевцы постепенно растворились в их среде. Однако с этого времени полянское Поднепровье стало перекрестком между западными и восточными культурами. Здесь шедшие справа и слева от Днепра культурные явления встречались и переплетались.
Вторжение волынцевцев и основание ими своих поселений не могло не иметь связи с политической жизнью полян. Пришельцы являлись завоевателями, боровшимися за обладание антским наследством. Их возглавляла имеющая на это наследство определенные права дружинная знать. К наследству погибшего антского союза с очевидностью относились и Поля, захваченные недавно «культурой ингумаций». Тем не менее пришлые отряды воинов и поселенцев, чтобы закрепиться на новых местах, вынуждены были идти на компромисс с местным населением. Полю же, в свою очередь, требовалась защита и от Степи, и от западных Дерев. Результатом договоренностей стало создание единого полянского племенного союза-«княжения» — и основание его стольного града, Киева. Основание постоянного укрепления на Старокиевской горе датируется именно VIII столетием.[1860]
Предание об основании Киева сохранилось в двух основных летописных версиях. Основа его по сравнению со сказанием, которое записал в XI в. Начальный летописец, не изменилась. Но Нестор в начале XII в. внес некоторые дополнения. Отдельные обрывки предания продолжали бытовать и временами записываться в Киевском Поднепровье до нового времени.
Начальный летописец начинает свое повествование со слов: «Как древле был царь Рим и во имя его город Рим; и еще Антиох, и была Антиохия Великая; и еще Селевк, и была Селевкия; и еще Александр и была во имя его Александрия; ибо в немногих местах так прозваны были грады во имена царей тех и князей тех: так же и в нашей стране зван был град великий Киев во имя Кия, его же называют будто бы перевозчиком; иные же, что ловы творил около города своего».[1861] Вторая версия вовсе не противоречит княжескому достоинству. Летописец имеет в виду распространенный у славян сюжет о князе или боярине, находящем место для города во время охоты. Чуть ниже летопись вкратце излагает предание об основании Киева. При этом летописец, явно условно, датирует события 854 г., исходя из своих представлений о призвании Рюрика и «начале Русской земли».
Итак, история основания Киева в Начальной летописи следующая: «Жили каждый с родом своим, на своих местах и сторонах, владея каждый родом своим. И были три брата: одному имя Кий (Кый), второму же имя Щек, третьему же имя Хорив, а сестра их Лыбедь. И сел Кий на горе, где ныне увоз Боричев, и был с родом своим. А брат его Щек на другой горе, от него же прозвалась Щековица. А третий Хорив, от него же прозвалась Хоривица. И сотворили градок во имя брата своего старшего и нарекли имя Киев (Кыев). И был около них лес и бор великий, и ловили зверя. И были мужи мудрые и смышленые, нареклись поляне, и до сего дня по ним же кияне — поляне; были же поганые, жертвуя озерам и источникам, и рощам, как прочие поганые».[1862]
Итак, здесь впервые появляются братья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь — основатели Киева. С каждым из них связывается одно из местных названий киевской округи. С Лыбедью, о чем летопись хранит молчание — река Лыбедь. Игнорирование предания о Лыбеди летописцем найдет еще свое объяснение. Пока обратимся к тому, что он проговорил, а не замолчал. Старший Кий «был с родом своим», тогда как братья основали отдельные выселки — частое явление при земледельческой колонизации. Как центр своего рода братья основывают поблизости от двора Кия, на Старокиевской горе, куда в X в. вел с реки Боричев увоз, небольшой «градок». Он и получил название Киев. Разрозненные дотоле роды объединились вокруг него и получили от них общее имя «поляне», но также и «кияне» — киевляне, «люди Кия». Вновь упоминается и княжеская охота в «лесу и бору великом» около града, важная составная часть древнеславянского гощенья. При всей своей «мудрости» братья оставались язычниками. Летописец подчеркивает это в поучение современникам, которые, разделяя суеверия предков, нередко уступали им в доблести.
Нестор сразу же поправляет своего предшественника: «Поляне жили особо по горам сим, ведь и до сих братьев были поляне…»[1863] Итак, название «поляне», как выясняется, появилось еще до Кия. Лишь название «кияне» появилось со времен Кия, как подчеркивает летописец далее, меняя смысл фразы своего источника — «от них поляне — кияне и до сего дня».[1864] Наиболее существенное дополнение в Повести следующее: «Иные же, не ведущие, говорят, что Кий перевозчиком был. У Киева ведь был перевоз тогда с той стороны Днепра. Оттого говорили: «на перевоз на Киев». Но ведь если бы Кий перевозчик был, то не ходил бы ко Царюгороду. Но сей Кий княжил в роде своем, и приходил он к царю неведомому, но о том только ведаем, как сказывают, что великую честь приял от царя, которого не ведаем и при котором приходил царе. Когда же шел он назад, пришел к Дунаю, и возлюбил место, и срубил городок малый, и хотел сесть с родом своим, и не дали ему там близ живущие. Оттого и доныне называют дунайцы городище Киевец».[1865]
Итак, летописец представляет версию о перевозчике подробнее — с тем, чтобы с большим основанием ее опровергнуть. Сведения о балканских деяниях Кия заимствованы из устного предания, чем и объясняется отсутствие информации о личности «царя». На предание («сказывают») летописец и прямо ссылается. Интересно при этом, что слог повествования прямо указывает на характер устного источника. Перед нами местами ритмическая речь, напоминающая метр «Слова о полку Игореве» и других ритмизованных фрагментов летописи[1866]. Если она перебивается, то комментариями самого летописца. Но при этом ритм источника передался и собственной его речи, что можно видеть в начале рассказа («Аще бо бы перевозникъ Кии/ то не бы ходилъ ко Царюгороду»). Итак, перед нами, скорее всего, единственный след давно утерянной полянской эпической песни о Кие.[1867] К сути же этого рассказа мы еще вернемся.
Как и все предания о происхождении славянских государств, сказание о Кие и его роде имеет два пласта — мифологический и исторический. Вернее, двумя пластами они представляются нам, тогда как для древнего славянина-язычника пребывали в неразрывном единстве. И трудно сказать, что именно следует считать основой, а что — «напластованием». К последней четверти XI в., во всяком случае, предание уже бытовало в приведенном виде.
Тем не менее, что все-таки в предании о Кие мифологического? Прежде всего, само имя главного героя. Оно восходит к индоевропейскому еще обозначению божественного кузнеца, победителя Змея.[1868] Предания о «божьем ковале» или двух братьях-«ковалях», победивших Змея, создателях Змиевых или Трояновых валов, еще в новое время неоднократно записывались в Среднем Поднепровье.[1869] Это — вариант общеславянского мифа о божественном кузнеце Свароге, победителе Змея Трояна, родоначальнике власти славянских князей. Итак, полянский Кий — очередная ипостась этого божества-первопредка. Причем сохранившая одно из его первоначальных мифологических имен.
Полянский и северский миф о Ковале совпадает в основном с волынским, привязанным к имени тамошнего легендарного князя Радара. Согласно преданиям Поднепровья, Коваль — победитель чудовищного Змея. Змей нападал на земли, в которых поселился Коваль, разорял их, пожирал людей. Коваль выстроил себе огромную каменную кузницу за тремя железными дверями и в ней выковал первый, исполинский плуг с железным лемехом. Когда Змей снова прилетел за добычей, кузнец увлек его в погоню за собой, заманил к кузне и посулил — если тот языком пролижет насквозь все железные двери, позволить съесть себя. Змей поддался на уловку и, пролизав насквозь три заслона, проник в кузню языком. Коваль этого и ждал. Он схватил змеиный язык клещами и бил Змея по голове многопудовым молотом, пока сбежавшиеся люди впрягали схваченное чудовище в соху. Наконец, Змей был обуздан и сдался. Коваль велел ему пропахать межу до моря — между землями славянского народа и вражеским, «змеиным» краем. Змей вынужден был покориться, а Коваль сам пошел за плугом. Так славянская земля оказалась отделена от вражеской глубокой рекой, а по ее берегам воздвиглись высокие валы, след богатырской пахоты Божьего Коваля. Это Змиевы валы по берегам Днепра, на границе со степью. У устья Днепра Змей лопнул, напившись морской воды. В древности Змиевы валы звались Трояновыми. Значит, Змей, враг Сварога, — трехголовый бог преисподней Троян, известный восточным и южным славянам.
Мифологические предания о Ковале бытовали еще в XIX в., в том числе и в самих окрестностях Киева. Должны были рассказывать о битве Кия со Змеем-Трояном и в Средние века. Тем не менее в летописях этот чисто мифологический «пласт» предания о Кие отражения не нашел. Неудивительно — в пору ожесточенной борьбы с пережитками язычества он казался неуместным. Да летописцы, в отличие от «двоеверов», и не верили ни в Сварога, ни в Трояна, ни в других древних богов. Кий для них имел смысл лишь как исторический основатель Киева, а не как мифический герой. Тем более что тогда вряд ли забылось изначальное тождество основоположника княжеской власти, кузнеца-«создателя молний» Кия-Сварога с верховным богом Перуном. А Трояна — с его противником, богом-змеем Велесом. Ни тому, ни другому места в реальной истории после крещения Руси не осталось. Христианский летописец переосмысливал доставшуюся традицию с точки зрения разумной достоверности. Приводило это к двойственному результату. С одной стороны, из языческого предания вычленялась «историческая» основа. С другой — это производилось просто за счет отсева «мифологического». Путь к рациональному научному знанию прокладывался за века до постижения его метода.
По тем же мотивам «недостоверности» с научной христианской точки зрения осталось за пределами летописного текста предание о Лыбеди. В летописях она выглядит лишней. Для любого киевлянина вполне естественно, что с ее именем связано название реки Лыбедь. Но летописцы этого почему-то не отметили и вообще никак не прояснили роль Лыбеди в повествовании. Между тем Лыбедь дольше других персонажей сохранялась в народной памяти. В записанном в XIX в. предании она — киевская княжна, живущая на Девич-горе. Лыбедь будто бы протекла от ее слез, пролитых, когда отвергавшая женихов красавица была вынуждена доживать свои дни в одиночестве.[1870] Если позднее предание сохранило черты более древнего, то монастырский летописец мог по самым разным причинам не дать ему места в истории. К присущему «варварским» преданиям и неудивительному элементу «балладности» добавлялись совершенная бесполезность сюжета для «большой» истории и вопиющая даже для средневековья недостоверность. Лучшим выходом летописец счел умолчание, даже не упомянув о проживании Лыбеди на Девич-горе. Вообще-то, лаконичное указание «а сестра их Лыбедь» можно рассматривать и как отсылку к неприглянувшемуся летописцу, но известному его современникам сюжету.
Кий, Щек и Хорив в Радзивиловской летописи
Именно с Лыбеди уместно начать анализ «исторической» составляющей в предании. Этот персонаж, казалось бы, не имеет ничего общего с реальной историей. Сюжет, связанный с нею, совершенно мифичен. Летописец не нашел ничего, что могло бы связать Лыбедь с историческим «фактом». Современная наука — тоже. Совпадение имени с названием происшедшей якобы от него реки наводит на простейшую мысль. Не имя реки происходит от личного имени, а наоборот. Соответственно, то же следует сказать о Щеке и Хориве. Но происхождение названия реки «Лыбедь» неясно. В последние десятилетия выдвинута и обоснована убедительная версия. Название реки происходит от личного женского имени «Улыба».[1871] Итак — совершенно неожиданно — наименее исторический персонаж предания обретает исторический прототип.
Еще больше оснований искать такой прототип — или прототипы — для самого Кия. Как бы то ни было, древнерусское название «Киев/Кыевъ-град» действительно означает «город Кыя/Кия». Пришедшее из древних мифов имя «Кий» могло стать титулом возводящих себя к мифологическому герою полянских вождей. Такие родовые титулы — Мусок, Крак — славянам известны. Они полностью заменяли личные имена.
Полянский племенной союз сложился на основе двух племенных групп — пришлой с запада, словен-дулебов, и местной, антов. Наследие тех и других сохранялось еще в раннее средневековье Руси.[1872] Основание же укрепленного «града» Киева связано с вторжением «волынцевских» племен Левобережья. В результате племенных групп стало три — дулебы, анты, включая пришлую северу, и пришедшие вместе с ней кочевники. Присутствие «салтовцев» в Киеве VIII в. сомнений не вызывает.[1873] Власть в таком племенном объединении могла быть триальной. Каждому из соправительствующих «родов» соответствовал особый племенной компонент союза. Являлись ли исторические прообразы Кия, Щека и Хорива «братьями» в буквальном смысле, изначально? В любом случае они стали таковыми, основав общий град и создав единый полянский племенной союз. Позднее, как свидетельствуют летописи, этим союзом совместно правили их «роды». Тройственное соправительство сохранялось до IX в. включительно.[1874] Оно и составляло суть заключенного при вторжении северы договора.
Кий в этом раскладе — вождь вторжения, северский ант. Именно в этом смысле он оказывается «перевозчиком» «с той стороны Днепра».[1875] «Киев перевоз» — не унижение достоинства полянского князя, как полагал летописец XII в., а память о переправе его и его людей. Спустя века, в XVII столетии, в киевской округе еще вспоминали, что Кий пришел «из диких полей».[1876] Именно от антов распространялся миф о Кие-Свароге и связанные с ним представления о княжеской власти. Волынцевская аристократия, в жилах которой текла и антская кровь, восстановила их в новом «княжении» на Левобережье. Ее предводители, подобно хорватским князьям в Чехии и Польше, приняли в качестве титула одно из имен бога-родоначальника. Верховные князья Киева считались земными проявлениями или потомками божества.
Что касается братьев Кия, то они соотносятся с дулебской и кочевой составляющими союза. На Щекавице с VIII в. существовал двор или поселение — как и на других Киевских горах, Киселевке и Детинке.[1877] Из них Киселевка (Замковая), на коей прежде размещался антский град, стоит ближе к Старокиевской и могла бы быть Хоривицей. Вопрос о происхождении названия «Хоривица» неоднозначен. Оно явно неславянское. В нем трудно не увидеть отражение имени ветхозаветной горы Хорив. Тогда это след присутствия в Киеве хазар.[1878] Около 730 г. часть хазарской знати приняла иудаизм, положив начало обращению соплеменников. При этом ранее хазары склонялись к христианству — так что были знакомы с библейской образностью и до иудейских наставников.[1879] Итак, название происходит прямо от библейской горы, а «Хорив» — производное от него, славянское прозвище севшего на горе хазарского предводителя. Пришедший с Кием «брат» Хорив возглавлял кочевников. Ославянившийся «род Хорива» правил в Киеве вместе с двумя другими «родами». Его чужеродное происхождение — как и корень названия — забылись. Ни о каком постоянном присутствии хазар-иудеев в Киеве говорить в тот век не приходится.[1880]
Менее вероятно видеть в Хоривице Лысую гору, Юрковицу, на которой размещалось древнейшее киевское капище («Лысая» гора — значит «священная»).[1881] Разве что славяне-язычники устроили капище на Хоривице намеренно, из очистительных соображений. Любопытно, что и Лысая, тем не менее, оказывается связана с хазарским «иудейским» началом в Древнем Киеве. В Х в. на ней размещалась приречная крепость Самватас,[1882] чье название происходит от легендарной реки Самбатион. За этой рекой на краю света будто бы обитали «потерянные» десять колен Израиля.[1883] Таковыми жившие к востоку от Днепра новообращенные хазары мнили самих себя. Название «Самватас», однако, как и сам град на Лысой горе, контролировавший пристань-зимовку на речке Почайне, появляется много позднее Киева.
Стремление хазар к «Самбатиону» имело как религиозные, так и осязаемые экономические причины. С одной стороны, вдохновляемые обращавшими их дагестанскими иудеями кочевники стремились навстречу своей потерянной «родне» — западноевропейским и балканским евреям. С другой стороны, уже в IX в. через Поднепровье прошел торговый путь, связавший поволжское и кавказское еврейство с западными сородичами. Он сыграл немалую роль в экономическом развитии Хазарии и соседних земель. Поиски в этом направлении могли вестись уже с VIII столетия. Как раз в середине VIII в. наладились связи полянской земли с аварским Средним Подунавьем или славянской Моравией.
Что касается Лысой Горы, то ассоциации с киевским Капищем, на месте которого был воздвигнут в Х в. Самватас, оказываются гораздо убедительнее поисков здесь Хоривицы. На священной для язычников, «Лысой» горе в позднем средневековье помещали — наверное, не без оснований, — место шабаша ведьм. Не являлось ли не оставившее заметных следов, погибшее к началу Х в. Капище местом поклонения Матери-Земле? Тогда святилище ведьм на Лысой горе вступает в своеобразную перекличку с двором Лыбеди на Девич-горе. Лыбедь-Улыба, как мы помним, упорно отказывалась от замужества. Так и должна себя вести ведьма, жрица женского божества. Не есть ли это еще один след сопротивления ведьм наступающему на них патриархальному порядку?
После Кия и Хорива Щеку «остаются» только поляне-дулебы. Имя его с наибольшей вероятностью происходит от примыкающей к Старокиевской горы — Щекавицы. Название этой горы славянское и вполне прозрачное. Но появилось оно именно тогда, когда возник главный град на Старокиевской. На Щекавице стоял двор вождя местных дулебов, заключившего союз с пришельцами. Если же мы хотим видеть «братьев» пришедшими вместе «из диких полей» «той стороны», то возможен иной вариант. Один из вожаков вторжения, славянин, вступил в свойство с местной знатью и взялся представлять ее интересы перед своими соплеменниками. Так или иначе, Щек соотносится с дулебским началом в союзе. Имя его, кстати, тоже может оказаться вполне реальным прозвищем исторического лица. Как Щекавица располагалась обок древнейшего Киева, так и ее правитель стоял обок верховного князя Полей, Кия.
Начальный летописец рисует картину объединения ранее разрозненных «родов» вокруг построенного племенного центра в единую общность — полянский союз. Из его слов следует, что киевлян именовали «полянами» еще во второй половине XI в. Происхождение самого имени «поляне» он связывает с Кием и «братьями». Позднее это опровергает Нестор, подтверждая, впрочем, сам факт объединения. Действительно, название «поляне» должно быть старше Киева. Но повествованию Начальной летописи нельзя отказать во внутренней логике — происхождение общего имени связывается со сложением единства вокруг общего центра — Киева. Здесь мы видим отдаленные следы древнего предания об объединении вокруг нового града пришельцев и аборигенов под общим отныне самоназванием.
Повесть временных лет содержит, как мы помним, важное дополнение к первому сказанию, причем почерпнутое напрямую из народного песенного эпоса. Речь — о походе Кия на Балканы при неведомом, разумеется, сказителям «царе». Ясно, что здесь следует искать «исторические», а не «мифологические» основания. Ведь действие разворачивается во вполне реальном, а не условном, историческом пространстве. Но пространство ли это событий VIII столетия?
«Киевец» на Дунае — крепость Киос, основанная еще в римское время. В VI в. появление представителей антской и словенской знати на императорской службе было нередким явлением.[1884] Таких кратковременных и ни в чем не преуспевших «союзников» у Византии вообще было немало. Но мы едва ли вправе прямо отождествлять легендарного основателя Киева с известными из источников VI в. фигурами. Да и вообще искать ему прямые соответствия. Тем более если возникновение средневекового города относится к VIII в. Имя Кия лишь внесли в эпическую песнь, отражающую гораздо более ранние события. Так в Новгородской земле в былинный эпос о далеких южных походах позднее попало имя местного легендарного родоначальника Волха. На этом этапе былина отражает уже не событие, а некое явление из прошлого — будь то набег на богатых южных соседей или служба им.
Историческую основу содержит и предание о Божьем Ковале. Его распространение не ограничивается Киевщиной. Сказания о победе кузнеца (иногда — швеца или кожемяки) над Змеем и богатырской пахоте широко разошлись и по Среднему Поднепровью, по северскому Левобережью. Здесь с победой богатыря связывают местные, иногда небольшие, водоемы и валы.[1885] Эти предания, рассеянные по «волынцевской» территории на северо-востоке современной Украины, отражают распространение власти полянских «киев» на восток. Объясняют они и причину такого их усиления — совместную борьбу против кочевников, с каковыми неизбежно ассоциировался у славян мифический Змей-разоритель, налетающий из Степи. Именно для борьбы с кочевниками использовались древние валы, начало которым положено еще в скифскую эпоху.
Первоначально волынцевские племена вынужденно признавали зависимость от воздвигшегося в Степи Хазарского каганата. Хазары селились в Левобережье, да и алано-болгарские «салтовцы» подчинились кагану. Без союза с каганатом невозможно было бы расселение волынцевских племен на восток, к Северскому Донцу и Дону. А осевшие на Дону волынцевцы, как увидим далее, уже точно являлись союзниками и данниками каганата. Однако по мере усиления славянского начала зависимость от чуждой Степи становилась все более тягостной. Тем более, что Хазарию уже в VIII в. потрясло несколько кризисов. Арабы добивались от беспокоивших их набегами хазар принятия ислама — и однажды даже смогли его навязать. Но сами хазарские каганы и особенно их военные соправители-беки склонялись к иудаизму. Столь неожиданный, на первый взгляд, выбор позволял утвердить свою независимость и от Халифата, и от Византии. Принятие иудаизма, свершившееся в два приема на протяжении VIII в., способствовало расцвету городской жизни и торговли в центрах каганата. Но оно же привело к безнадежному отрыву правящей верхушки от разноплеменной кочевой массы.
Неудивительно, что славяне пользовались военными поражениями и внутренними неурядицами в каганате. Центром борьбы стал Киев, отделенный от Хазарии Днепром и наиболее от нее независимый. Если хазары, знакомые с иудаизмом («род Хорива»), и поселились в Киеве изначально, то позднее они растворились в местной среде, забыв едва воспринятую чужую веру. Теперь влияние Киева противостояло влиянию Хазарии, и Левобережье тяготело за Днепр. Кочевников, предпочитавших власть кагана, вытесняют из Северской земли. Для борьбы с ними укрепляют и расширяют древние валы. Тем не менее временно отброшенные хазары затем с новыми силами обрушились на славян. Претензии на дань с Поднепровья никуда не делись.
В борьбе против хазар киевские «кии» пытались создать большой союз славянских племен, не ограниченный только волынцевским ареалом. Насколько оно удалось, судить невозможно. Но в летописи сохранилась память о некоем «золотом веке», когда славянские племена еще не воевали друг с другом. «И жили в мире, — сказано в Повести временных лет, — поляне, и древляне, и север, и радимичи, и вятичи, и хорваты». Эта несколько идеализированная картина содружества славян перед лицом внешней угрозы являлась весьма актуальной для Руси рубежа XI–XII вв. Едва ли она точно отражает реальность.[1886] Но стремление к единству между потомками дулебов и антов перед лицом хазарской угрозы, конечно, существовало.
Освобождение от хазар сопровождалось новыми передвижениями славянского населения. На восток от Днепра хлынул поток переселенцев-«дулебов» культуры Луки-Райковецкой. В результате численность славянского населения Левобережья резко возросла. В Нижнем Подесенье поляне стали основными жителями. Дальше на восток, северянам и их сородичам, правобережные переселенцы принесли общее имя славян, «словене», и некоторые черты своей культуры. Кочевники либо смешивались со славянами, либо выдавливались обратно в Степь. Для борьбы с ними строились местными князьями — тоже «киями», «ковалями», потомками Кия-Сварога, — многочисленные грады. Приметы степной культуры, включая волынцевское гончарство, быстро стирались. В результате к концу VIII в. на Левобережье сложилась новая культура славян-северян — роменская. Сначала она сосуществовала с волынцевской, вытесняя ее. Для этой культуры уже характерна исключительно лепная керамика, лишь отчасти восходящая к волынцевской. В Среднем Поднепровье роменская культура встречалась и сливалась с «дулебской», полагая начало культуре Южной Руси.[1887]
Борьба с хазарами побуждала искать иные связи во внешнем мире. В VIII в. наладились сношения полянского Среднего Поднепровья с византийским Крымом. Оттуда проникали ценные товары. Например, не изготовлявшиеся пока самими славянами мечи, о которых говорится в упомянутом ранее предании о хазарской дани. Но далеко не одни товары приходили с Черного моря, «из Грек». Издавна по Днепру до полянской земли, а то и выше, поднимались проповедники христианства. Пусть даже проповедь пока оставалась безуспешной, и поляне, как замечал Начальный летописец, оставались «погаными». В начале XII в., по Повести временных лет, бытовало предание о том, что еще апостол Андрей, прибыв по Днепру из Херсона, установил крест на Киевских горах, а затем прошел в глубь славянских земель.[1888] В греческих житиях и деяниях апостола подобных сведений нет. Но как бы то ни было, Херсон действительно являлся важным центром культурных и экономических контактов восточных славян с Византией. Доходившие из Крыма до Киева ромейские проповедники и купцы делали такую связь регулярной. Создавался южный участок будущего великого пути «из Варяг в Греки», пока лишь «из Грек по Днепру» — пути как торгового, так и культурного.
Расселение на восток
Первоначальное подчинение волынцевцев Хазарскому каганату открыло им дорогу к расселению на восток. Причем едва ли это расселение всегда носило добровольный характер. Каганы нуждались в увеличении земледельческого населения и, подобно другим тюркским правителям, выселяли в свои земли подвластные племена. Переселения эти происходили на самой заре волынцевской культуры, когда смешение разноплеменных пришельцев с антами только началось. К концу первой трети VIII в. волынцевские поселения появились и в верховьях Северского Донца, и на верхнем Дону.[1889]
Восточнославянский идол. Белозерье
Поселившиеся в Воронежском Подонье волынцевцы сохранили свою только зародившуюся племенную организацию. Центром их расселения стал собственный укрепленный град — Белогорское городище, вокруг которого обнаружены могильники. Сохранилось и своеобразное «кастовое» деление общества, отмеченное тремя разновидностями керамики. Смешанная по происхождению знать использовала престижную гончарную керамику волынцевского типа. Она пользовалась спросом и у кочевых соседей. В результате обмена волынцевские гончарные сосуды попадали в торговые центры каганата, такие как Саркел. С другой стороны, бытовали на Среднем Дону и подражания волынцевским сосудам с менее качественным лощением, и округлые горшки из грубого теста пеньковского типа.[1890]
Славяне Подонья платили дань Хазарии и поставляли воинов на службу кагану. Их дружины обеспечивали тыл хазарского войска в начавшейся в 730 г. войне с Арабским Халифатом. В этой войне каган потерпел сокрушительное поражение. Арабский полководец Марван бен Мухаммад прорвался в глубь хазарских земель, преследуя отступающего кагана. Он разорил поселения славян по Дону и в окрестных землях. При этом было захвачено 20 тысяч славянских семей. Отсюда следует, что войска Марвана прошли огнем и мечом по гораздо более обширной славянской территории, чем только Подонье. Разбитый каган запросил мира. Разгром подвластных славян и разорение их земель сломили его, помимо всего прочего. После этого центр Хазарии перенесли из Дагестана в Нижнее Поволжье, а хазары во главе с каганом на какое-то время приняли ислам.[1891]
20 тысяч захваченных славянских семей Марван угнал в Закавказье и расселил на землях Грузии. Вскоре славяне, которых держали на положении посаженных на землю рабов, подняли восстание. Они убили назначенного арабами «начальника» и попытались бежать на родину. Марван с войском нагнал их и многих перебил. Оставшихся он переселил на ромейскую границу, в Сирию и Армению. Часть он поселил в Иссе на юго-востоке Малой Азии, вперемешку с другими «неверными» — персами и арабами-христианами из Набатеи. В этих местах уже жили южные славяне, и пригнанные с севера сородичи смешались с ними. Расселенные для укрепления рубежей Халифата сирийские славяне пользовались большей свободой. Часть их приняла ислам и постоянно служила халифам с оружием в руках. Из их среды назначались даже правители приграничных крепостей.[1892]
В 755–757 гг. сирийские славяне оказались втянуты в междоусобицу, разгоревшуюся в Халифате. В 755 г. мятежный полководец Абу Муслим, разгромив при Нисибине войска халифа Мансура, «убил многих». В основном ими оказались сражавшиеся за новую династию Аббасидов без охоты славяне и жители Антиохии. Затем уже сами славяне выступили против Аббасидов открыто. В 757 г. одерживающий верх в гражданской войне Мансур отправил против мятежных славян своего сына Мухаммада ал-Махди. Центром сопротивления оказался Исс, а славяне — главными зачинщиками. Захватив город, Мансур переселил его разноплеменных жителей на север Сирии, в ал-Масиссу. При этом, впрочем, добиваясь искренней покорности, он возместил им потери.[1893]
О дальнейшей истории славян, оставшихся после арабского нашествия на Дону, из письменных источников ничего неизвестно. Однако археология свидетельствует, что славянское население Подонья продолжало увеличиваться за счет пришельцев из различных славянских земель. Особенно тесными были связи Подонья с северой Днепровского Левобережья. Внутренние неурядицы в каганате способствовали борьбе за независимость. Ее отражение — массовое строительство укрепленных градов. Эти грады — памятники уже новой, боршевской культуры. Сложение ее на Дону завершилось еще в течение VIII в. Боршевская культура — чисто славянская, тесно связанная с северской роменской. Неславянские элементы быстро растворились в славянской среде. Расцвет боршевской культуры и полное поглощение ею волынцевского наследия относится уже к IX в.[1894] Подобно другим славянам, оказавшимся в иноплеменном окружении, донские называли себя просто «словене».[1895]
В первых десятилетиях VIII в. один из славянских «родов» Северской земли выселился на северо-восток, в верховья Оки. Шли переселенцы из верхнего Подесенья, уже довольно плотно занятого их сородичами. Волынцевских гончаров и дружинников среди первых славян Поочья не было. Они представляли из себя первоначально именно небольшой «род», принесший с собой некоторые традиции — в том числе подражания волынцевской керамике. Поэтому по мере расселения славян вниз по Оке здесь сразу стала складываться особая, отличная от волынцевской культура — верхнеокская вятичская.[1896] В дальнейшем славянское население в Поочье росло — не только за счет естественного прироста, но и за счет новых переселенцев с юга. Они приходили и со становящегося «боршевским» Среднего Дона, и из Подесенья, где складывалась роменская культура. В итоге первоначальный «род» быстро, за несколько поколений, разросся в племенной союз.
Главу «севшего» на Оке северского «рода» звали Вятко, откуда и происходит племенное название «вятичи». В этой части следует верить летописному преданию о происхождении вятичей, которое вошло в Повесть временных лет.[1897] Но это же предание называет Вятка выходцем из «Ляхов» и братом Радима, предка соседних радимичей на Соже. Этому уже верить не следует. Радимичи осели на Соже примерно на сто лет позже, чем вятичи на Оке.[1898] «Братский» союз соседних племен породил к XII в. легенду о братстве их родоначальников.
Туземным населением в верховьях Оки являлись восточные балты — галинды, создатели мощинской культуры. Название ее происходит от Мощинского городища в бассейне реки Угры, которое погибло еще в VII в. После прихода вятичей большая часть галиндов без каких-либо заметных потрясений растворилась в их среде. От мощинской культуры вятичи унаследовали курганный обряд погребений — важное свидетельство мирного смешения племен. Лишь небольшая группа «голяди» отошла на север, к реке Протве, сохранив там свое древнее имя и язык.[1899] Подлинными потомками и наследниками древних «эстиев» здесь, как и на большей части их территории, стали славяне.
В итоге вятичи уже в VIII в. заняли верхнее течение Оки от истоков до района впадения Угры. Дальше на север и восток лежали нераспаханные лесные земли и территории, занятые племенами финского происхождения. Бассейн Москвы пока заселяли племена дьяковской культуры. В Рязанском Поочье жили родственные мордве «эрзянские» племена культуры рязанско-окских могильников.[1900] Тем не менее славяне проникали уже и в эти земли. Ранние, VIII–IX вв., вятичские могильники есть на Пахре. Рязанщины уже в VIII в. достигли славянские переселенцы с Дона. Они принесли с собой не только боршевские лепные, но и волынцевские гончарные сосуды. Позднее эти первые славянские насельники слились с двигавшимися вниз по Оке вятичами.[1901]
Вятичские села отличаются большими размерами — от 2,5 до 6 га. Застроены они кучно, причем жилища расположены почти вплотную друг к другу. Это вполне естественно, если село разрасталось из семейного починка. Дома — полуземлянки с глинобитными печами.[1902] По размещению жилищ можно сделать вывод, что у вятичей еще не распалась большая семья, а занимавшая одно село община являлась патронимией. Недаром вятичи еще в начале XII в. сохраняли память о своем происхождении всего от одного «рода». Распространение индивидуальных захоронений, как и у других славян, — знак начавшегося разложения большой семьи. Но у вятичей отмечены курганы и с большим числом сожжений — от двух до четырех.[1903]
Во главе вятичей — сначала «рода», затем союза «родов»-племен — стоял общий верховный князь, преемник родоначальника Вятка. Однако наряду с ним действовали и вожди отдельных небольших племен. С VIII в. посреди некоторых гнездовий вятичских сел строятся укрепленные грады. Их было не слишком много, и не всегда они являлись чьими-то резиденциями. Часто грады служили просто убежищами для жителей округи, без постоянного населения. На других обнаружены жилища — такие же, как в неукрепленных селах. Бывали случаи, когда вятичи занимали древние городища.[1904] В отдельных курганах найдены украшения, в том числе привозные.[1905] Они указывают на начало выделения местной богатой знати.
Большие размеры и длительное, до нескольких веков, существование поселений[1906] указывают на развитые способы земледелия. Вятичи берегли редкую в этих лесных краях распашку и потому быстро отказывались от истощавших почву подсеки и перелога. Тем более что двуполье уже давно распространялось в тех южных землях, с которых они пришли. Более развитое земледелие вятичей явилось, без всякого сомнения, одной из причин мирного смешения с ними голяди, а затем и финских племен. В общении и слиянии со славянами туземцы осваивали полезные для выживания в суровых лесных краях навыки. При этом важную роль в хозяйстве продолжали играть и охота, и иные лесные промыслы. Здесь уже веками осваивавшие Волго-Окские земли балты и финны могли становиться помощниками и наставниками славян.
О развитии ремесла свидетельствует обнаружение на наиболее изученном вятичском селище Лебедка сыродутного горна.[1907] Вятичские мастера работали и с железом, и с цветными металлами. В то же время гончарный круг оставался пока вятичам неизвестен. Лишь на Среднюю Оку ненадолго проникло с Дона волынцевское гончарство. На Верхней Оке VIII в. керамика только лепная. Это горшки, миски, сковородки, которые сильно напоминают роменские.[1908]
По вятичской земле проходил торговый путь, связывавший восточных славян с Поволжьем, Кавказом, Южным Прикаспием. По Волге и Оке поступали многие престижные ценности, которые оседали в руках северской и дулебской знати. Часть из них оставалась вятичам. В их курганах обнаруживаются, например, стеклянные бусы, в том числе мозаичные северокавказского происхождения.[1909] Славяне могли расплачиваться тем, чем была богата их земля — в первую очередь, пушниной. Волго-Окский путь старались контролировать хазары. Но никаких признаков их власти над вятичами в VIII в. нет. Культурное влияние Степи ограничивалось быстро стершимся волынцевским наследием. Кочевники беспокоили, разве что, вятичей своими набегами. Для защиты от врагов строились грады-убежища по Верхней Оке.
Как уже говорилось, от восточных галиндов вятичи унаследовали обычай возводить курганы. При этом сами по себе ранние курганы вятичей мало отличаются от курганов других восточнославянских племен. После сожжения тела пережженные кости ссыпали кучкой или в урну. Затем над прахом насыпали курган, реже закапывали останки в уже сделанную насыпь. Отмечен случай, когда перед возведением курганов кости разбрасывали в их основаниях. В ряде захоронений найдены предметы убранства — стеклянные и сердоликовые бусины, железные пряжки, украшения из меди и бронзы.[1910] Курганы часто окольцовывали оградкой из деревянных столбиков. Уже «мощинцы» огораживали так свои курганы, а их соседи и сородичи на Верхнем Днепре — свои святилища. Таким образом, и эта деталь погребальной обрядности вятичей заимствована у туземных племен.[1911] Восприятие столь важного ритуала однозначно свидетельствует о том, что религия и духовная культура вятичей имели некие отличия от общеславянской. Впрочем, осведомлены мы об этом крайне мало. Сама культура восточных балтов, под влиянием которых вятичи оказались, отличалась от родственной славянской не столь уж глубоко. Именно этим и объяснялось легкое смешение балтов и славян — не только в землях вятичей, но и по всему Русскому Северу.
Словене на Волхове
В последних десятилетиях VII в. на заселенных кривичами и финнами землях Поволховья появились новые славянские пришельцы. Они называли себя «словене» и «венды». Последнее название отразилось в языке соседних финнов, но первое со временем стало господствовать. Пришельцы несли с собой новую культуру, сложившуюся за время их странствий из многих источников. Домостроительство и конструкцию стен своих градов они восприняли в наследство от славян Полабья и Поморья. Доля потомков или родни ободричей и поморян была здесь наиболее велика. От них словене унаследовали и свою внешность — среднюю ширину лица, довольно короткую голову, резко выступающий нос. С этого времени по Северу распространяются «дунайские» или «западнославянские» украшения, некоторые из коих ранее отмечены среди славян и авар Мазурского Поозерья.[1912] Новгородские средневековые предания хранили память об исходе «с Дуная».[1913] В землях кривичей появляются новые племенные названия, уводящие на Лабу и Одру, — смоляне, лупоглавы. Все это указывает на то, что Поволховья достигли славяне, увлеченные некогда в Мазуры аварским нашествием, прошедшие через Прибалтику и вытесненные оттуда в основной своей массе куршами. Часть этих вендов осталась в Прибалтике, сохранив свое племенное имя и память об особом происхождении, но постепенно смешалась с новыми своими соседями, ливами. Большинство же достигло будущей Новгородской земли, увлекши при этом с собой и отдельные группы балтов.[1914]
Некоторые из пришлых «родов» предпочли влиться в складывающийся племенной союз кривичей. Так поступили смоляне и лупоглавы, которых затем мы находим на Смоленщине — от смолян и получившей свое имя. Другие больше дорожили независимостью и принялись обустраиваться на свободных землях. Как раз в это время понижение уровня Балтики привело к высыханию болот, сужению рек. В новых поймах можно было спокойно заниматься переложным земледелием — которого пока не знали ни кривичи, ни тем более финны.[1915]
Согласно преданию XVI в., первоначально «пришли словене с Дуная и сели у озера Ладожского, и оттоле пришли и сели около озера Ильменя».[1916] Это предание в сопоставлении с археологическими находками оказывается достоверным. Именно к югу от Ладожского озера, в окрестностях Старой Ладоги, расположен древнейший словенский град Любша. По пути туда от Чудского озера или оттуда к Ильменю, у Репьи в верховьях Луги, обнаруживаем древнейшую из «новгородских сопок», давших имя словенской культуре. Памятник этот относится еще к VII в. Любша — первый град, выстроенный потомками полабских славян на новых землях. Его возвели в начале VIII или даже в конце VII в. на месте заброшенного или разрушенного финского городища.[1917]
Однако часть словен сдвинулась вверх по Волхову. Уже к концу VII в. они обосновались в верховьях реки, в Ильменском Поозерье. Отдельные их группы проникали на восток от озера, в том числе к Удомельскому Поозерью, где расположено селище Юрьевская Горка. Здесь они встречались и смешивались с местными финскими племенами — вадьялами (водью), «чудью» (сету?), а также с вепсами (весью), знакомыми уже по Приладожью. Одним из старейших центров расселения словен в Поильменье стало селище на ручье Прость в новгородской округе, возникшее еще в VII в.[1918] Здесь словене-венды, пришедшие из Прибалтики, становились ильменскими словенами. Село на Прости расположено всего в 300 м от древнего святилища Перынь, с которым связано еще одно предание о заселении Новгородчины и происхождении словен.
Предание о князе Волхе (Волхве) записано в середине XVII в. Новгородский книжник уже при записи объединил его с книжной легендой о князе Словене, от которого якобы словене получили свое имя. Затем вместе с легендой о Словене сказание о Волхе вошло в довольно большой свод из книжных и народных преданий под общим наименованием «Сказание о начале Русской земли» или «Сказание о зачале Новаграда».[1919]
Согласно сказанию, после 14-летних странствий Словен и его сородичи обосновались на озере Мойско, которое Словен переименовал в честь своей сестры Ильмени. Место для поселения указало ему «волхвование». На Волхове он якобы основал град — «Великий Словенск». У Словена и жены его Шелони было два сына — Волхов и Волховец. По имени жены и сыновей Словена получили имя впадающие в Ильмень реки (по имени Волховца — «протока», вытекающая из Волхова и обратно в него впадающая). Волхов ранее звался у славян рекой Мутной. Почти все эти персонажи, как и брат Словена Рус с женой Поруссией и дочерью Полистью, вымышлены народной фантазией. Их небывалые имена в основном образованы от местных названий. Название «Ильмень», «Ильмерь», как и «Мойско», восходит к финским языкам. Так называли озеро разные финские «роды», с которыми встречались здесь славяне. Имя «Ильмень» воспринято, надо думать, от дружественной неровы (води, вадьялов), с которыми словене смешивались и имя которых позже получил Неревский конец Новгорода. Шелонь, Полисть — славянские, но вовсе не произведенные от личных имен названия. Наконец, ничего подходящего на роль «Великого Словенска», предшественника Новгорода, мы на верхнем Волхове вплоть до IX в. не обнаружим.
Река Волхов. Современный вид
Но с именем Волха, Волхва, дело обстоит сложнее. Звавшийся так князь-оборотень — герой не только средневековых преданий, но и народных былин Русского Севера.[1920] Одна из версий происхождения названия реки «Волхов» связывает его с финским словом velho ‘чародей’, которое само восходит к славянскому «волхв». Скорее, название происходит от финского же Olhava.[1921] Но имя героя «Волх» вполне может быть обратной славянизацией именно этого финского слова, в условиях смешения словен и «води». Река же «Волхов», «Волхово», «Волхова» у славян затем легко понималась как «река Волха».[1922] Все это помимо уникального содержания указывает на древность предания о Волхе. Оно сложилось в условиях славяно-финского слияния на землях Новгородчины в первые века ильменского племенного союза, в языческую эпоху.
Что же говорит о Волхве книжное сказание XVII в.? «Старший сын князя Словена Волхов, бесоугодник и чародей лютый среди людей, тогда бесовскими ухищрениями обманы творил многие, преобразуясь во образ лютого зверя коркодила, и залегал в той реке Волхове путь водный, и непокорных ему кого пожирал, кого, повергая, топил. Потому-то люди, тогда невежественные, сущим богом того окаянного нарекли, и Громом или Перуном нарекли его… Поставил же он, окаянный чародей, ночных ради обманов, собрания бесовского, градок малый на месте некоем, зовущемся Перынь, где и кумир Перунов стоял. И баснословят об этом Волхве невежды, говоря якобы «в боги сел» окаянный. Наше же христианское истинное слово, неложным многократным испытанием, вывели о сем окаянном чародее Волхве, что зло разбит и удавлен от бесов в Волхове и обманами бесовскими окаянное его тело отнесено было вверх по оной реке Волхову, и извержено на брег против волховного его городка, где ныне зовется Перынь. И со многим плачем тут был погребен невеждами окаянный, с великой тризной поганской, и могилу насыпали над ним очень высокую, каков обычай поганым. И через три дня после окаянного того тризнища просела земля и пожрала мерзкое тело коркодилово, и могила его просыпалась с ним на дно адово, так что и доныне, как рассказывают, знак ямы той не наполнится. Другой же сын Словена, младший, Волховец жил с отцом своим… и родился у Волховца сын Жилотуг, и протоку назвали по имени его Жилотуг, ибо в ней утонул еще в детстве».
Во времена образованного новгородца, записавшего сказание, в его героя кое-кто еще верил как в полубога. Полемика с подобными «невеждами» для автора весьма важна. Не она ли и заставила его записать языческий миф? Но спустя две сотни лет уже сам народ, носитель предания, стоял на точке зрения писателя XVII в. В новой записи предания, сделанной уже в XIX в., имя Волха исчезает, а персонаж рисуется сущим демоном: «Был Зверь-змияка, этот Зверь-змияка жил на этом самом месте, вот где теперь скит святой стоит, Перюнской. Кажинную ночь этот Зверь-змияка ходил спать в Ильмень-озеро с волховскою коровницею. Перешел змияка жить в самый Новгород…» Далее рассказывается, как князь Владимир окрестил Русь, как «Новый город схватил змияку Перюна да и бросил в Волхов. Черт силен: поплыл не вниз по реке, а в гору — к Ильмень-озеру; подплыл к старому своему жилью — да и на берег!». Владимир велел бросить «дьявола» обратно в воду и поставить на Перыни церковь.[1923] При отождествлении Волха и Перуна, которое мы видим уже в изначальном предании, подобное смешение эпох вполне органично. Кое в чем предание XIX в. дополняет средневековое, кое в чем повторяет. Скажем, в описании того, как «черт» поплыл против течения Волхова к «старому своему жилью» и там извергся на берег.
В былине, записанной в нескольких вариантах на протяжении XVIII-ХХ вв. Волх — тоже князь и тоже оборотень. Он рождается от княжны, обесчещенной летучим змеем: [1924]
По саду, саду, по зеленому,
Ходила-гуляла молода княжна
Марфа Всеславьевна,
Она с каменю скочила на лютова на змея;
Обвивается лютой змей
Около чебота зелен сафьян,
Около чулочика шелкова,
Хоботом бьет по белу стегну.
А втапоры княгиня понос понесла,
А понос понесла и дитя родила…
Рождение Волха сопровождается грозными знамениями в природе:
Рыба пошла в морскую глубину,
Птица полетела высоко в небеса,
Туры да олени за горы пошли,
Зайцы, лисицы по чащицам,
А волки, медведи по ельникам,
Соболи, куницы по островам.
В «полтора часа» жизни Волх уже говорит:
«А и гой еси, сударыня матушка,
Молода Марфа Всеславьевна!
А не пеленай меня во пелену червчатую,
А не поясай в поесья шелковыя, —
Пеленай меня, матушка,
В крепки латы булатныя,
А на буйну голову клади шелом,
По праву руку — палицу,
А и тяжку палицу свинцовую,
А весом та палица в сорок пуд».
Подросши, Волх обучается различным «мудростям»:
А и первой мудрости учился —
Обвертоваться ясным соколом,
Ко другой-та мудрости учился он, Вольх, —
Обвертоваться серым волком,
Ко третей-та мудрости учился Вольх, —
Обвертоваться туром — золотыя рога.
Когда Волху исполняется двенадцать лет, он начинает себе набирать дружину из воинов-погодков. К пятнадцати годам набралось семь тысяч. С ними Волх выступает в поход на далекую южную страну, «Турец-землю» или «царство Индейское», и завоевывает ее. Здесь мы видим слияние преданий о Волхе с древним воинским эпосом, принесенным предками новгородцев с «Дуная». Эта часть былины, более древняя, чем имя героя, немало говорит нам о жизни и психологии древнего славянина еще эпохи Переселения народов, V–VII вв.[1925] Именно былинный эпос сохранил Волха почти таким, каким его почитали предки новгородцев — доблестным героем и одаренным вождем. Его оборотнические способности здесь не в малой степени не осуждаются. Они показаны как естественное — и крайне полезное для «своего рода» — наследство отца-Змея.
И вновь, как и со всеми славянскими героями-родоначальниками — мифологическая и историческая «составляющие». Мифологическая в основе своей ясна. Это древний, общеславянский эпос о князе-волкодлаке, сыне Змея. Словене почитали его как воплощение или ипостась Перуна. В конечном счете неудивительно — сын Змея, побеждавший в древнем мифе отца, свободно сливался со змееборцем-громовержцем. В мифах о богах змеи представали их старшим поколением, особенно для словен, которые чтили Велеса. Самому Перуну они, как мы видим, поклонялись в образе «коркодила», или, как сохранила менее ученая народная молва, «змияки».
Гибель Волха от руки волховских водяных напоминает о борьбе с водяными демонами героев финских сказаний. Смерть же в волховской протоке малолетнего племянника Волха, Жилотуга, как будто объясняет нам причину вражды между эпическим героем и «бесами». «Волховская коровница», супруга героя, — сверхъестественное существо, имеющее власть над водами и в то же время отнимающее молоко у коров. Она напоминает могущественных бродниц из южнославянского эпоса. Смерть Волха, как она описана в предании, толковалась «невеждами» как доказательство его божественности. Тело «пожрала» Земля, на этом месте бездонный провал — значит Волх «в боги сел».
Однако опять же, подобно другим героям славянских преданий, Волх предстает на реальном, совершенно конкретном географическом пространстве, как божество и исторический предок одновременно. За ним можно увидеть фигуру племенного вождя, приведшего словен к Ильменю и ставшего родоначальником словенских князей. Княжеская власть опирается на культ Перуна, как у всех славян, — но и на уходящие в прошлое оборотнические представления. Волх — вождь воинского оборотнического братства, становящийся князем и уничтожающий «непокорных». В племенном эпосе такие «непокорные», конечно, сами виновны в своей гибели. Сочетание сильной княжеской власти и оборотнических традиций заставляет вспомнить о велетах, «вильцах» («волках») — врагах и одновременно наставниках, от которых бежали предки словен.
Предание о Волхе оказалось актуально и для словен, и для финских насельников Поильменья — не потому ли, что он слил разноязыкие племена в новое единство? Именно финская форма славянского титула-прозвища «Волхв» стала со временем основной — поскольку позволяла самим славянам легко истолковать название «Волхов». Истинное же имя первопредка, как и во многих других случаях, оказалось под запретом. Не его ли доносит до нас современное название городища Любша — от личного славянского имени? [1926] Любша, древнейший славянский град у Волхова, являлась и древнейшей княжеской резиденцией. Ничего более подходящего на роль «Великого Словенска» по реке не найти. А место мифического Словена как герой-родоначальник, первый князь, по праву должен занимать именно Волх. Волх, судя по Сказанию, действовал по всему «пути водному», по всему Волхову. «Любшин омут» при впадении реки Любши — не место ли гибели героя, откуда он плыл вверх по реке?
Но главный пункт, связанный с Волхом, — конечно, Перынь. Около 980 г. Добрыня, посланник князя Владимира, ставил здесь идол Перуна по киевскому образцу — замещая более древнее поклонение Перуну-Волху.[1927] Как выглядело капище до Добрыни — неведомо. Остатки древнего «Волховного городка» погибли под Добрыниным капищем, которое, в свою очередь, дожило лишь до крещения Новгорода в 989 г. Яму-провал, в которой таинственно исчезло тело Волха, впрочем, так и не засыпали, и еще суеверы XVII в. уделяли ей внимание. Можно догадаться, что в древней Перыни поклонялись не только Волху-Перуну, но и собственно Перыни («Перуновой» жене — Матери-Земле, «пожравшей» земное тело Волха), и Велесу (Змею-отцу?). «Змеиный» культ «Волховного городка» являлся главным на протяжении почти всей языческой истории славянской Новгородчины.
Слияние предания о Волхе с героическим эпосом «дунайского» происхождения произошло поздно. В предании XVII в. нет еще и следа этого. Но на северных окраинах Новгородчины, на «былинном Севере», это могло произойти как раз в те времена или раньше. Само сохранение воинского сказания, полного завоевательного пафоса, предками новгородцев симптоматично. Для полянского Кия почетно было служить богатому заморскому царю. Для ильменского Волха — победить царя и захватить его царство. Здесь едва ли речь о коренной разнице в «менталитете». Просто словене, прорвавшиеся на свои земли через почти десяток враждебных племен, не раз познавшие иго, несли гордую память о войнах свободных предков — и теперь готовы были повторять их. Воинственный дух всего цикла о Волхе — ясное тому свидетельство. Именно этот дух помог словенам выжить в грядущую викингскую эпоху Севера — и дал им в ней не последнюю роль.
В течение VIII в. словене расселились уже на довольно обширной территории, где-то оттеснив финнов и кривичей, где-то смешиваясь с ними. Памятники их культуры отмечены по всему течению Волхова, в Ильменском Поозерье, по Ловати и Луге, на восток до Удомли.[1928] На всем этом пространстве распространяются монументальные насыпи-«могилы», служившие родовыми гробницами. Эти «новгородские сопки» и дали название археологической культуре словен.
Племена культуры сопок расселялись преимущественно в поймах рек и озер. Их неукрепленные поселения располагались часто у впадения ручьев или оврагов. Это в основном небольшие веси размером от 350 м2 до гектара. Гораздо реже встречаются крупные села, от 2 до 6 га площадью. В селениях дома располагались кучно. Строили наземные, иногда углубленные срубы-избы с печами-каменками в углу. Площадь домов — от 18 до 27,5 м2. Рядом с домами располагались неотапливаемые хозяйственные строения, еще меньших размеров, кое-где и ямы.[1929]
Кучная застройка, громадные коллективные усыпальницы-сопки, небольшие веси — приметы большесемейного и патронимического устройства. Здесь, на Русском Севере, его пережитки будут сохраняться еще спустя тысячелетие. Борьба с внешними врагами и покорение природы не располагали к распаду «родовых» коллективов. Среди сопок встречаются одиночные — при стоящем отдельно «родовом» дворе или веси. Гнездовье весей, как и пару веков назад на юге, как еще и спустя века на севере, составляло соседскую общину — мир.
Родоплеменное устройство ревниво охранялось. Одним из его выражений являлся обычай заключать браки только между «родами» своего племени. Образцом защиты этого устоя служила известная и южным славянам эпическая песнь о мести братьев за соитие с сестрой молодцу-«чужаку». В варианте с Русского Севера братья зовутся Волховичи (дети Волха?). Они расправляются с несостоявшимся женихом, а затем убивают и саму сестру, восставшую против родового закона. Любовники безропотно принимают смерть.[1930]
Вместе с тем политический строй словен уже далеко ушел от первобытности. Племенной союз возглавлялся общим князем, который возводил свой род к легендарному родоначальнику. Власть передавалась по наследству — но необязательно от отца к сыну, просто в пределах «рода».[1931] Князь наделялся сверхъестественным могуществом. По примеру своего предка — «волхва» и волкодлака Волха — он являлся главой дружинного воинского братства, с каковым связывались оборотнические поверья. Одновременно возглавлял он и мощную на словенском Севере корпорацию волхвов, соединивших принесенные с собой велетские «глубинные» тайны с чародейством туземцев-финнов. «Вещесть» еще в Х в. считалась важным для северного князя качеством. О том свидетельствуют летописные предания о Вещем Олеге. Последний, кстати, под именем Вольги почти что слился с Волхом в русских былинах.
Князь Волх — идеальный герой — предстает в печорской былине.[1932] Эта былина, сохранившаяся на крайнем северо-востоке «былинного Севера», занесенная переселенцами XV в., интересна еще и тем, что в ней нет еще никакого «южного похода». Просто описывается рождение Волха и молитва-заклинание его матери, просящей для сына всех возможных достоинств. Все достоинства былинных богатырей Руси, внешние и внутренние, должны соединиться в новорожденном. Просьба эта у былинного певца выглядит уже почти по-христиански, и в то же время дает смотр древних героических добродетелей. Мать просит для сына:
Тулово ему бы Святогорово…
Да сила Самсона Колыбановиця…
Да конь бы Ильи, Ильи Муромца…
Кафтан бы ему Дюка Степановиця…
Сапожки Чурила бы Пленковича…
Шапка Кузенка Сибирчаженина…
Руковичи Казарина Петровиця…
Сметка Олеши нынь Поповича…
Вешво Добрыни Микитиця…
Этот перечень, в котором гигантская стать и богатырская сила встают в один ряд с конем и одеждой, а те, в свой черед, — со сметкой и вежеством, — по духу принадлежит давно ушедшей эпохе. И словно подтверждая это, Волх затем и в этой былине учится тому, что принадлежит ему по праву таинственного рождения:
Учился бы в вольнём море щукой ходить,
Учился бы по поднебесью птицею летать,
Учился бы по полю лютым зверем рыскати.
Таковы были вожди словен (и не их одних) — в песенном идеале. Внешний блеск и физическая мощь для них равнялись личному уму и благородству, и считались необходимыми для обретения сверхъестественной силы. Здесь — корень стремления знати славянских племен к обладанию различными «престижными» редкостями.
Итак, в идеале вождь обладал и умом, и вежеством. Но если ему «не покорялись» — то ум и вежество, как в сказании о Волхе, обращались против непокорных. Существенно здесь то, что Волх имел полное право «пожирать» и «топить» непокорных. Это не умаляло, а подтверждало его божественное достоинство. Это словенская версия общего процесса, происходившего в славянском мире. Христианин Инго лишал родовых господ своей трапезы. Пржемысл у границ христианского мира грозил посланцам племени «железной метлой». Язычник Волх — «пожирал» и «топил» своих врагов, буквально или фигурально. Княжеская власть усиливалась повсеместно, и нет оснований полагать, что у пришедших с юга словен это происходило медленнее.
Показатель происходящего — и строительство первой племенной столицы, града Любши. Возведен он был на месте финского поселения, уже защищенного земляным валом и тыном, на мысу над Волховом, по течению слева. Град занимал площадь немногим менее 2000 м2. Защищал его вал — 70 м в длину, 18 в ширину, не менее 2,2 в высоту. Строили вал в согласии с принесенной из славянской Южной Прибалтики техникой. В основе вала — «панцирная кладка» из плитняка. Насыпь дополнительно укрепили каменными стенами-подпорками, а поверху построили новую деревянную изгородь. Печи в домах Любши складывали из того же плитняка. Население града было весьма зажиточно, здесь на заказ работали высококлассные ремесленники — кузнецы и ювелиры-литейщики. Град был и важным торговым центром. В его окрестностях после его основания развернулось общение и смешение славян с туземными финнами.[1933]
Позднее, к середине VIII в., у волховских порогов, на мысу при впадении ручья Мельник, возвели еще один град — Городок. Он обеспечивал тыл для словен, расселяющихся в Поильменье. Заодно град надежно прикрывал Любшу с юга — «залегал в той реке Волхове путь водный», подобно легендарному Волху. Здесь также славяне заняли более древнее финское поселение. Треугольная площадка града защищена валом и рвом.[1934] В этом укреплении мог сидеть племенной князек, подчиненный Любше.
Князей окружала дружинная знать. Подобно мазурским аварам, это были воины-всадники. Из Мазур они принесли заимствованный от авар обычай погребаться с конем и оружием. Он легко совместился с местной финской традицией. Знать использовала «престижные» ценности, проникавшие с востока, из отдаленных финских земель. Это были, прежде всего, дорогие поясные наборы — наподобие ценившихся теми же аварами. О том, насколько ценились и как долго передавались «престижные» ценности, свидетельствует находка на поселении Георгий VIII–IX вв. римской фибулы IV в. Дружина являлась ядром знати словенского союза в целом. Зажиточные люди, вместе с которыми в погребениях оказывались металлические украшения, составляли менее 30 % от общего числа словен. Памятником могущества племенных вождей является возведенная для их захоронения огромная сопка «Михаил Архангел» над волховскими порогами. Любопытно, что при исключительной тщательности работы над ней она содержит крайне скромный инвентарь.[1935] Не исключено, что достоинство погребенных здесь говорило само за себя
Словене отличались от своих новых соседей высокоразвитым земледелием. Кое-где, осваивая новые земли или сживаясь с финнами, они вынуждены были использовать подсеку. Но преобладал перелог — не исключено, что переходивший уже к двуполью. Для обработки земли использовали сохи. Два железных сошника VIII в., найденных в Старой Ладоге, показывают два этапа эволюции орудия. Древнейший сошник, повторяющий среднеевропейские образцы — прямоугольный, с округлым краем. Другой — длиннее, уже и тверже насаживался. Его рабочий край имеет уже форму правильного треугольника. Наряду с сохами для обработки почвы использовали мотыжки с лезвием в форме тесла. Найдены и косы-горбуши. По поселениям Южного Приильменья можно проследить развитие земледелия у словен. Изначально преобладающей культурой являлся ячмень. Наряду с ним большую роль играло просо. Выращивали и другие злаки — полбу, мягкую пшеницу, овес. Затем словене обратили внимание на попадавшуюся им в качестве сорняка дикую рожь и окультурили ее. К концу VIII в. рожь кое-где уже приближалась по значению к просу. Просо же предпочиталось при этом ячменю. Помимо злаков, выращивали горох и бобы.[1936]
Немалую роль играло в хозяйстве словен и животноводство. Основным домашним животным являлась свинья (47 % костей на поселении Георгий). Затем шел крупный рогатый скот (38 % там же). Гораздо меньше в стаде было лошадей, овец, коз. В одной из сопок найден инструмент коновала. В сопках отмечены кости собак. Разводили и домашнюю птицу. Охота имела сравнительно меньшее значение для словен. На упомянутом поселении Георгий в Южном Приильменье количество костей диких млекопитающих — 4,7 % от общего числа. Охотились словене на лося, бобра, медведя, рысь, белку, зайца. Река и озеро обеспечивали словен рыбой — лещом, судаком, щукой, окунем.[1937]
Освоившись в Поильменье, словене сразу оказались на перекрестке путей обменной торговли. Уже на самых ранних поселениях, как укрепленных, так и неукрепленных, обнаруживаются «престижные» ценности, поступавшие с востока, от финских племен Прикамья и Перми. Через земли, ныне занятые словенами, они еще в VII в. поставлялись на территорию современной Финляндии. Среди привозных ценностей были поясные наборы, пастовые бусы. Кроме того, в сопках находят бусы стеклянные и изредка сердоликовые.[1938] Ремесло самих словен отнюдь не уступало финскому в развитии. Приобретение финского «импорта» было связано с распространенными поверьями о силе «чудских» амулетов и с соображениями дружинного «престижа». В принципе же, сами славянские мастера производили достаточно ценностей, в том числе «престижных» и на заказ знати.
Крупным центром не только обменной торговли, но и славянского ремесла стал с момента основания град Любша. Здесь найдены средства труда литейщиков — формы, тигли, льячки — и другие следы работы по металлу. Из серебра, бронзы, сплавов свинца и олова изготовляли разнообразные украшения. Некоторые типы этих украшений имели образцы в тех южных землях, из которых пришли словене. Там же, в Любше, бурно развивалось кузнечное дело. Множество изделий из металлов найдено в поселениях Приильменья и в сопках. Среди изделий из цветных металлов — перстни, детали поясных наборов и конской упряжи, височные кольца, подвески. Из железа делали ножи на костяных рукоятях и ритуальные с загнутым навершием, пряжки, наконечники стрел и копий, удила, гвозди. Из кости изготовляли гребни и некоторые украшения. Из камня делали оселки.[1939]
Гончарный круг словенам оставался неизвестен. Нередко сосуды изготовляли из бересты. Смешение славян с туземными финнами наложило отпечаток на облик словенской керамики. Лепные горшки культуры сопок преимущественно низкие, широкие, с прямым или слабо отогнутым венчиком — тип, господствовавший у туземных племен веками. Славяне лишь «добавили» низ усеченным конусом. Заимствование финской посуды явилось логичным следствием завоевания-подселения, при котором словене брали в жены местных женщин. Но наряду с господствующим был распространен и другой тип керамики. Это сосуды, напоминающие суковско-дзедзицкие, с широким горлом, биконической формы, чуть отогнутым венчиком. Традицию их изготовления донесли до Поволховья славянки, пришедшие со своими мужьями в новые земли. Именно эта посуда «ладожского типа» господствует в Любше. На самом же раннем этапе и на периферии встречались еще горшки с округлым туловом, расширяющиеся кверху — отдаленно сходные опять же с суковско-дзедзицкими.[1940]
О духовной культуре и обычаях словен в раннюю эпоху наши сведения довольно обрывочны. Об их религии кое-что уже было сказано. По позднейшим поверьям и местным названиям можно судить, что почитали обоих верховных богов славянского пантеона. И Перун, и Велес в разной степени и в разных смыслах выступали как покровители словен. В их мифологической «топографии» Велес связывался с приладожским севером, с племенной прародиной, где имеется местное название Велеша. Священным же центром приильменского юга являлась Перынь. На рубеже этих двух мифологических «миров», соединяя и в то же время разграничивая их, воздвигалась монументальная княжеская (?) сопка при волховских порогах.[1941] Озерное название Нево (Ладожское озеро) в переводе с саамского (и «чудского»?) означало «пучина, бездна». Название же озера «Ильмень», «Ильмерь» прямо связана с ilma «небо, воздух» и с именем небесного кузнеца Ильмаринена. Последнего славянину легко было сопоставить с Перуном-Сварогом, «создателем молний». Противопоставление «Велесова» севера «Перунову» югу могло, таким образом, восходить и к туземным поверьям.[1942] Во владениях Змея Велеса, отца и врага Волха-Перуна, мы находим и упоминавшийся «Любшин омут».[1943] Причудливый культ древних словен уравнивал божественных противников перед людским почтением. Но верховенство в некотором смысле оставалось все-таки за повелителем мертвых Велесом. В его подземном мире, в доставшемся от него змеином теле, бесследно исчезает «севший в боги» Волх.
О повседневных обычаях словен говорить можно четче благодаря летописям и археологическим находкам. Описывая свадебный обряд полян («не ходил жених за невестой»), Нестор явно упрекал обычай противоположный. При такой свадьбе, не менее чинной, чем полянская, жених за невестой все-таки отправлялся сам. Происходило собственно бракосочетание быстрее. Жених и его родственники приезжал к невесте утром, здесь устраивался «малый стол». Затем молодые приезжали в дом жениха, где после положенных обрядов свершения брака начиналось общее пиршество. Посреди трапезы жениха и невесту отправляли в постель, после чего праздник продолжался. В древности его завершало, скорее всего, объявление о невинности невесты до брака. Центром распространения этого обряда были именно земли словен. На них, не называя их, намекал летописец. Первоисточник же обряда — то же самое смешение славян и финнов, от которых похожий свадебный ритуал восприняли и северные балты.[1944]
Характерной и столь же необычной для южан чертой культуры словен являлось мытье в банях. Это изобретение они принесли из дунайско-карпатских или западнославянских земель на север будущей Руси и здесь усовершенствовали. В результате появился первый прообраз современной русской бани. Вот как ее описывает киевский летописец, вкладывающий рассказ в уста самого апостола Андрея: «Диво видел в земле Словенской, идя сюда. Видел бани деревянные, — разожгут их сильно, разденутся, станут наги, обольются мытелью, возьмут ветви, и начнут себя бить, и до того себя добьют, что едва вылезут живы, и обольются водою студеною, и так оживут. И так творят во все дни, не мучимые никем, сами себя мучат, и то творят мытье себе, а не мученье».[1945] Живший в XIII в. и лично принадлежавший к потомкам словен летописец Переславля уточняет, что навар «мытели» готовился из кваса, а в качестве веников использовали «прутья младые».[1946]
Погребальный обряд словен VIII–IX вв. представлен коллективными курганами-сопками. Только кое-где и на первых порах мертвых хоронили по обычаю финской «води» — прах от сожжения закапывали в неглубоких ямках или оставляли на поверхности.[1947] Причины появления самих монументальных сопок не вполне ясны. Нельзя исключить того, что словене просто нашли оптимальную форму для одной большой коллективной гробницы вместо целого курганного могильника. На обрядности сопок сказалось балтское, затем финское и, наконец, позднее всего и не везде скандинавское влияние.[1948] К финскому наследию относились, прежде всего, сооружения из камней в основании сопок. В III–VII вв. часть финнов, живших к югу от Ильменя, в отличие от северных вадьялов, хоронила умерших в каменных могилах.[1949] Эти финны, близкие по культуре к «эстам», насколько можно судить, и являлись воинственной «чудью» северных преданий, родней псковских сету. Словене в Поволховье и Поильменье смешивались не только с «водью», но и с «чудью».
Сопки — большие насыпи высотой от 2 до 10 м и даже более, в основном же до 5. Диаметр сопок колеблется от 12 до 40 м. Сопки, как правило, возводились цепочкой вдоль берега водоема. При этом в могильниках сопки удалены друг от друга (от 20 до 100 м). В могильниках от 2 до 12 насыпей, но много и одиночных сопок. Сопки обычно возводили в несколько приемов. Первоначально устраивали кольцевое ограждение из крупных валунов в основании. В нем по финскому обычаю разжигали ритуальный костер. Затем насыпали нижнюю часть сопки. Получившуюся насыпь покрывали дерном. В ней какое-то время совершали захоронения, потом вновь разжигали костер, сопку досыпали еще на 1,5–3 м и вновь покрывали дерном. Когда сопка оказывалась вновь заполнена, все повторялось. Склоны сопок иногда укреплялись камнями.[1950]
Умерших сжигали на стороне. Пережженные кости приносили к сопке и погребали чаще всего без урны. В качестве урны могли использовать глиняный горшок или берестяной сосуд. В основании или прокладке сопки прах высыпали на прослойку из золы и угля, оставшуюся после костра. Для впускных захоронений вырывали специальные ямки. Прах могли и просто бросить в сооружаемую насыпь вместе с землей. Финское и позже скандинавское воздействие отразилось в разнообразных каменных кладках, сопровождающих отдельные погребения. Это могли быть вымостки и настилы под урны, ниши для них, кладка над захоронением, кольца и стенки. Часто перед сожжением или уже над могилой приносили в жертву животных. Этот обычай в основном восходил к местной традиции, хотя погребение с конем — самый частый случай — словене видели еще у авар. Помимо коней, в жертву приносили коров, собак, баранов, зайцев, птиц. Погребенных в сопках иногда сопровождали в последний путь украшения, оружие, орудия труда.[1951]
Одна из самых монументальных и лучше всего изученных сопок — сопка «Михаил Архангел» (сопка № 145) у села Октябрьское близ Волховских порогов. В ее основании — несколько каменных кладок и груды валунов. Кладки в высоту достигали 2 м и связывались деревянным каркасом. Между них рассыпали останки нескольких умерших. Сверху возвели насыпь пяти— или шестиметровой высоты. Тем самым эта сопка сразу превзошла остальные — доказательство особого статуса погребенных. По подножию ее укрепили цоколем из валунов и плит. На уплощенной вершине диаметром в 6 м устроили новые каменные вымостки. Затем сопку подсыпали на пару метров. В этой насыпи не выявлено захоронений — надо полагать, прах просто ссыпали на вымостки вперемешку с землей. Здесь сделали три вымостки для погребений. Рядом с одним из них в урне — мясо животной жертвы. Наконец, сопке добавили еще два метра. В этой верхней и самой поздней части найдено одно захоронение с остатками металлического убора. Сопка «Михаил Архангел» в высоту поднималась более чем на 10 м и достигала 97 м в диаметре. Она господствовала надо всей округой.[1952]
Все материалы, связанные с расселением словен по Волхову и Ильменю, говорят о теснейших контактах и смешении с финнами. Взаимно перенимались обычаи, бытовые детали, народы смешивались друг с другом воедино. К началу русского средневековья в жилах ильменцев, при сохранении относительной расовой «чистоты», текло уже немало финской крови.[1953] В то же время отношения с разными финскими племенами складывались по-разному. Вадьялы и вепсы смешивались со словенами свободно. В то же время именно такие мирные отношения привели к тому, что значительная часть тех и других в окраинных северных землях сохранила свою самобытность. Отношение же к сильным и воинственным «чудским» племенам, веками нападавшим на соседей, было иным. Они оказывались перед выбором — полное слияние со словенами или изгнание. «Чудь белоглазая» надолго стала обобщенным образом врага в северном русском эпосе. Какая-то часть «чуди», в конце концов, слилась с ильменцами или союзными им вадьялами. Но многие бежали — на запад, к Чудскому озеру, или на северо-восток, к вепсским Волокам, где новгородцы встретят потом враждебную им «заволочскую чудь». На отношения с приильменской чудью накладывал отпечаток и давний ее союз с кривичами. Последние же встретили приход новых славянских переселенцев без приязни. В первой половине VIII в. словенам еще предстояло вести борьбу за освоение новых земель, и не только с лесной природой.
Кривичи
Приход словен на Волхов прервал становление кривичского племенного союза. Новые пришельцы оседали на землях, которые кривичи только привыкли считать своими. Какая-то, и довольно многочисленная, часть — смоляне, лупоглавы, — предпочла примкнуть к кривичскому объединению. Но большинство пришлых словен стало строить собственный племенной союз. Силы последнего в Поволховье и Приильменье быстро превзошли кривичей. На землях, занятых было ими, образовалось новое «княжение».
В этих условиях столкновения становились неизбежны. На протяжении VIII в. словене заняли значительную часть земель, на которые имели право претендовать кривичи. Кривичские и словенские роды селились чересполосно, но всегда раздельно, едва ли мирно. Немалое же число кривичей — в том числе и присоединившиеся к ним смоляне с лупоглавами — ушли на юг и юго-запад. В результате заселения ими обширных пространств в центре Русской Равнины в VIII в. сложилась культура смоленско-полоцких длинных курганов. Речь о ней пойдет далее. Оставшиеся же в Поильменье кривичи к концу VIII в. слились со словенами. В результате этого смешения — вряд ли во всем добровольного — на словенских поселениях появилась керамика кривичского типа. Более того, словене продвигались на запад, к Псковщине.[1954] Но пока здешние кривичи противостояли притязаниям словенских вождей. Многочисленные и разбросанные по огромным пространствам, они еще переходили и в наступление. Карта Новгородско-Псковского Севера в VIII в. пестрила еще неразграниченными землями враждебных «родов», славянских и финских.
Культура псковских длинных курганов продолжала существовать и в VIII в., сохраняя все основные свои черты. Сельское хозяйство и общественный строй не претерпели заметных изменений. Враждебность, разделявшая кривичей и словен не меньше, чем вековые обычаи, затрудняла отказ от подсечного земледелия. Впрочем, первые признаки перехода к пашне появляются около этого времени или немногим позже.[1955] Продолжавшие возводиться длинные курганы — свидетельства устойчивости большой семьи.
В то же время изменения коснулись и политической жизни кривичей. Вторжение словен совпало с завершением строительства кривичского союза племен — и ускорило его. Кривичи жестко отделили себя от словен. Но размежевание при этом произошло и с соседними финскими племенами, в том числе с союзными сету. Рядом с центром славяно-финского расселения, неукрепленным Псковом, теперь строится собственно славянский княжеский град, позднее получивший имя Изборск. Относится его основание к рубежу VII/VIII вв.[1956]
Основателем Изборска являлся кривичский князь по имени Избор. По нему град и получил свое название.[1957] Предания и «песни»-былины об Изборе сохранялись вплоть до XVIII в. Сведения об этих преданиях отрывочны. Согласно ним, Избор основал Изборск и умер от укуса змеи.[1958] В последнем можно видеть отголосок представлений о Змее Велесе (Криве, Бае), предке и покровителе кривичей, который порождает героев, а потом забирает их к себе. Вместе с тем Избор уже совершенно отчетливый исторический персонаж, не скрытый за титулом, а называемый личным именем — в отличие от Кия или Волха.
Кривичская луница
Основанный посреди «Чуди» град первоначально назывался Словенском,[1959] и эта примета сохранилась в имени Словенских ключей близ Изборска. Кривичи размежевывались с соседями по принципу «языка». Изборск строился именно как славянский город — хотя отчасти и против наступающих с востока пришлых словен. С ними это название никак не связано. Древнее предание о граде Словенске как древнейшем и крупнейшем на Севере долго сохранялось в Новгородско-Псковской земле. Именно оно, в конце концов, и породило миф о «Словенске Великом» на Волхове, по отношению к которому Изборск — «Словенск Малый». Но Изборск не принадлежал ильменским словенам. Это был «в Кривичах больший город»,[1960] племенная столица.
Изборск строился чуть позже Любши, отчасти по ее подобию, но во многом превосходил град-соперника. Град воздвигли на высоком мысу над впадением ручья в озеро Городищенское, к югу от Псковского. С двух сторон треугольная мысовая площадка (около 6300 м2) обрывалась отвесно. На скате же дугой соорудили глиняный вал. Вал Изборска возводили на каменных основах, напоминающих словенские из Любши.[1961] В центре града под вече, языческие празднества и гадания выделили ровную площадку диаметром около 20 м. Эта «площадь», расположенная на плитняковом выступе мыса, поднималась над остальным градом до полуметра.[1962]
Раскопки в Изборске позволяют подробно представить образ жизни «псковских» кривичей VIII столетия. Обитатели града жили в срубных избах, площадь которых колеблется от 10,5 до 16 м2. Избы имели деревянный пол. В углах располагались глиняные печи. Некоторые из них на каменной основе, как у соседних балтов — латгалов, но большая часть целиком из глины. Здесь можно видеть след «дунайского» влияния, тем более что такие же печи известны в ту пору и на Ильмени. Помимо этого в некоторых домах устраивали по финскому обычаю круглые или овальные очаги, сложенные из песка или глины, окольцованные плитняком. Так в интерьере домов «Словенска» отражалась пестрота происхождения славян-кривичей.[1963]
Изборск являлся важным центром и ремесла, и обменной торговли. Здесь обнаружено небольшое количество «эстской» керамики рыугесского типа, изделия финских ювелиров. Местные мастера занимались работой по железу, бронзе, глине и кости. Особенно много следов оставило ремесло железоделов. Сырьем для их труда служила болотная руда. На городище обнаружены железная кузнечная наковальня и молоток. Среди изделий из железа — оружие, серпы, рыболовные крючки, ножи, шилья, долото, пряжки. Труд литейщиков оставил после себя тигли, льячки, формы, рабочие отходы и слитки.[1964] В ту пору у псковских кривичей уже почти безраздельно господствовала керамика славянского типа — горшки с низом в виде усеченного конуса, плавным профилем и расширением вверху. Они найдены и в Изборске, и на поселениях ильменских словен, с которыми смешивались кривичи. Из глины делали также пряслица. Найденные в Изборске орудия труда говорят о занятии жителей земледелием и рыболовством.[1965]
При всей разнородности первых поселенцев Изборска, строился он все-таки как славянский град, отчасти в противовес Пскову. Вторжение словен убыстрило племенное размежевание по Волхову и Великой. Финские «чудские» племена в противостоянии пришельцам сближались друг с другом и отмежевывались даже от союзных славян. Мы не можем судить о конкретных обстоятельствах возникновения Изборска. Но ясно, что он с первых десятилетий своей истории стал соперником соседних поселений — славяно-финского Пскова и почти чисто финского, «эстского» укрепления Камно. Ясно и то, что укрепления Изборска строились не столько даже против словен, сколько против «эстов» — старых соседей и старых врагов. Тем не менее основное время Изборск поддерживал мирные сношения с окрестной «чудью». Славяне продолжали жить в Пскове, селились и в Камно — а «чудь» торговала с Изборском.[1966]
Литейная формочка из Камно
В первой половине VIII в. вытесненные словенами из Поильменья кривичи расселились на юг и юго-запад. Основная масса пришла именно с Ильменя и Ловати, где зародились некоторые позднейшие особенности их культуры. За несколько десятилетий кривичи заняли значительную территорию — верхнее и среднее течение Западной Двины, верховья Днепра, на восток до верхней Волги. На всех этих землях распространилась кривичская культура длинных курганов в новом, «смоленско-полоцком» варианте.[1967]
На всех вновь занятых землях обитали восточные балты, создатели тушемлинской культуры. Однако они уже с V в. смешивались с расселившимися на их землях славянами, родней тех же кривичей. Так что никаких крупных столкновений в ходе расселения кривичей не происходило. Они легко сливались с сородичами и местными балтами в один народ. Конечно, кое-где возникали и стычки, забрасывались поселения тушемлинцев. Но в целом речь идет скорее о неспешном слиянии славян и балтов, чем о завоевании.
Самый острый конфликт произошел, скорее всего, при первом приходе масс славян на Западную Двину. Здесь, на притоке Двины Полоте, они основали собственное «княжение», которое стало базой для дальнейшего движения на восток.[1968] Местное балтское население в основном бежало. Благодаря этому полочане сохранили в неприкосновенности древнеславянский расовый тип — длинные головы, широкие лица, выступающие носы. Дальше на восток, в том числе в будущих смоленских землях, расселение проходило более мирно. Здесь, так же как в Северской земле, произошло смешение славян и родственных им восточных балтов. Потому смоленские и тверские кривичи в средние века напоминали северян с их более узкими лицами.[1969] В начале XII в. киевский летописец, подмечая это сходство, даже выводил северу частично «от кривичей».
Обстоятельства расселения наложили отпечаток на культуру славян Полотчины и Смоленщины. Здесь отсутствует керамика финских корней. Господствует почти исключительно «славянский» тип, от которого произошла глиняная посуда Смоленщины IX в. Лишь в одном погребении Полоцкой земли найден тушемлинский горшок. Зато и в Полоцкой, и в Смоленской земле распространился женский головной убор балтского типа. Он включал венчик-вайнагу с бронзовыми бляшками и пронизками и височные кольца. От балтов были унаследованы и некоторые другие разновидности украшений — в том числе костяные изображения птиц, служившие привесками. Украшения же финского происхождения в смоленско-полоцких курганах не встречаются. Новшеством было и появление украшений «дунайских» типов — лунничных орнаментированных височных колец. В подражание им кривичские мастера изготовляли проволочные височные кольца с пластинчатыми расширениями на концах. Последние вошли в число «престижных» ценностей и широко разошлись по окрестным землям в ходе обменной торговли.[1970]
Есть отличия и в похоронном обряде смоленско-полоцких длинных курганов. Здесь не разжигали очищающих костров в основаниях курганов, как делали кривичи, «эсты» и словене на севере. На Смоленщине, с другой стороны, иногда совершали кремации на месте. Новые захоронения в кургане часто устраивались на огнище ритуального костра. Его жгли прямо на кургане или на специально устроенных площадках. Гораздо шире, чем на севере, распространились урновые захоронения. При этом курганы гораздо меньше размером. На Смоленщине их длина достигает не более чем 30 м. Причина ясна — использовались они меньшее время и потому не досыпались, как псковские курганы-валы.[1971]
Для расселяющихся на огромных просторах кривичей «большим городом» все еще оставался Изборск. Но власть общего, верховного князя неизбежно слабела. На Полоте образовалось собственное «княжение», которому — столь же формально — подчинялись кривичи, жившие дальше на восток. Местные князья также возводили себя к божественному предку, Криву или Баю, соединяя военную и духовную власть. Вокруг их двора или поселка, появившегося уже в VIII в., позднее вырос град Полоцк. Но действительное влияние полоцких князей ограничивалось их собственным малым племенем — полочанами, получившими имя от реки Полоты.[1972] Окрестные подвинские племена постепенно объединялись вокруг Полоцка, но уже в верховьях Днепра, на Смоленщине, жили независимые «роды». Из этих малых племен нам достовернее всего известны пришедшие с запада. Смоляне осели в районе будущего Смоленска, где дали имя и реке Смольне. С пришельцами из Силезии лупоглавами связана река Лупоголова в том же бассейне Верхнего Днепра. Средневековые данные позволяют нам расширить этот список племен Смоленщины, скажем, названиями вержавлян и мирятичей.[1973] Здесь еще не строились грады и не заметно никаких объединительных усилий. Разрозненные «роды» во главе с собственными вождями только обосновывались на новых местах, смешиваясь с балтами, кое-где живя с ними чересполосно.
Впрочем, в последнем отношении это была общая реальность тогдашнего Севера. Здесь зримо всего являли себя слабости уходящего племенного уклада. Мощь нарождающихся «княжений» выплескивалась за пределы «родовых» земель, вступая в неизбежные столкновения с подобными же соседями. Отсутствие же четких границ создавало — в противоречие строящейся предгосударственной власти — обстановку, близкую к хаосу. По всем рубежам славянского мира межплеменные войны провоцировали вмешательство внешних сил. В наиболее драматичном положении, не на один век, оказались западные славяне, столкнувшиеся с Франкской державой. Но и славянам восточным угрожал мощный противник — Хазарский каганат. Земли же, обращенные к Балтике, уже сталкивались с новой силой, которая в скорости будет творить историю по всем европейским берегам. Начиналась эра морских походов скандинавов, эпоха викингов, которая в той или иной степени затронула почти весь север Славянской Европы.
Глава четвертая. Славяне западные и восточные. Последняя треть VIII в.
До и после Бравалля
«Официальным» началом эпохи викингов считается у европейских историков 793 г. — дата нападения викингского отряда из Скандинавии на побережье Англии. Однако уже давно археологические открытия заставляют отодвигать эту дату все дальше в глубь VIII в. Западные моря, действительно, сравнительно редко видели еще «людей севера», норманнов. Но на Балтике торговля и разбой уже к началу VIII в. становились делом обычным. Причем торговые и военные операции в прибрежных водах чаще вершили на первых порах балты и финны. Но постепенно их опережают более удачливые конкуренты — скандинавские норманны со своим совершенным парусным флотом. По берегам Скандинавии вырастают военно-торговые базы — вики. Отсюда датские и свейские викинги совершают далекие походы за прибылью и добычей. Балтские и финские «эсты», «восточные», недавно еще терзавшие набегами Скандинавию, теперь вынуждены выплачивать время от времени «дань» норманнским конунгам. Еще в VII в. свеи захватили и заселили Аландские острова, которые стали их форпостом на востоке.[1974]
В своем движении на восток норманны неминуемо должны были столкнуться со славянами. Когда именно свеи или даны впервые узнали о славянском заселении севера Восточноевропейской равнины — судить трудно. В принципе, они уже в VI–VII вв. могли сталкиваться с кривичами на Западной Двине или на других восточных окраинах известного тогда Восточного Края — «Эстланда». В конце же VII в. словене осели по Волхову до самых его низовий — то есть у подступов, через Ладожское озеро и Неву, к Финскому заливу. Скандинавы сами пока едва разведывали эти края. Но отсюда поступали «престижные», окруженные сверхъестественным ореолом, финские украшения, и не они одни. А значит, рано или поздно норманнские мореходы должны были появиться и на Ладоге.
Итак, где-то в начале VIII в. первые из скандинавов проникли в поволховские земли, еще далекие от того, чтобы стать «Страной Городов», «Гардарики» позднейших саг. Заселяемые словенами и финнами лесные пространства представлялись норманнам последней землей, краем света. Где-то дальше на восток или на север воображение помещало мифический Йотунхейм, страну враждебных богам и людям великанов. В то же время путь туда — это путь к богатству и славе. Там эпический герой может обрести себе супругу, и брак этот будет почетен. Там вершатся превосходящие человеческое разумение и по сложности, и по воздаянию подвиги.[1975] Но на фоне легендарных повествований о первых поездках скандинавов в глубины Восточной Европы резко выделяется самый распространенный сюжет. Это группа вполне конкретных и довольно сухих сведений о происхождении датской и шведской королевских династий.
«Лодьи» викингов на пути «из варяг в греки». Реконструкция
События, развернувшиеся на прибалтийском Севере в VIII в., послужили прологом к начавшейся эре викингов. Скандинавские предания, сохранившие о них память, упоминают различные славянские племена. События эти, вовлекшие в свой водоворот почти всех славян балтийского приморья, позволяют лучше понять предысторию Руси. Они выводят нас из привычно-замкнутого пространства вечного российского спора «норманизма» с «антинорманизмом» на простор истории всей Славянской Европы. И позволяют увидеть славян — неожиданно для привычных воззрений — не как статистов или жертв, а как активных участников происходящего. При неоценимой помощи археологических источников этого и последующего времени мы видим подлинную роль славянских племен в потрясениях, охвативших Север в начале викингской эпохи.
Итак, примерно в первой трети VIII в. в землях будущей Северной Руси правил князь, которого саги называют «Радбард». Имя это явно не скандинавское. За ним легко распознается славянское «Ратобор» (Ратибор) или «Радобор».[1976] Предпочтительнее «Ратибор» — имя, известное на Руси и частое позднее среди новгородской знати. Оно, кроме того, имеет краткую форму «Ратбор».
Владения Ратибора отождествляются с Русью, «Гардарики», иногда даже прямо с «Хольмгардом» — Новгородом.[1977] И то, и другое — позднейшие осмысления восходящего к VIII в. предания. Но осмысления в целом верные. Путь к владениям «Радбарда» из Скандинавии вел по морю до Финского залива[1978] — значит дальше в Неву к Ладожскому озеру и Поволховью. Итак, в Ратиборе логично видеть князя именно словенского, княжившего к югу от Ладожского озера, в Любше. В принципе он мог приходиться сыном и наследником основателю Любши, «Волху», приведшему словен в конце VII в. на новые земли и основавшему их княжение.
В то время краткосрочным гегемоном Скандинавии оказался конунг Ивар Широкие Объятия из датского рода Ильвингов. Он приходился племянником конунгу Сканей (ныне Южная Швеция) Гудрёду. Гудрёда убила собственная его жена, дочь объединителя Швеции, конунга Упсалы Ингъяльда Коварного. До этого Гудрёд по ее наущению расправился со своим братом Харальдом, конунгом островов Сьяланд и отцом Ивара. Ивар в отместку убил Ингъяльда с его дочерью и захватил Упсалу. С этого началось строительство недолговечной викингской «державы», которое и принесло Ивару многозначительное прозвище. Ивар совершал набеги до самых границ владений Ратибора. Он собирал «дань» с прибалтийских земель.[1979]
В «широкие объятия» Ивара в итоге попал и удел его сородича и зятя Хрёрика Метательное Кольцо, правителя данов и ютов из рода Скъёльдунгов. Вдова Хрёрика, Ауд, бежала от своего отца с юным сыном Харальдом. В своем бегстве она достигла владений Ратибора. Тот принял у себя изгнанницу и взял ее в жены. От этого брака родился сын Рандвер. Харальда, который после получил прозвание Боезуб, доблестного и сильного воина, Ратибор принял на воспитание. Ивар в конечном счете решил напасть на нежеланного зятя. Со своим флотом, собранным со всех плативших дань восточных земель, он выступил против Ратибора. Но в Финском заливе свеев, данов и их союзников застигла буря. Ивар утонул. По другой версии, война между славянами и свеями все же произошла, причем Боезуб сражался на стороне своего нового народа. Свеи были побеждены. После гибели Ивара Харальд с благословения приемного отца отправился на запад. Сначала на Готланде или на островах Сьяланда и в Сканей, а затем по всем землям данов и ютов его признали конунгом. Свейских племенных конунгов Харальд разбил и подчинил своей власти.[1980]
Харальд, «покорив» большую часть норманнов, обратился к набегам на соседние племена. Среди прочих соседей ему вроде бы удалось взять «дань» с каких-то славян Южной Прибалтики. Речь идет почти наверняка о ближайших к Ютландии ободричах. Их вожди обязались помогать Харальду войском.[1981] С ободричами завязывались все более тесные связи.
Вторым сыном Ауд, от Ратибора, был, как уже говорилось, Рандвер. Сохраненное сагами имя его, так же как у отца, не скандинавское. Учитывая происхождение, можно предположить составное славяно-германское образование. Но можно и увидеть нечто вроде целого славянского имени «Радомер», «Радомир» или «Ратимир (Ратмир)», переосмысленного и искаженного на свой лад скандинавами. Первый компонент, «Rand-», скорее тот же, что и «Rað— » у отца — следовательно, все же «Ратмир»?
Рандвер не остался на родине, а отправился по следам Харальда на Запад. Он присвоил себе часть дедовских владений в Дании. Но основное время он, как и Харальд, проводил в викингских набегах. Рандвер женился на Асе, дочери норвежского племенного конунга Харальда Рыжебородого, от которой имел сына Сигурда Кольцо. Последний позже осел в свейской Упсале.[1982] Определять точные границы племен, объединенных «властью» бродячих конунгов вроде Харальда и Рандвера, вожаков викингских дружин, — занятие не слишком перспективное. В сагах откладывались воспоминания об их претензиях, а не о реальной власти. Вместе с тем можно предположить, что одной из главных баз Рандвера являлась свейская Бирка — богатый вик на восточном, обращенном к Балтике побережье. Бирка была связана и с Поволховьем, и с Аландами. Здесь уже в VIII в. отмечены курганы, напоминающие словенские сопки.[1983]
Что касается «Гардарики», то наследником Ратибора в сагах предстает его племянник по сестре (hnef). Он носит скандинавское имя Рёгнвальд[1984] — но позднее на Руси это имя легко славянизировалось и толковалось как «Рогволод». Имя Рёгнвальда свидетельствует о том, что брак Ратибора и Ауд открыл путь к смешению славянской и скандинавской знати. Сестра князя вышла замуж за знатного скандинава (кого-то из родни Ауд?).
В условиях, когда за морем действовали и «правили» славянин по отцу Рандвер и славянский воспитанник Харальд, такое смешение становилось естественным. Оно проложило «подданным» Харальда, свеям, дорогу на восток. Здесь к сохраненным памятью скандинавов преданиям присоединяется уже и археологический материал. Как раз в середине VIII в., в годы «правления» Рандвера и Харальда в Скандинавии, появляются первые материальные приметы норманнов на будущем Русском Севере.
Чуть южнее Любши через Волхов, на противоположном берегу вверх по течению, в реку впадает ее приток — Ладожка. Исходное финское название ее — Alode-joki, Нижняя Река, — хорошо соотносится с представлением о низовьях Волхова как о «Низе» вообще, уделе Велеса.[1985] У впадения Ладожки в середине VIII в. возникло тогда еще неукрепленное поселение, которому суждено было сыграть немалую роль в истории Русского Севера. Славяне позднее называли это поселение Ладогой, скандинавы — Альдейгьей, Aldejgja. Оба названия восходят к финскому названию реки, Alode-joki, причем славянское название — через посредство скандинавского.[1986] Ничего удивительного в этом нет. Первыми насельниками Староладожского Земляного городища стали именно пришельцы из-за моря.
В 753 г. на мысу, образуемом Ладожкой и Волховом при широкой дельте, которую образует слияние «Нижней Реки» с «Верхней», Yla-joki (слав. Заклюка), появилась деревянная застройка. Поселение захватило затем и северный берег Ладожки. Общая площадь составила 4–5 га. Застройку составляли в основном «большие дома» скандинавского типа, возведенные с использованием каркасно-столбовой техники, с очагами в центре. Площадь таких домов — 72 м2. Среди них отмечен единственный сруб, но также с очагом в центре. Он меньше размером — 30 м2. Всего домов на поселении насчитывалось пока до десятка. Каждый дом являлся центром двора-усадьбы, площадью свыше 200 м2. Самым ценным открытием археологов в Ладоге являлась мастерская металлурга. Мастер, работавший в этой «кузнице», являлся и кузнецом, и литейщиком-ювелиром. Среди его инструментов имелся набор из 7 шарнирных клещей разной длины, в том числе с ограничителями, шилья, миниатюрные наковальни, зубила, сверла для дерева, ювелирные молоточки и ножницы, оселок. Все эти инструменты хорошо известны по скандинавским находкам. Ремесленник изготавливал оружие, ладейные заклепки, а также украшения. Орудия, спрятанные мастером при гибели первоначальной Альдейгьи, найдены вместе с бронзовым навершием, изображающим типично скандинавский сюжет — бог Один со своими вещими воронами. Помимо обработки металлов, в Альдейгье занимались и изготовлением янтарных бус.[1987]
Первопоселенцами Альдейгьи являлись свеи, приплывшие с Аландских островов и издавна общавшиеся с финнами по берегам залива. С самого начала жили в возникшем вике и финны, от которых воспринято его название. Южнее поселения располагался грунтовый могильник с сожжениями.[1988] Селились в Альдейгье, однако, и славяне. Вся керамика древней Ладоги — славянская, «ладожского типа».[1989] Это говорит о том, что женщины Альдейгьи с самого начала — в основном славянки. Скандинавские мореходы, торговцы и ремесленники, устроившие ладейную пристань в низовьях Волхова, брали в жены словенок. За смешением высшей знати следовало смешение массовое. Скандинавов было гораздо меньше, чем славян и финнов, и потому норманнский элемент растворялся. Скандинавская обрядность и скандинавские предметы проникают в сопки. В сопках Приладожья появились треугольные вымостки из камня, сложенные из валунов стены.[1990] На севере, напротив Любши, воздвигается грандиозная Полая Сопка на каменном остове — соперница старой гробницы словенских князей-волхвов на юге, в Порогах. Первоначальная насыпь Полой вся сложена из камня. В верхней части этой сопки имелось по меньшей мере одно погребение с оружием (двушипным дротиком). При диаметре в 30 м она достигала 12–14 в высоту.[1991]
Альдейгья могла существовать только с согласия Любши, но не в противостоянии ей. Скандинавы прошли мимо Любши на «Нижнюю Реку» с согласия любшинской знати. Точно так же с согласия словен вершились и браки, положившие начало населения вика. Ни одна ладья не могла пройти к пристани или отплыть из нее к Балтике мимо Любши. Любша прикрывала Альдейгью с севера — но и надежно ее контролировала. Союз выгодный для обеих сторон. Скандинавские ремесленники и торговцы сбывали свои товары словенам, служили им посредниками за морем. Словене, в свою очередь, сбывали им ценности, прибывавшие от далеких восточных финнов. Словенские мастера осваивали подчас новые для них навыки работы по металлу.
Но спокойное процветание Альдейгьи длилось недолго. В викингском походе на запад безвременно и неожиданно погиб Рандвер.[1992] Харальд Боезуб присвоил себе все наследство Ивара. Но вскоре у него появился соперник — Сигурд Кольцо, сын Рандвера. Между двумя претендентами на лидерство в викингском мире разразилась война. Как утверждает предание, Харальд сам разжигал ее всеми силами. Чувствуя приближение старости, конунг якобы хотел погибнуть в бою, дабы отправиться ко двору своего покровителя Одина, а не в подземный мир.
На стороне Сигурда выступил его сородич с востока — Рёгнвальд, племянник Ратибора.[1993] Харальд, однако, как утверждает «Сага о Скъёльдунгах», также решил искать поддержки на востоке. Он будто бы призвал на помощь, наряду со своими «данниками», саксами и обитателями прибалтийского «Востока», рать из Киева — «Каенугарда». На первый взгляд это известие производит впечатление очевидного вымысла.[1994]
Около 765 г. Альдейгья подверглась вражеской атаке. Мастер-кузнец спешно спрятал свои инструменты и покинул мастерскую. Она и другие постройки пристани сгорели. Любша, возможно, тоже пережила нападение — но устояла. Враг шел с юга, и после первой победы обосновался в разоренной Альдейгье. Именно тогда она в полном смысле становится Ладогой. Население теперь — преимущественно славяне, строившие небольшие, порядка 36 м2, квадратные избы с печами в углу. Их было построено порядка 10–20. Общая численность населения не превышала двух сотен. Кроме домов в этом слое Ладоге археологами найден выстроенный «на пнях» амбар. На месте кузницы завоеватели устроили «летнюю кухню». Но ремесленное производство в Ладоге не прекратилось. Теперь здесь отливали украшения из сплавов олова — украшения, родиной которых являлось колочинское Левобережье Днепра. Украшения эти пользовались спросом у кривичей и сопредельных с ними финнов. На «чудских» городищах Камно и Рыуге обнаружены точно такие же литейные формочки, как в Ладоге. Предполагают приход новых поселенцев с Верхнего Днепра по Волхову.[1995]
Эта информация вполне может быть сопоставлена со сведениями «Саги о Скъёльдунгах» о рати из «Каенугарда», «града киян», призванной Харальдом, но не участвовавшей затем в скандинавской войне. Харальд, проведший часть молодости в доме словенского вождя, прекрасно представлял себе ситуацию на востоке. Стремясь ослабить словен Рёгнвальда, он обратился за помощью к их основным врагам — кривичам и «чуди». Основная кривичская рать, призванная Харальдом, пришла с верховий Днепра и Ловати. Она представляла из себя не собственно племенное ополчение, а разноплеменный отряд авантюристов. При этом к ним присоединились привлеченные жаждой наживы и поиском новых мест люди из более южных краев. Почему бы и не «кияне»? — не из самого Киева, так из Северского Левобережья. Именно тогда и словене, и скандинавы могли получить первые сведения о «граде киян» далеко на юге. Эта древняя форма названия, неизвестная летописям, к слову, и явилась источником для скандинавского Kænugard.[1996]
Сборная община-дружина пришедших с юга славян и «чуди», закрепившаяся в Ладоге, держала в напряжении округу, в том числе Любшу. Но Рёгнвальд все-таки отплыл на помощь двоюродному племяннику за море. И принял участие в битве на берегу Бравалльских полей в Восточном Гаутланде — одной из самых прославленных битв на заре эпохи викингов.
По преданиям, сохранившимся у средневековых данов, норвежцев и свеев, к сражению собралось несколько тысяч кораблей. Не столь уж невероятно, если учитывать германо-скандинавские, балтские и славянские ладьи всех тогдашних размеров, включая и челны-«однодеревки». Славяне, если верить сказаниям о Бравалле, бились на обеих сторонах Причем разделились как восточные славяне, так и западные. За Харальда как «щитовая дева» и знаменосец сражалась воительница Висма, окруженная «виндскими» воинами-берсерками. Эта картина заставляет вспомнить славянские воинские братства с единственной «девой» среди мужчин, описанные в фольклоре. На стороне Сигурда бился «Дук Винд». Его имя — искажение-сокращение от какого-то славянского на «Туг-». Рёгнвальда Сигурд поставил во главе своего авангарда. Там славянский князь и погиб, сражаясь за своего родича против фриза Убби, сторонника Харальда. Позднее в сражении пала и Висма, которой легендарный датский воитель Старкад, один из разжигателей распри, отрубил руку, державшую стяг.[1997]
Конечно, в «Песни о Бравалльской битве», отраженной и в «Саге о Скъёльдунгах», и у Саксона Грамматика, вряд ли все достоверно. Но она отражает события, действительно потрясшие всю Скандинавию. Потому если масштаб битвы, в которой будто бы участвовали все народы Севера, и преувеличен, то не слишком — именно так она и представлялась скандинавам. Недаром после нее агрессия викингов все больше обращается вовне, против стран Запада, превращаясь в «бич Божий» для франков, кельтов и англосаксов. Точно датировать Бравалльское сражение мы не в состоянии. Но произошло оно где-то около 770 г. — во всяком случае, ранее 776 г., когда верховным конунгом данов являлся уже Сигурд.
Итак, победу в битве одержал Сигурд Кольцо, сын славянского княжича Рандвера. Он стал родоначальником позднейших королей Дании и Швеции. Харальд Боезуб погиб, как и желал этого. В Скандинавии вновь возникла племенная федерация, объединившая датские, ютские и свейские племена. Она была не прочнее двух предыдущих, Иваровой и Харальдовой. Вся власть на местах оставалась за племенными конунгами. Но «общий» вождь гарантировал, по крайней мере, относительный внутренний мир. И консолидацию для внешней агрессии.
Происхождение Сигурда и его союз со словенами гарантировали, что агрессия эта не обратится против них. Словенская знать воспользовалась победой своего родича, чтобы выставить «киян» и их союзников из Ладоги. Около 780 г. поселение вновь подверглось пожару. В отстроенной Ладоге жили теперь и славяне, и финны, и приплывавшие из-за моря скандинавы. В основном население остается славянским, строившим дома с печами в углу. Но теперь это были уже не пришельцы с юга, а словене — хотя в окрестностях, судя по длинным курганам, жили и кривичи. Продолжаются захоронения в сопках, сочетающих и славянскую, и финскую, и скандинавскую обрядность.[1998]
За освобождением Ладоги последовало новое наступление словен на земли кривичей. Словене расселяются на запад, к границам Псковщины. В конце концов, длинные курганы на Псковщине исчезают, сменяясь сопками. Местные славянские жители влились в состав волховского племенного союза, восприняв его культуру. Словене укрепляют против «чуди» поселения в окрестностях Пскова. Вокруг этих новых градов вырастают могильники из сопок.[1999] Впрочем, память о кривичском происхождении и племенная автономия кривичей в Изборске долго сохранялись. Кривичи, рассеянные в Поильменье, ориентировались по-прежнему на свою «столицу». Изборск не уступил Любше, став едва ли не более важным центром словенского — теперь единого словенско-кривичского — Севера. Все это заставляет думать скорее о полюбовной договоренности словен с ослабленными ладожской войной одноязычными соседями. Словене усиливали Изборск в полувраждебном «чудском» окружении и своей людской силой, и своими навыками землепашества. Кривичи же признавали, больше на словах, верховную власть словенских вождей и словенский религиозный культ, «веру волхвов». Последнее и отразилось в переходе от длинных курганов к сопкам.
Тем временем в Ладоге разворачиваются события, имевшие важнейшее значение для истории европейского Севера. На основе археологических данных ход их можно представить так. Отвоевав Ладогу, словене получили от побежденных какие-то сведения о богатстве южных земель, — прежде всего, Хазарии. Данные о торговых операциях хазарских и арабо-персидских купцов на Волге могли и ранее доходить до Поволховья через восточных финнов. Теперь словене, чьи крайние восточные выселки уже достигали волжских верховий, проявляют инициативу в налаживании связей с Востоком. Результат не замедлил сказаться.
Первой, на «разведку», прибыла в Ладогу по Волге и Волхову компания мастеров-стеклоделов из прикаспийских областей. Этими искателями наживы в землях северных «варваров» двигал трезвый расчет. Высокий спрос славянской знати на стеклянные изделия был хорошо известен по опыту Поочья и Левобережья Днепра. Ладога открывала как будто возможность общения сразу со множеством неведомых северных племен. Желавшие перетянуть восточную торговлю с Оки словене стремились представить свой вик в наилучшем свете. Естественно, что производство товара на месте резко повышало прибыль.
Уже в 780-х гг. на месте бывшей кузницы и «кухни» временных захватчиков выстроили стеклодельную мастерскую. В ней стекло варили и обрабатывали по персидской технологии. Для варки стекла пришлые мастера использовали золу солончака, регулярно подвозимую из хазарской Степи по Волжскому пути. Успех первого предприятия открыл путь торговле с Востоком. Словенской племенной верхушке удалось нацелить восточных купцов в выгодном себе направлении. Уже в конце VIII в. значение Волго-Окского пути несколько снижается, а по Волхову торговля идет все оживленнее. Из восточных стран и Хазарии поступают стеклянные и сердоликовые бусы, лунницы «салтовских» типов — и арабское серебро. На него обменивали выменянную на стеклянные бусы пушнину, что могло приносить фантастические, до десятикратных, прибыли торговцам.[2000]
Насельники Ладоги оказались гораздо более восприимчивы к денежному обращению, чем славяне юга Восточноевропейской равнины. И словене, и скандинавы высоко ценили серебро как драгоценный металл. После знакомства с арабской монетой серебро быстро превращается в первобытные «деньги», в общий эквивалент. Монету не брали ради номинала, а ценили на вес. В этом отношении столь же ценились местные серебряные шейные гривны — именно название «гривна» получает позже денежная единица Руси. В Полужье обнаружен клад из таких гривен VIII в. А в Ладоге — первый на Севере клад арабских дирхемов, датируемый по младшей монете временем после 786 г.[2001] Основную выгоду, — по крайней мере, от получения «престижных» восточных редкостей, — извлекала из торговли Любша. Именно здесь оседала большая часть привозимых стеклянных бус.[2002] Но Ладога являлась производственным и собственно торговым центром — и в этом было ее очевидное преимущество. Вскоре сами славяне и скандинавы из Ладоги стали отправляться за серебром на Восток, желая перехватить у чужеземцев их торговые сверхприбыли. Начинали они как посредники ладожских стеклоделов в сношениях с компаньонами-соотечественниками. Но только начинали. При этом пушнина скупалась у получавшей ее в качестве дани любшинской знати за то же самое стекло, гораздо более дешевое в серебряном эквиваленте. Стекло доставалось Любше. Серебро — Ладоге.
Действия словенской знати и ее скандинавских партнеров по налаживанию торговли с Востоком имели революционное — без преувеличения — влияние на судьбы всей Северной Европы. По сути, произошел целый экономический переворот, открывший новую эпоху. В считанные годы после освобождения Ладоги и открытия Волжского пути восточное серебро поплыло не только в низовья Волхова, но и за Балтийское море. Восток нуждался в разных товарах Севера и охотно за них платил разным народам. В денежное обращение вовлекались все новые племена — как славянские, так и германские. Это обогащало волховских купцов и аристократов. Главным их торговым агентом в Скандинавии выступал сам верховный конунг Сигурд.
Раньше всего, с 780-х гг., принимали арабское серебро через Ладогу вики Восточной Швеции — Бирка и другие. Свейская Бирка, столица независимых племенных конунгов, успешная соперница Упсалы, быстро превратилась в главный центр восточной торговли. Получал восточное серебро и Готланд.[2003] Но помимо скандинавов, у ладожской торговой знати имелись и иные партнеры, и иное направление интересов. Вторым направлением внешних связей в те же последние десятилетия VIII в. оказывается южный берег Балтики, а именно низовья Одры и Лабы.[2004] Ничего удивительного — отсюда некогда вышли в основной своей массе предки словен. Словенские купцы плыли по следам своей исторической памяти. И ободричи, и руяне, и велеты включились в оборот восточного серебра с той же легкостью, что и скандинавы. Таким образом, в новую систему торговли, центральными звеньями которой являлись Любша и Ладога, оказались вовлечены и юго-западные, и северо-западные берега Балтики.
Скандинавы, естественно, не без ревности следили за таким раздвоением изливающегося на них денежного потока. Особенно это касалось данов, пока крайне слабо вовлеченных или вовсе не вовлеченных в восточную торговлю. Славянское происхождение вождя датско-свейской федерации племен, Сигурда Кольцо, давало шанс поставить под свой контроль и южную ветвь возникшего торгового пути. Но, вопреки этому обстоятельству, отношения скандинавов с ободричами после Бравалля складывались отнюдь не мирно.
Касалось это, в первую очередь, ютов. Они признали зависимость от Сигурда и управлялись собственными племенными конунгами из Скъёльдунгов, в том числе сыновьями Харальда. Ущемленные амбиции побуждали Скъёльдунгов время от времени домогаться дани от ободричей — безо всякого успеха. Те, в свою очередь, успешно пользовались ослаблением Ютландии после бравалльской катастрофы. Часть «виндов» сражалась при Бравалле на стороне Харальда. Потому некоторые его сторонники, не желавшие признавать власть Сигурда, могли найти приют в близлежащей Вагрии.
Из таких людей был некий Витне — «дан по рождению», который якобы «держал власть среди славян». Согласно Саксону Грамматику, он присоединился к заговору датской знати против Али, родича Сигурда и его наместника в Сьяланде. В результате заговора Али погиб.[2005] Не исключено, что Витне действительно находился в родстве с кем-то из славянских князей и входил в высшую знать Вагрии.
Саксон сообщает и другие предания о войнах со славянами в Ютландии. При этом ободричи выступали чаще нападающей, чем обороняющейся стороной. Они отвечали небезуспешным ударом на каждый брошенный им вызов. Так, ютский конунг Хамунд, вроде бы сын и наследник Али, потребовал от славян дани. Те в ответ под предводительством семи своих князей вторглись в Ютландию. Хамунд с большим трудом удалось разбить их и вроде бы даже взять искомую «дань». Другой ютский конунг Сигурд тоже имел дело со славянами — и совсем безуспешно. Напав сначала на них, он разбил «простонародье, дерзнувшее сражаться без вождя». Но в ответ славяне во главе с одним из своих князей вторглись в Ютландию и разгромили Сигурда в битве при Фунене. Затем конунг потерпел поражение еще в нескольких битвах и потерял свои владения.[2006]
Войны с данами и ютами отвечали политическим интересам ободричей. Сигурд Кольцо во главе подвластных ему племен стоял на пути завоеваний Карла Великого. Даны поддерживали борьбу саксов против франкского короля. Ободричи же в 780-х гг. надолго оказываются союзниками франков. Политические и экономические отношения племен северного приморья от франкских рубежей до Волхова стягивались в один прочный узел.
На рубежах империи Карла
В первые годы правления Карла Великого подчинение славян, расселившихся во Франконии и Тюрингии, королевской власти уже завершилось. Славян обложили податями в пользу короны, епархий или отдельных вотчинников. Их земли свободно жаловались монастырям. Между 776/796 гг. знатный франк Эгилольф передал Фульдскому монастырю полученные в наследство от отца земли славян в Хейду и Труоснастети на Верхнем Майне.[2007] Сопернику Фульды — Херсфельдскому монастырю майнцский архиепископ Лулл между 769/775 гг. пожаловал славянское поселение. Здесь речь идет о Тюрингии, о землях по левому берегу Заале. Затем, после 775 г., сам Карл добавил к этому пожалованию еще несколько десятков славянских наделов.
Включение в систему феодального Франкского государства ускорило распад общины у славян Тюрингии. Франкские чиновники выделяли каждой семье надел — хубу, с которой владельцы должны были выплачивать поземельную подать. В деревне Бискофесхузун было 30 таких хуб. Минимальный размер хубы определялся в 7 га — так что все общинные угодья делились теперь между отдельными общинниками. Община могла быть расчленена — часть хуб переданы другому владельцу. Так, Карл выделил Херсфельдскому монастырю 19 славянских хуб из шести славянских или славяно-германских сел Тюрингии, а Лулл — 14 из селения Родестейн на Заале. Вместе с тем славяне сохраняли свой племенной строй. Все «виниды» в Вюрцбургской епархии делились на две больших племенных группы — майнские и редницкие, по названиям рек, на которых жили. При этом, несмотря на усилившийся государственный и феодальный контроль, расселение славян в Тюрингии продолжалось. Так, уже после 775 г. славяне появились в селении Суабехузен. Всего из наделов, пожалованных Карлом Херсфельдскому монастырю, славяне занимают 49 — более 10 %.[2008]
В условиях разворачивающейся с 772 г. борьбы за Саксонию непосредственная угроза возникала и для соседних славян. Первое столкновение с ними произошло в 780 г. В том году король совершил поход к Эльбе. В ходе этого похода он обеспечил временное повиновение саксов и фризов, которые согласились подчиниться франкам и принять крещение. Дойдя до реки в районе впадения в нее притока Оре, Карл принудил признать свою власть и расселившихся там славян — древан. Обеспокоенные появлением франков на Лабе, ободричи согласились заключить с Карлом договор о «союзе». С точки зрения франков, это одно означало повиновение заречных славян. Но на самом деле ободричи, напротив, обеспечивали себе безопасность и независимость. Признав власть Карла над левобережьем, они получали возможность использовать франков для борьбы со своими врагами — данами и велетами. Славяне «великим множеством» даже обещали Карлу принять крещение, — правда, серьезных последствий это не имело. Приняв «многие тысячи» славян под свою «власть», Карл удалился.[2009]
Ободричи заключили с Карлом союз. Но оставались бывшие союзники — сербы, которых франки после битвы в Вейтахабурге превратили в своих врагов. В 782 г. сербы сравнительно «немногочисленным» отрядом вторглись в Тюрингию, а затем в Саксонию. «Разграблениями и пожарами» они «опустошили некоторые местности». Столкнувшись с этой угрозой, Карл отправил против них с франкским и саксонским войском трех своих приближенных — Адальгиза, Гейло и Ворада. Они должны были «смирить строптивых славян». Но этот поход оказался сорван. Саксы под предводительством племенного герцога анграриев Видукинда, зятя Сигурда Кольцо по сестре, восстали против франкского владычества. Войску, отправленному против славян, пришлось иметь дело с саксами. Произошла ожесточенная битва на горе Зюнтель, в которой пали Адальгиз и Гейло, но саксы все же были разбиты. Сербы же остались совершено безнаказанными.[2010]
Последовал новый раунд войны за Саксонию. Карл беспощадно подавлял сопротивление саксов. Но борьба шла с переменным успехом. Саксов активно поддерживали даны и юты. Саксонская область к северу от Эльбы, на границе с Ютландией, где жило племя нордальбингов, стала надежным оплотом сопротивления. Только в 785 г. закрепившийся здесь Видукинд вынужден был признать власть Карла. Но борьба с Сигурдом и его саксонскими союзниками не закончилась. Большая часть Саксонии повиновалась Карлу. Но то и дело вспыхивали восстания. Даны же беспокоили своими набегами побережье, притом поддерживая и разжигая любое недовольство.
В этих условиях разразилась очередная война между велетами и ободричами. Набеги велетов на ободричей и так продолжались «непрестанно». Но теперь ободричи решили использовать новый союз и обратились за помощью к Карлу.[2011] Старшими среди «остальных королей» ободричей в то время являлись Вышан и Дражко. Из них Вышан возглавлял весь союз и сидел, следовательно, в Велиграде. Верховным же главой велетов и стодорян являлся уже упоминавшийся Драговит из Бранибора, некогда союзник Карла Мартелла. На тот момент Драговит «далеко превосходил» других велетских «царьков» своей знатностью и возрастом.[2012] Имя Драговита перекликается с именем Дражко. Несмотря на постоянные войны между велетами и ободричами, нет ничего невероятного в их свойстве или родстве. Тем более что Драговит происходил не собственно из велетов, а из стодорян, дальних сородичей ободричей.
У Карла имелись и собственные причины для вторжения в земли велетов. Подобно сербам, воинственные велеты не боялись беспокоить новые франкские границы. Не только «союзники» ободричи, но и собственно «подвластные» франкам древане и саксы страдали от их набегов. Велеты попросту не заметили расширения границ некогда союзного им Франкского королевства. А равно и того, что прежние враги франков саксы — отныне их подданные. «Обычно», как прежде, так и теперь, велеты «ненавистью преследовали», «войной донимали и тревожили» разноплеменных западных соседей — и славян, и германцев.[2013]
В 789 г. Карл выступил в поход против велетов. К союзу против них король привлек не только ободричей, но и недавних врагов — сербов. Последних также беспокоили велетские войны. Стодорское княжество Драговита являло для Белой Сербии основную угрозу. Поход как будто затевался как грандиозное мероприятие, призванное навсегда покончить с велетской угрозой. Карл вместе с франками перешел Рейн близ Кёльна, вступил в Саксонию, здесь собрал войска саксов и двинулся к Эльбе. Через реку он навел два моста, один защитив с обеих сторон валами. После переправы он оставил стражу охранять укрепленный мост и двинулся к Бранибору. Туда же направился флот фризов, прибывший по Северному морю и Эльбе. Фризы свернули в Хафель и у вражеской столицы соединились с королем. Одновременно с Карлом в земли велетов вторглись рати ободричских князей во главе с Вышаном и Дражком, а также сербы. По пути к Бранибору и они присоединились к королю. Карл приказал «все опустошить огнем и мечом».
Драговит был напуган внезапным вторжением франков. Вопреки тому, что велеты народ «воинственный и рассчитывающий на свою многочисленность», он почел за лучшее решить дело миром. Не дожидаясь прямого военного столкновения, велетский князь вышел из града и прибыл в лагерь наступающего Карла. Драговита сопровождали его сын и вся дружина. Князь велетов напомнил Карлу о своей договоренности с Мартеллом и о признанных франками правах на княжение. Карл требовал формального «подчинения» и отказа от нападений на своих союзников. Драговит вынужденно согласился. Он поклялся сохранять «верность королю и франкам» и вручил Карлу заложников по выбору самого короля. Карл, в свою очередь, признал власть Драговита над велетами и гарантировал ему безопасность на будущее. Вместе со знатными заложниками из Бранибора Карл двинулся на север, в глубь велетских земель. Он прошел до впадения в Балтику реки Пене, рукава Одры. Именно из этих земель подвергался набегам ободричский Велиград. «Другие славянские знатные лица и царьки», следуя примеру Драговита, «подчинились» Карлу. Карл взял со всех велетских князей заложников, по собственным следам вернулся к Эльбе и переправился на западный берег.[2014]
Итоги похода 789 г. неоднозначны. С одной стороны, затеваемая грандиозная война вылилась просто в грандиозную военную демонстрацию. Велеты сохранили и независимость, и многочисленную военную силу. «Подчинение» являлось чистой формальностью, разве что немногим меньшей, чем во времена Мартелла. Карл не сметил ни одного славянского князя. Придворный богослов Алкуин надеялся, что удастся склонить велетов к христианству. «Принимают ли вильцы или вионуды, которых недавно приобрел король, веру Христову?» — спрашивал у кого-то из саксонских аббатов уже осенью 789 г.[2015] Однако велеты, как отмечает другой источник, оказались «весьма привержены язычеству».[2016] Впрочем, от них не отличались и уже союзные франкам ободричи.
С другой стороны, велеты все же согласились оставить в покое всех западных соседей. Союз с Франкским королевством подразумевал помощь франкам в их войнах. Первое подрывало основы существования велетского союза и не могло не вызвать определенного разлада в велетской знати. Ни о каких активных действиях велетов мы в 790-х гг. не слышим. Второе же создавало угрозу войны с данами, врагами франков. Эта угроза, насколько мы можем судить, в течение 790-х гг. воплотилась. Нападение данов совпало с восстаниями покоренных племен. Последних вдохновило бескровное поражение, нанесенное велетам и стодорянам франками. И это еще одна причина, по которой мы о велетах после 789 г. ничего не слышим.
Члены «федерации» Сигурда, уппландские свеи и даны с Борнхольма,[2017] в конце VIII в. появляются на Руяне и в Поморье за Одрой. Именно в этих областях местные племена, руяне и поморяне с брежанами, противостояли покорившим их некогда велетам. Славяне с охотой нанимали скандинавские дружины для защиты от велетов. Даны и свеи оседали среди новых союзников, завязывая искомые торговые связи. Это позволяло им взять, наконец, хотя бы под частичный контроль и южное направление налаживающейся ладожской торговли.
Фрагмент керамического раннеславянского изделия. VII–IX вв.
В конце VIII в., одновременно с появлением данов на Руяне, здесь исчезают следы присутствия велетов и начинается строительство собственных градов. Можно заключить, что руяне с помощью скандинавов выбили велетов со своего острова. В их числе — Аркона, Ругард. Аркона, будущая столица руян, возведенная на высоком мысу над Балтикой, пока еще была очень невелика. Эти грады являлись центрами политическими, а не экономическими. Наряду с ними вырастают подчинявшиеся им торговые поселки, наподобие скандинавских виков. Старейший из них на Руяне — Ральсвик на островке перед морской бухтой, площадью около 10 га. Здесь располагалась торговая пристань, работали ремесленники. Ральсвик быстро стал важнейшим на Руяне центром торговли со Скандинавией. Именно в Ральсвике конца VIII в. появилась местная гончарная керамика — фрезендорфская, которая позже вытеснила лепную. Это выпуклые сосуды с широким горлом, довольно богато орнаментированные.[2018]
В конце VIII в. скандинавы появляются и в Поморье, оседая в прибрежных торговых поселениях. Здесь тоже местные племена сбрасывали владычество велетов. Но возникновение здесь градов и торговых «виков» связано не только с этим и в малой степени со скандинавами. Ладожских купцов теперь меньше интересовали охваченные войнами земли между Эльбой и Одрой. В балтийскую торговлю начинает вовлекаться более восточное, более близкое к самой Ладоге географически Поморье. Впрочем, началось его торговое освоение с более привычного приезжим, в 789 г. еще велетского низовья Одры. Именно оно в IX в. стало основным средоточием экономических и политических сил поморских племен.
На рубеже VIII/IX вв. свеи переправились с Руяны на материк в Менцлине, в устье Пене, в тех самых местах, где Карл Великий достиг моря. Здесь на склоне дюны появился торговый поселок свеев и поморян площадью примерно 10 га. Менцлин, первый «вик» в низовьях Одры, торговал со всеми берегами Балтики, а также с Фрисландией. Скандинавы принесли сюда обряд погребения в курганах. Под курганными насыпями останки сожжений укладывали на каменные ложа в виде ладей. Славяне смешивались со скандинавскими пришельцами, перенимая их навыки и обычаи.[2019]
Целая сеть градов возникает на рубеже VIII–IX вв. на восточной границе тогдашнего славянского расселения, между реками Регой и Парсентой. У устья Парсенты, в районе будущего Колобжега, обнесли новым валом Кенджино. Этот центр гончарного производства дал название кенджинской керамике. Град занимал площадь 7500 м2, превышая размерами более раннюю столицу поморян — Голанч. Среди окружавших Кенджино неукрепленных приречных сел был и будущий Колобжег.[2020]
Подлинной столицей Поморья в то время стал уже новый град — Барды. Здесь также трудились гончары — изготовлявшие керамику бардыского типа, идущую на смену кенджинской. Барды также появились еще в VIII в. Это почти уникальный для тех лет образец славянской крепости, состоящей из двух смежных градов. Один из них занимает площадь 5300 м2, другой — 11 300.[2021] Обычно двухчастные грады делились на «княжескую» и «сакральную» части. Строительство такого града в Поморье отражает соправительство духовного (владыки) и военного (воеводы или князя) главы в поморском племенном союзе.
Некоторые из важных в будущем центров Поморья появляются именно в конце VIII в., пока как неукрепленные. Так, на древнем, еще лужицкой культуры, селище славяне основали нынешний Щецин. На острове реки Дзивны, впадающей в море рядом с Пене, возник неукрепленный торговый поселок Волынь (Волин), где почти сразу осели и скандинавы.[2022]
Карл между тем продолжал свою борьбу за Саксонию. В 792 г. здесь вновь вспыхнуло восстание. Саксы отреклись от христианства и обратились за помощью к соседним язычникам. Саксов поддержала не только часть фризов, но и сопредельные славяне.[2023] Это были, в первую очередь, древане, жившие на левобережье Лабы и подчиненные ранее Карлом. Ободричи сохранили верность союзу с франками.
Опасаясь цепной реакции, Карл принял меры по укреплению франкской власти над славянами других включенных в королевство областей. Среди прочего по-настоящему озаботился он, наконец, обращением хотя бы подвластных славян в христианство. В грамоте Вюрцбургской епархии от 793 или 794 г. король предписал выстроить «в земле славян, которые живут между Майном и Редницем и зовутся майнцскими и редницкими винидами… церкви, сколько сможет иметь тот народ, только что обращенный в христианство». В результате во Франконии учредили для славян 14 церковных приходов.[2024]
В августе 794 г., после возвращения Карла из очередного саксонского похода, его арьергард вступил в бой с древанами. Сражение закончилось успешно для франков. Славяне потеряли «много воинов».[2025] Но покорить славян франкам пока не удалось.
Главными врагами франков оставались нордальбинги, постоянно поддерживаемые данами Сигурда. В 795 г. им удалось добиться большого успеха — в бою с ними погиб Вышан, верховный князь ободричей. Он направлялся к Лабе на соединение с действовавшим в Саксонии Карлом, по призыву короля. Но саксы подстерегли его в засаде, захватили врасплох и убили. Произошло это уже на левом берегу, при переправе близ местечка Хлиуни. Карл, поджидавший Вышана в своем лагере в Бардовике, тоже в низовьях Лабы, и принимавший от других саксов изъявления покорности, узнал о происшедшем слишком поздно. Франки выступили к Хлиуни — но там лишь могли удостовериться в гибели союзника.[2026] После гибели Вышана верховным князем ободричей стал Дражко — уже в 789 г. второй после Вышана по влиянию.
В 798 г. Карл вновь вступил в Саксонию. Во время этого похода ему удалось уже почти что умиротворить непокорную землю. Нордальбинги, однако, так и не сдались. Во время пребывания Карла в Бардовике они убили его посланцев. Король в отместку опустошил саксонские земли к югу от Эльбы. Ободричи же вторглись в саму землю нордальбингов, «разорили и выжгли» ее. У ободричей после гибели Вышана имелось достаточно своих причин воевать с саксами. Дражко обратился к франкам за помощью. Карл отправил своего легата Эбуриза. Решив ответить ударом на удар, нордальбинги «собрались воедино» и выступили против ободричей. Дражко удалось встретить врага на своей земле.
Войска Дражко и вспомогательный франкский отряд сошлись с нордальбингами на поле Свентана — для славян священном, посвященном какому-то божеству. Эбуриз со своими людьми встал на правом фланге войска ободричей. Славянам сразу улыбнулась удача. Они сполна отомстили за гибель Вышана. Первая же атака ободричей опрокинула саксонскую рать. Погиб 2901 сакс (по другим, преувеличенно-округленным данным, даже 4000). Остатки нордальбингов бежали с поля боя. После этого они запросили у Карла мира.
Король принял их посланцев и вести от Дражко в Нордтюринггау, на южной окраине земель древан. Таким образом, и они покорились ему вместе со всей Саксонией. Ободричей, «наших славян», как теперь воспринимали их франки, Карл щедро вознаградил. От нордальбингов он принял заложников, добился выдачи самых упорных врагов и с большим числом пленных вернулся за Рейн.[2027]
В 799 г. Карл вновь находился в Саксонии, в Падерборне. Отсюда он отправил к Эльбе своего сына Карла Младшего. Прибыв в Барденгау в низовьях реки, Карл принял перебежчиков от вновь начавших волнения нордальбингов. Главной же его задачей были переговоры со славянами — велетами и ободричами. Франки были заинтересованы в прочном союзе с теми и другими, и в мире на вновь установленных границах. Уладив «какие-то дела» со славянами, Карл Младший вернулся к отцу.[2028]
Так обстояли дела на границе с франками к тому моменту, как их король Карл Великий вступил в 800 г. на императорский престол. Создание мощной Франкской империи на западной границе славянского мира имело огромное значение для истории славян. В их истории эта держава (и ее наследники) играла двойственную роль. С одной стороны, через франков славяне начали знакомиться с духовными и материальными достижениями латинской культуры. С другой — франки сразу же превратились в серьезнейшую угрозу для нарождающихся славянских государств. Завоевания Карла оставили на какое-то время глубокий след в исторической памяти всех славянских народов. От его имени произошло воспринятое всеми славянскими племенами слово «король» — как обозначение властителей латинского Запада.[2029]
Начало Гнезненской Польши
Территорию современной Польши в VIII в. занимали несколько славянских племенных союзов. Самым сильным из них оставался вислянский с центром в Кракове. Известны также червяне или лендзяне на юго-востоке, у Западного Буга, гопляне или поляне на севере, в левобережье средней Вислы, и несколько силезских племен. Все эти племена, мало подвергавшиеся внешним воздействиям, поддерживали все более тесные связи между собой. Это способствовало постепенному сложению единой «предпястовской» культуры. Ее источниками являлись пражско-корчакская и суковско-дзедзицкая славянские культуры. Но наряду со славянами, предками средневековых поляков являлись и проникавшие уже в VIII в. на восток, в Подляшье, балты — галинды и судавы (ятвяги).[2030] Население за минувшие два века значительно выросло. Особенно плотно заселены оказались южные и юго-западные польские земли — Силезия, Малая Польша, долина Обры. Но и на севере плотность населения возросла ко второй половине VIII в. по сравнению с VI в. более чем в два раза. Примерно вдвое возрастает и среднее количество домов на поселениях. Расширяются обрабатываемые земли.[2031]
Быт славянских обитателей Польши изменился пока мало. Выделяется три основных типа поселений. Преобладавшие ранее малодворные, разросшиеся с починка веси уступают место большим по размеру. На юге преобладали села, основанные 4–7, максимум 10 семьями, селившимися одной весью, в близко стоящих друг к другу домах. На севере и северо-востоке господствует иной тип — большое поселение, окруженное отдельными дворами-выселками.[2032]
На поселениях преобладают наземные срубы-избы, хотя отмечены и полуземлянки. Помимо срубной, изредка применялась и столбовая техника. Иногда в пазы стоявших по углам столбов загоняли заостренные концы бревен. Столбовые дома этого времени (18–56 м2) в среднем больше срубных (порядка 20 м2). В качестве строительного материала предпочитали дуб. В углу дома располагались печи — в основном, что и ранее характерно для Польши, глинобитные, в виде колокола. Однако известны и каменные очаги в центре зданий.[2033]
Судя по появлению отдельных захоронений в курганах, у «ляхов», по крайней мере у южных, начинался распад большой семьи. Об этом свидетельствует и планировка поселений, основывавшихся с самого начала как соседские общины. Каждая семья самостоятельно вела хозяйство и хранила припасы.[2034]
Как и повсюду у славян, строились новые и расширялись старые грады. В VIII в. в земле вислян возникают, наряду с Краковом, и другие небольшие грады — центры отдельных племенных княжений, составляющих вислянский племенной союз. Расширяются старые укрепления — вроде Страдува. Новые племенные центры возникают и в Силезии. Одним из них стало Ополе на Одре, основание которого относится как раз к VIII в. Изначально оно являлось естественным укреплением, на островке, образованном рекой, под защитой палисада. Грады строятся и на севере Польши. В это время наиболее крупные (до 1 га) и выгодно расположенные грады уже обрастают предградьями, превращаются в торговые и ремесленные центры. В них надолго запасались припасы для нужд князя и его дружины. Появляются в градах и святилища — свидетельства совмещения князьями духовной и светской власти. Но их еще очень мало. Большинство градов расположены посреди сельской округи и не превышает 1500 м2 площади. Князей окружали их дружинники — воины-всадники. Из оружия от этого времени сохранились наконечники стрел; есть и находки железной сбруи.[2035]
Пример крупного града этого времени — Зелив, расположенный в долине Обры. Площадь его — около гектара. Жилища расположены вдоль защищающего град вала. Посреди оставлена площадь для ритуалов или собраний, которая вымощена деревом. Чуть меньший размерами, но также довольно крупный град — Брущево, возникший в середине VIII в. близ большого древнего села. В нем также слегка углубленные в землю дома располагались у подножия вала. Вал в этом случае укреплен камнями.[2036]
Нередко происходит укрепление и расширение старых поселений. Так, Бискупин в Великой Польше к концу VIII в. обзавелся предградьем. Новый вал еще в конце VII в. строится в Бониково, на границах полян и лужичан. В Ленчицах палисад заменили земляным валом на деревянном остове. Именно в это время меняется облик Кракова. Княжеское селение на горе Вавель, ставшее уже центром сельской округи, теперь превращается в защищенный валом град.[2037]
Славяне Центральной и Южной Польши занимались в основном земледелием и скотоводством. Землю обрабатывали сохами с железным сошником — орудием времен перехода от подсеки к перелогу и пашне. Уже в VII–VIII вв. стал использоваться плуг. С конца VIII в. и в Великой Польше, и в Силезии окультурили рожь. В VIII в. появляются и серпы нового типа, сильно выгнутые и лучше приспособленные для уборки злаков. Для помола же зерна по-прежнему использовали каменные жернова. Подъем земледелия, расширение пахотных площадей вели к отказу от подсеки. Серьезные изменения происходят в скотоводстве. В VIII в. по всей Польше отмечено бурное развитие свиноводства. В Великой Польше свинья окончательно становится главным домашним животным (более 52 % стада). Вообще, мелкий скот начинает преобладать над крупным. Помимо рогатого скота и свиней разводили и лошадей — как для пахоты, так и для войны. Помимо сошников, серпов и оружия из железа делали также топоры, кресала, тесла, ключи. Ювелирное дело развивалось медленнее. Потому украшения и предметы роскоши встречаются на польских памятниках гораздо реже. Это фибулы, подвески, щипчики. Из глины, как и в других славянских землях, изготовляли посуду и пряслица.[2038]
В Польше VIII в. еще господствует лепная керамика. Лишь на юге был известен ножной гончарный круг. На нем подправляли лепную посуду и изредка изготовляли собственно гончарную, дунайского типа. Господствует же старый пражский тип лепной посуды, отличающийся лишь отогнутым венчиком. Изредка встречается простейший орнамент бороздками или гребенкой.[2039]
Для культуры Южной Польши характерно в эту пору уже преобладание принесенного в минувшем веке курганного обряда. Этим ее жители заметно отличаются от северных соседей. В польских курганах совершалось, как правило, по одному захоронению. Некоторые курганы возводились на прямоугольном деревянном каркасе-домовине. Прах ссыпался в центре будущей насыпи, после чего и возводился курган. Урны использовались редко. Известен, однако, и иной обряд — когда останки, в урнах или без, помещали на поверхности курганов, иногда на специальных деревянных площадках. А то и оставляли прах у столбовой ограды кургана.[2040] Такие захоронения — явный след венедского, суковско-дзедзицкого влияния.
На полянском же севере венедское культурное наследство пока господствует. Здесь прах сожженных мертвецов, как правило, просто разбрасывали по поверхности земли. Лишь изредка устраивали грунтовые кладбища. Захоронения на них совершались в неглубоких, выложенных камнями ямках. Урны и здесь встречаются очень редко. Прах просто высыпали на дно ямки.[2041]
На протяжении большей части VIII в. поляне, как и ранее, составляли довольно призрачную общность племен во главе с гоплянами. Их теснили соседи — висляне на юге и лужичане на западе. Для защиты от врагов строятся новые грады — например, на Ледницком острове.[2042] До последних десятилетий VIII в. признаков упрочения племенного единения незаметно. Но условия для этого вызревали.
Возникновение полянского племенного союза, собственно Великой Польши, отразилось в преданиях о князе Лешко, или Лехе. Первые их версии записал в XII в. Винцентий Кадлубек. Правда, он перенес действие в свой родной Краков, творя историю небывалого единого Польского королевства допястовской эпохи. Справедливость восстановил в XIII в. великопольский хронист Богухвал. У него и Лешко, и его наследник Попель княжат в великопольских градах — Крушвице и Гнезне. Это соответствует древнейшей польской хронике Анонима Галла (начало XII в.). Он помещает Попеля именно в Гнезне.[2043] Ни малейших оснований сомневаться в первоначальности именно такой версии хроники не дают. «Краковский» Лешко у Кадлубка — не подлинное предание, а отражение соперничества Кракова с великопольскими городами.
Самые первые следы предания о Лешке относятся еще к Х в. Константин Багрянородный называет поляков, «некрещеных поселенцев на реке Висле», — Λιτζίχη.[2044] Хотя и не без сомнений, здесь — в сопоставлении с licicavici чуть более позднего немецкого историка Видукинда — прочитывается «лешковичи».[2045] Следовательно, в середине Х столетия поляки возводили историю своего «княжения» к Лешку. При этом правили Польшей уже не Лешковичи, а Пясты.
Как бы то ни было, первым предание о Лешке излагает именно Кадлубек. В распоряжении малопольского хрониста оказалось несколько расходящихся вариантов. Поэтому он не только привязал Лешка к Кракову, но еще и разделил его на трех одноименных королей, правивших друг за другом. Это заодно работало на основную цель — максимально удревнить Польшу, связать ее былых «королей» с античным миром. Решение последней задачи, в свою очередь, еще больше исказило древние предания. Богухвал в этом точно следует Кадлубку, местами его сокращая. Он лишь перенес, как уже говорилось, действие обратно в свои родные места, в Великую Польшу.[2046]
Первый вариант предания связывает Лешка с Александром Македонским. В его времена, как повествуют хронисты, у поляков князей не было. Богухвал добавляет, что управляли делами по древнему обычаю двенадцать мужей и выбираемый ими воевода. Александр потребовал от поляков дани. Те в ответ спросили у послов — не они ли сборщики дани? Послы ответили утвердительно. Поляки и обошлись с ними соответственно — переломали кости и содрали кожу. Отослав Александру кожу его послов и водоросли в качестве «дани», поляки сопроводили все это издевательским письмом, в котором восхваляли свою силу. Взбешенный царь двинулся в поход на Польшу. С ним шли «паннонцы» и мораване. По пути он опустошил и покорил Краковщину и Силезию. Но полякам удалось уловить войско македонцев в засаду. Нанеся поражение Александру, они заставили его отступить, забыв о требовании дани. Победа была одержана благодаря совету одного хитроумного златоткача. После изгнания врага героя избрали князем, причем он получил имя «Лешек», толкующееся как «хитрец».
По другой версии — она связывается уже с «Лешком II» — поляки, жившие без князя, погрузились в пучину распрей. В конце концов, народ решил, что вождем станет тот, кто первым доскачет на коне до некоей статуи. Один из претендентов, желая победить нечестным путем, усыпал все поле острыми шипами. Он подковал копыта своего коня железными подковами, а заодно и оставил для него тропинку. Между тем, двое простых юношей, не отличавшихся особой силой, решили померяться между собой на том же поле — добежать наперегонки до статуи. Оба жестоко изранили себе ноги. Но один, раненный легче, кое-как залечившись к утру, решил еще раз побежать к статуе — во время скачек. Скачки начались. Хитрец, разбросавший колья, обошел всех соперников, кони которых налетели на шипы. Но все же он не один пришел к цели. Юноша, жаждавший добыть себе честь и славу, невзирая на насмешки народа, пустился бегом вместе со всадниками. Он нашел чистую дорогу по краю поля — и пришел к мете вторым. Всадника-победителя было провозгласили королем. Но его соперники поняли обман, увидев подковы его коня. Немедленно коварного честолюбца низложили, приговорили к смерти и разорвали лошадьми. Победителем невольно оказался пеший юноша. Его, перехитрившего хитреца, прозвали Лешком и возвели на княжеский стол. Лешко правил своими подданными щедро и разумно. Он велел сохранять обок своего трона прежнюю свою простую одежду — в напоминание себе и будущим королям.
Далее начинается история его сына — «Лешка III». О «Лешке II» не говорится, по сути, ничего, кроме описания вступления на престол. В то же время в связи с «Лешком III» повествуется о ратных деяниях, как и в связи с «Лешком I». Это наводит на мысль, что Кадлубек искусственно разделил надвое вторую версию предания о Лешке.
Последний Лешко якобы противостоял самому Юлию Цезарю (первый, как мы помним, — Александру Македонскому). В трех битвах с римлянами Лешко одержал победу. Понеся тяжелые потери, Цезарь вынужден был примириться с поляками и выдать за Лешка свою сестру. В приданое Лешко якобы получил Баварию. С Юлией, женой Лешка, связывается основание Любуша и Люблина (у Богухвала — Волина). Поскольку римский сенат осудил Цезаря за договор с поляками, то Бавария осталась за Римом. Тогда Лешко прогнал от себя Юлию, оставив ее сына Помпилия (Попеля), а княгиней провозгласил свою наложницу. По версии Богухвала, он имел нескольких жен и наложниц, от которых породил поименно перечисленных два десятка сыновей. Все это искусственно вписанные в великопольское предание основатели древних крепостей Полабья и Поморья. Богухвал вообще уделяет немало внимания обоснованию прав польских королей на эти земли.
Литературный вымысел в сведениях хроник о Лешке совершенно очевиден. Это и Александр с Цезарем, побеждаемые доблестными и хитрыми поляками. Это и значительная часть мудрых высказываний, списанных Кадлубком из античных источников. Это и описания битв, созданные по тем же образцам. Кадлубек, в общем, и не стесняется своего метода, простодушно и в то же время многословно приводя античные параллели к создаваемой им польской истории. Несомненный вымысел, основанный на простом созвучии, — основание женой Лешка, якобы Юлией, двух польских городов. Разнобой через всю Великую Польшу «Люблин — Волин» весьма показателен. Такой же фантастикой кажется и история с временным покорением Баварии.
Что же остается на долю древнего предания? Немало. Во-первых, это древние мотивы, связанные в первую очередь с «Лешком II». Здесь мы видим выборы князя на вече. Судьба выбора доверяется состязанию — скачкам к статуе, то есть идолу языческого божества. Конь у древних славян являлся священным животным, и в разных преданиях он не раз выступает как вестник богов, указывающий на будущего вождя. Вспомним в этой связи чешского Пржемысла. Впрочем, здесь скачки выявляют подлинно достойнейшего — пешего победителя. Человек же, попытавшийся обмануть высшие силы, обличается подковами на копытах собственного коня. В языческую эпоху символизм этого эпизода был вполне ясен для слушателей. Конь все равно выступает как вестник небесной воли. Пржемысл вспоминается и в связи с простой одеждой Лешка, которую он велит сохранить у трона. Обычай оказывается довольно распространен в западнославянских землях. Смысл его тоже ясен — напоминать в годы упрочения княжеской власти о ее выборном происхождении.
Фрагменты славянских керамических сосудов. Бавария. VII–IX вв.
К древнему преданию явно восходят и общие мотивы обеих версий. И «Лешко I», и «Лешко II» — люди простого происхождения, опять-таки как и Пржемысл. Это отражение той же выборности князей, еще сохранявшейся в VIII в. и в Чехии, и в Польше. «Лешко I» обретает власть, а «Лешко III» доказывает право на нее одинаково — военными победами. Враг, как бы то ни было, в обоих случаях наступает с юга. Называемые Кадлубком географические названия, особенно упоминания мораван, заставляют видеть в этом какую-то реальность. Но для того, чтобы лучше разобраться в ней, следует определиться с хронологией событий.
«Попель I» и «Попель II» Кадлубка и Богухвала — такие же искусственные дубли, как и «Лешки». Первому из этих «королей» приписаны положительные качества фольклорного прообраза, второму — отрицательные. После Попеля, как известно уже Анониму Галлу, на престол вступил Пяст, основатель династии Пястов. Исходя из этого, начало правления «исторического» Лешка следует относить к последним десятилетиям VIII в.
Это подтверждается еще одним преданием, которое ввел в средневековую литературу Богухвал. Во вводной части его труда появляется родоначальник поляков («лехитов») — Лех. Имя Лех (Lech) — сокращенная форма от Lestek, Лешко.[2047] Оба эти имени на самом деле никак, кроме созвучия, не связаны со словами «ляхи», «лендзяне». «Лехиты» же в этом случае — буквальное отражение названия поляков «лешковичи». Итак, предание о Лехе — еще один вариант предания о Лешке.
Для Богухвала, впрочем, Лех — уже именно родоначальник поляков. Он, соответственно, соотносится с далекими временами происхождения славян, выводится с Дуная, из Паннонии. Его отец, «пан», — хронист понимает это как личное имя и производит отсюда «Паннония», — произвел на свет будто бы трех сыновей. В братья Леху подводятся герои преданий других народов — Чех и Рус. Тем самым Богухвал, как и русский летописец, рисует по-своему картину славянского братства, чуждую Кадлубку.
Самая ценная часть предания о Лехе — заключительная. «Лех со своим потомством, — повествует хронист, — идя по широчайшим рощам, там где было Польское королевство, пришел к некоему месту с весьма плодородной почвой, изобилующему рыбой и дикими зверями, разбил там свою палатку, намереваясь построить себе и своим первое жилище, и сказал: “Будем вить гнездо”. Вот поэтому это место вплоть до настоящего времени называется Гнезно».[2048]
Это один из редких в польских хрониках образчик неискаженного народного предания. Конечно, едва ли «все так и было» — но в народной памяти XIII в. именно так. Кстати, название великопольской столицы она толковала вполне справедливо. Основание «гнезда» — Гнезна на горе Леха определенно связывалось с этим персонажем искони. Исходя из этого, и можно определить «историческую» основу предания о Лешке.
К концу VIII в. неукрепленное поселение на горе Леха превращается в настоящий град. Основание его примерно, с большой долей условности, датируется 775 г. Гнезно окружал земляной вал на деревянной основе. Град, как и Кенджино в Поморье, делился внутренней линией вала на две части. В одной помещалось капище, в другой — резиденция князя с дружиной. На площади града располагались наземные избы-срубы с каменным очагом в центре. К югу, под валами, лежало неукрепленное село, жители которого могли найти убежище в крепости.[2049]
Таким образом, возникновение Гнезна как града вполне укладывается в родословную «Лешковичей». Исторический прототип «короля Лешка» и «Леха» мог построить крепость на горе в междуречье Варты и Вислы. Впрочем, само устройство крепости говорит против того, чтобы считать Лешка единовластным «королем». Жесткое разделение «светской» и «священной» зон свидетельствует о разделении и властей. В полянском племенном союзе, который начал складываться вокруг Гнезна, военный вождь (князь? воевода?) на первых порах делил власть с верховным жрецом (князем? владыкой?).
Какая же внешняя угроза вызвала сплочение полян вокруг нового града и его основателя — выборного вождя по имени Лешко? Как мы помним, враг наступал с юга. Поляне подвергались нападениям со стороны самых разных племен, более сплоченных и живших к югу и к юго-западу. Не исключено, что все античные красоты потребовались Кадлубку прежде всего для одной цели — затушевать реальную старинную вражду между полянами и вислянами, между Гнезном и Краковом. Именно вислянские Краки с их почти «деспотической» властью в первую очередь должны были потребовать от разрозненных полян дани. VIII в. — пора укрепления и расширения краковского княжения. Предположим, что висляне склоняют к союзу и других соседей и соперников полян — вождей Силезии. Легко допустить участие в союзе и мораван. Под «паннонцами» имелись бы в виду авары, еще властвовавшие в Словакии. Всех их привлекала, как нередко в межплеменных войнах, обещанная вислянами добыча, а то и доля в ожидаемой дани. Но вероятен и иной вариант — к построению Гнезна и объединению полян вокруг Лешка привела не одна тяжелая война, а серия набегов с разных сторон.
В одной ли войне, в серии ли отдельных войн с соседями поляне действительно одержали победу. К концу VIII в. вокруг Гнезна сложился племенной союз во главе с гоплянами, родным племенем Лешка. При желании можно допустить, что два варианта рассказа об избрании его князем отражали два разных события. Первый, «мирный», вариант с состязанием — избрание князем или воеводой гоплян. Второй вариант, с избранием после победы — избрание общим вождем полян. Но допускать такое вовсе необязательно. Варианты естественны для народной устной истории. Искать «подлинный» среди них — труд себя не оправдывающий.
Позднее, уже в Х в., при новой династии Пястов, весь союз стал носить имя «лешковичей», по былому княжескому роду. Несомненное признание его заслуг, притом что власть подлинных Лешковичей над полянами едва ли продержалась дольше пары поколений. Но к тому времени, когда Константин и Видукинд впервые назовут нам имя Лешка, возникнет уже нечто большее, чем полянский племенной союз. «Поля» между Вислой и Вартой станут ядром нового государства, в рамках которого превратятся в «Великую Польшу» — главная, но составная часть нового целого, Польского королевства.
Начало Руси
При описании событий конца VIII в. впервые появляется в достоверных источниках название «русь». Пока именно «русь», народ, а не «Русь», государство. Появление имени, — пусть немногим более, чем только имени, — славного в грядущих веках народа и великой страны — достойный итог первобытной истории Славянской Европы. Но вокруг одного только имени идет немало споров, и на них придется остановиться. Написанные в Крыму конца Х в. «Чудеса святого Стефана Сурожского» выводят русов с севера. Но впервые появляются русы в этом же источнике на исторической сцене, уже достигнув Причерноморья.
Итак, при каких обстоятельствах появилось имя «русь»? В науке эта проблема отягощена долгим диспутом «норманистов» и «антинорманистов». В центре спора — сведения письменных источников, которые как будто позволяют выводить «русь» из Скандинавии. Этот спор привел к одному важному положительному результату — выявлению подлинных причин становления Русского государства, отказу от романтических представлений об основании «страны» единственным «героем». Удалось доказать и то, что появление в Восточной Европе названия «русь», вопреки летописному преданию, предшествовало вокняжению Рюрика, основателя рода Рюриковичей.[2050] Русь возникла в итоге долгого внутреннего развития. Но продолжающаяся дискуссия по вопросу происхождения названия прежнего смысла на этом фоне лишается. Мы видели, что путь славян к государству начался задолго до «руси» или «Руси». Не окончился он и с ее появлением. На фоне этой величественной картины складывания новых общественных отношений появление названия «русь» — только эпизод, хотя для самой Руси исторически и важный. Важный лишь в силу того, что со временем это название стало именем государства.
Не менее малозначителен вопрос и на фоне нарисованной нами картины русско-скандинавских отношений. Уже во второй половине VIII в. славянские и скандинавские племена Прибалтики составили единое политическое, экономическое и культурное поле. Причем главенствовала на этом поле словенская тогда Ладога — важнейшее звено взаимного общения. Поволховье дало Скандинавии конунга Сигурда, с которым связано начало викингской эры на Западе. Оно же, что важнее, обеспечило обогащение норманнов за счет восточной торговли. В этих условиях тесного взаимного общения племен могли иметь место какие угодно встречные течения. Но восточное славянство все равно развивалось с опережением. И по отношению к скандинавам, и по отношению к полабским и поморским родичам. Это очевидно уже из одного факта сложения единого христианского государства Русь в Х в. В ту пору в Скандинавии государства едва возникали, и христианство лишь делало первые шаги. А языческие Полабье с Поморьем еще и не перешагнули уровня отдельных племенных «княжений».
Итак, перейдем к данным, которые предоставляют нам относительно слова «русь» языковедение и письменные источники. Существуют три основных лингвистические версии происхождения названия Руси. Первую из них, наиболее разработанную в науке, можно определить как «фенно-скандинавскую». Согласно ей, слово «русь» произошло от финского ruotsi, которое, в свою очередь, восходит к древнескандинавскому ruþ ‘гребцы’. Заимствование этого слова для обозначения скандинавов произошло при самых первых контактах финнов с ними, в VI–VII вв. Для последующего важны два обстоятельства. Во-первых, слово «русь» является, по этой теории, заимствованием именно финского ruotsi, а не скандинавского ruþ. Во-вторых, слово ruotsi в финских языках обозначает как скандинавов, так и русских.[2051] Вторая версия может быть обозначена как «славянская». Согласно ей, название «русь» связано с какой-то из двух славянских основ — *rudsa ‘русый’ или *ru ‘течь’, откуда «русло». Первоначально русь, по этой версии, являлась одним из восточнославянских племен Поильменья.[2052] Наконец, третья версия, довольно давняя, но поздно обоснованная лингвистически, связывает русь с южными географическими этническими названиями — от иранского племени роксоланов до реки Рось. Языковое обоснование теории производит слово «русь» от индоарийской основы *ruksa со значениями ‘белый, светлый’.[2053]
Впрочем, последняя версия не находит прочных оснований в письменных источниках.[2054] Все конкретные их сведения — начиная с «Чудес святого Стефана» — связывают происхождение «руси» с севером. Но вот между первыми двумя версиями показания источников расходятся. Впрочем, следует сразу оговорить одно обстоятельство. На вопросы, — с чьим языком связано название «русь» и кого в разные, даже в самые ранние времена называли «русью» — могут быть разные ответы. Тем не менее приведем все могущие иметь значение свидетельства письменных источников.
В пользу первой теории работает то, что современные событиям иностранные источники Х, а иногда и IX в., определенно связывают «русь» со скандинавами. Так, Константин Багрянородный четко отделяет «росов» от управляемых ими славян. При этом он приводит «славянские и «росские» названия днепровских порогов. «Росские» оказываются скандинавскими.[2055] Другой византийский автор середины Х в., Симеон Логофет, производит «росов» «из племени франков».[2056] Последнее легко толкуется как эпитет норманнов, поскольку собственного обозначения для этих германских («франкских») племен ромеи еще не имели. Тем более, «франкский» итальянский автор того же времени Лиутпранд Кремонский в связи с теми же событиями, походом русов на Византию 941 г., пишет, что греки «по внешнему виду» называют этот народ Ρουσιος, «мы же по их месту жительства зовем нордманнами». Дальше приводится объяснение названия как «северные люди».[2057] Лиутпранд нигде не относит это «географическое» определение к славянам. Норманны у него — именно скандинавы.[2058]
Между тем русов еще применительно к IX в. называли норманнами хронист Иоанн Венецианский[2059] и — что важно как современное свидетельство — король Италии Людовик II.[2060] Четко отличают «русов» и «славян» большинство мусульманских авторов IX-Х вв. При этом в их описаниях нравы русов напоминают скорее скандинавские, чем славянские. Наконец, один из них, Йакуби, называет «русами» норманнов, напавших в 844 г. на Испанию.[2061] То же самое противопоставление «руси» и «словен» мы находим, что любопытно, в первой статье Русской Правды краткой редакции.[2062] Относится она в записи к началу XI в., ко временам Ярослава Мудрого.
И то же самое наблюдаем в Начальной летописи применительно к событиям IX — первой половины Х в. Более того, уже Начальный летописец утверждал, повествуя о вокняжении Рюрика: «И от тех варягов, находников тех, прозвалась Русь, и от тех слывет Русская земля». Впрочем, здесь больше стремления связать с династией основание государства, тем более что выше летописец уже говорил вне всякой связи с Рюриком о походе «руси» на греков.[2063] Нестор в начале XII в. снял это противоречие. Поход 860-х гг. на Византию возглавляют у него Аскольд и Дир, бывшие бояре Рюрика. Название же «Русь» связывается с особым племенем «русь», будто бы имевшимся среди «варягов». Других «варягов» летописец перечисляет, жестко очерчивая значение этого названия для средневековой Руси — «звались те варяги русь, как другие зовутся свеи, другие же урмане, англяне, другие и готы — так и эти».[2064] Впрочем, то, что варягами в XI–XII вв. называли в первую очередь скандинавов, а во вторую — западных европейцев вообще — и так нет особых сомнений благодаря древнерусским и византийским источникам. Однако следует иметь в виду, что Повесть временных лет явно стремится свести к одному Рюрику все предания о первоначальной «руси». Рюрику две из трех ее основных версий приписывают и основание Ладоги.[2065] Даже рассматривая, однако, летописные построения как довольно искусственные, мы не можем вовсе отказывать им в силе источника.
Озеро Ильмень. Современный вид
Но в пользу «славянской» версии также имеются свидетельства письменных источников. На первом месте здесь арабский автор IX в., старший современник Йакуби, Ибн Хордадбех. Он определяет русов, прибывающих с далекого севера, как «одну из разновидностей славян».[2066] Это единственное, но однозначное и веское известие придает значимости остальным. Начать следует с того, что та же «Правда русская» не менее четко выделяет среди подданных князя «варягов» в особую группу. По крайней мере, к XI в. существовала жесткая грань, отделяющая их от «руси» в целом. Воскресенская летопись XVI в., в уже цитировавшемся рассказе о расселении словен ильменских, приводит любопытное предание. Придя от Ладожского озера к Ильменю, словене здесь будто бы «прозвались иным именем, и нареклись русь реки ради Руссы, что впадает в озеро Ильмень».[2067] Подобные предания бытовали в Новгородской земле и веком позже — правда, слившись уже с южнорусским преданием о мифическом Русе как брате Словена и предков кочевых народов. В новгородской версии, в отличие от известной с XII в.[2068] южнорусской, Рус представал союзником Словена в возникшей из-за «тесноты» распре, а затем его спутником в пути на север. Речные названия Поруссия и Полисть якобы происходят от имен его жены и дочери. В этих поздних фантазиях для нас важно сохранение древнего предания о связи Южного Приильменья с первоначальной «русью».
Итак, письменные источники как будто сильно расходятся в своих свидетельствах. Возможно ли положительное сопоставление их сведений? Возможно — и сопоставление, и совмещения. Для этого следует только развести два обозначенных уже вопроса. Первый — откуда произошло название «русь»? Второй — кто первоначально именовался «русью»?
В этом случае вырисовывается следующая картина. Во-первых, название «русь», согласно исторической памяти Руси XI–XII вв., неславянское, оно пришло «от варяг». Если бы «русь» являлась одним из восточнославянских племен, чье название легко объяснялось бы из славянского языка, подобное мнение у летописцев не сложилось бы. Во-вторых, русью все-таки «прозвались словене». При этом место, где это произошло, в исторической памяти Новгородской земли, — Приильменье, особенно южное. Здесь есть целая группа названий, образованных от слова «русь». К XVI в. уже даже считалось возможным производить, напротив, название народа «русь» от реки Руссы — чего не делали в XI в. В-третьих, на каком-то этапе «русь» было воспринято, даже частью славян, как имя для скандинавов. Произошло это на юге складывающейся Руси и не ранее середины IX в., когда присутствие скандинавов в Восточной Европе резко возросло. Потому для Ибн Хордадбеха, современника подмены, «русь» — еще славяне, а для Йакуби и Людовика II — уже норманны или их родня. Однако скандинавы именовались «русью» недолго и непоследовательно. К концу Х в. на Руси, а в первых десятилетиях XI в. в Византии утверждается новое обозначение скандинавов — «варяги», известное в самой Скандинавии как название воинов-наемников за границей (væring). Для Руси (южной) это напрямую сопрягалось с появлением нового значения для «русь» — ‘киевляне’, а затем, к началу XII в., и ‘поляне’ вообще. Что касается Северной Руси, то здесь подмены и не могло произойти, а скандинавов звали «немцами», как и всех германцев, либо по племенным именам.
Не отсюда ли в конечном счете летописное предание о «руси», прозвавшейся «от варяг»? Как мы помним, «фенно-скандинавская» теория как раз определяет, что «прозвалась», восприняла свое имя русь вовсе не «от варягов», а от финских аборигенов. Однако все равно летописное предание работает именно на эту теорию. Именно в силу четко выраженного мнения об иноязычном происхождении названия «русь». Слова «русый» и «русло» были достаточно хорошо известны на Руси XI–XII вв., а со времен появления имени прошло не так много поколений, чтобы славянский корень забылся целиком. Ясно, что во времена летописцев никакого племени «русь» на Руси не знали. Но и племя «русь» за «Варяжским морем» — не более чем домысел летописца. Чтобы объяснить его отсутствие в современной Скандинавии, он утверждал, будто Рюрик забрал оттуда «всю русь».[2069]
Как же развивались события? Ход их вполне поддается восстановлению, если идти от накопленных наукой источниковых данных. В VI в. в языке западных финнов появилось воспринятое от скандинавов слово ruotsi. Оно стало обозначать чужеземцев, приходивших из лежащих вокруг Балтики земель на финские земли. Не исключено, что даже все европейские народы нефинского расового типа — включая в том числе славян-кривичей. Последнее, однако, необязательно — поскольку кривичи уже селились на финских землях до появления этого слова. Во всяком случае, когда в конце VII в. в нижнем Поволховье закрепились словене, они уже стали для окрестных вепсов и вадьялов ruotsi. Это значение закрепили тесные контакты словен с заморскими ruotsi — скандинавами — в VIII в., когда во главе данов и свеев встали выходцы из словенского Поволховья.
Где же произошло восприятие слова «русь» славянами и возникновение особой группы населения «русь»? Ответ очевиден — в Ладоге, в месте теснейшего общения финнов, славян и скандинавов. При этом участие скандинавов играло второстепенную роль. «Русью» стали звать себя славяне, именно смешивавшиеся с туземными финнами и знающие их речь. Все это указывает на 780-е гг., время после перехода Ладоги в руки словен. В Ладоге тех лет было крайне мало скандинавов, по крайней мере — людей скандинавской культуры. В то же время население оказалось достаточно пестрым, чтобы из смешения разных племен возникла особая группа людей, не причислявших себя в строгом смысле ни к одному. Они и приняли название — «русь». В основном это были, конечно, славяне и финны, свободно владевшие языками друг друга, связанные кровными узами.
«Русь» изначально явно не была «племенем», «родом» в привычном смысле, но слиянием людей из разных «родов». Слияние это происходило на почве не столько даже взаимного свойства, сколько общих интересов. «Русь», чему достаточно свидетельств от IX–X вв., — прежде всего, общественная группа. Древние русы жили торговлей на речных путях Восточной Европы, а если требовалось — военными набегами. И это тоже указывает на Ладогу, важнейшее звено в торговой системе 780-х гг. Разноплеменная дружина «русь», сложившаяся в граде к этому времени, и взялась за освоение великого Волжского пути. Сначала — в качестве посредников осевших в Ладоге персидских стеклоделов. Потом — уже, наверное, через год-два, — самостоятельно. Вообще, события, связанные с появлением руси и расширением ее влияния, происходили стремительно и заняли не более двух десятилетий.
Находки в Старой Ладоге. VII–IX вв.
Однако эта разноплеменная вольная дружина, независимая от родоплеменных властей, выламывалась из устоявшегося уже строя жизни Ладоги. Ладога рубежа веков — верный партнер словенских князей-волхвов из Любши — была не лучшим местом для проявлений независимости. Русь не находит себя в общине Ладоги. Конфликтов происходит тем больше, чем больше молодых словен и вепсов привлекает богатая и свободная жизнь бродячих купцов. У умножившейся руси появляется стремление создать собственную общину, в конечном счете — стать отдельным «родом». Русь сохраняет Ладогу как родной очаг, как верный тыл, продолжает обогащать ее — но в возросшей своей массе сдвигается на юг.
Какая-то часть руси осела в Городке у порогов — важном пункте на пути ладей с восточным серебром. Но основная масса выстроила и населила неукрепленную весь гораздо выше по реке, в будущей новгородской округе. Это древнейший населенный пункт с названием Руса — старше «Старой Руссы» к югу от Ильменя. Неукрепленное поселение располагалось на террасе над поймой Волхова, на левом берегу. К северу, при излучине реки, жители воздвигли три сопки. На крутом правом берегу выше по течению тогда же или позже основали городище Слудица, защищенное глиняным валом. Еще дальше на юг, в самом Приильменье на реке Веряжи, в конце VIII в. появилось уже упоминавшееся поселение Георгий. С самого основания этот будущий град стал центром торговли с востоком — на тот момент важнейшим на самом озере. В низовьях той же Веряжи, на острове, тогда же или позднее возникло городище Сергово, защищенное длинным валом. Появляются русы и в Южном Приильменье, в окрестностях будущей «Старой» Руссы. Судя по большому количеству произведенных от слова «русь» географических названий, сюда в итоге и стянулась основная масса руси. Ее памятники — сопки еще VIII в. на Порусье и Ловати. Здесь располагались поселения, чьи жители занимались ремеслом.[2070] К моменту прихода в южноильменскую «Руссу» численность руси (с учетом семей) возросла уже до нескольких тысяч. В том числе за счет присоединившихся местных жителей. Так что предание XVI в. вполне оправданно в том, что «прозвались русью» пришельцы из Ладоги именно в Поильменье.
Археологические материалы конца VIII в. — когда только и можно говорить о факте появления руси — довольно однозначны. Скандинавский элемент в среде русов Поволховья и Поильменья того времени крайне мал, если не ничтожен. Русы не являлись заморскими пришельцами — ни норманнскими, ни западнославянскими. Никакого племени «русь» за пределами исторической Руси никогда не существовало. При всей своей разноплеменности русь являлась исключительно местным образованием. Самый значительный ее неславянский компонент — финский, вепсский. Но и он по материалам тогдашней Ладоги явно уступает словенскому. Хотя при движении руси вверх по Волхову от Ладоги процент финнов как раз мог возрастать за счет вадьялов и «чуди». Итак, поздние новгородские предания справедливы в том смысле, что именно словене «прозвались русью». Только в IX–X вв. в связи с увеличением доли скандинавов и их проникновением на юг по Днепру там «русь» какое-то время воспринималась как нечто инородное. Именно тогда у части славянских племен и у южных их соседей «русы» оказались тождественны на время «норманнам». Но ненадолго — уже к концу X в. появляется общепринятый термин «варяги», а слово «Русь — русь» становится обозначением всего Древнерусского государства и, наконец, киевских полян как жителей его столицы. Последний смысл впервые четко определяет Нестор: «поляне, которые ныне зовутся русь».[2071] В конце же VIII в. русь действительно являлась «викингами» — словенскими викингами, бродячими дружинами воинов и торговцев.
Характерно, что скандинавы называли вольные разноплеменные дружины Приладожья иначе — кюльфингами (чему соответствует древнерусское слово «колбяги»). Название производят от кюльфы — колокола, созывавшего воинов на сходку. Подобно древнейшим русам, кюльфинги скандинавских источников — вольные воины и торговцы. Тождественность этого термина славянскому «русь» для VIII–IX вв. вполне очевидно. Итак, скандинавы не принимали названия «русь» и придумали для него собственный синоним. Более того, «Кюльфингаландом», «Страной Кюльфингов», они называли Русь до того, как за Х в. утвердилось новое название — Гарды, «Города», или Гардарики, «Государство Городов».[2072] В названии словенских краев «Страной Кюльфингов» еще в конце VIII в. ничего невероятного нет. Ведь именно «русы», кюльфинги, ездили с приходившими на Волхов восточными ценностями в Скандинавию, именно их там знали лучше всего из обитателей будущей Руси. К началу XI в. термин «колбяги» вошел и в русское право. При этом они отделялись как от варягов, так и от большинства «руси». В это время требовалось уже отличать и от пришлых наемников, и от княжеской дружины продолжавшие действовать на Новгородчине разноплеменные военно-торговые ватаги.
При всей своей разноплеменности, на Волхове и Ильмени русь уже в конце VIII в. стала напоминать обычный славянский «род», племя с собственными землями и поселениями. Правда, поселения руси оказались разбросаны на огромном расстоянии речного пути по обе стороны озера, среди словенских и финских. Но связи между русами поддерживались теснейшими, и они осознавали себя как одно целое. Где племя — там племенные вожди. Свидетельством выделения в среде руси собственной знати, богатейших и самых родовитых воинов-торговцев, являются сопки на Ловати. В Коровичино в «русских» низовьях Ловати, рядом с ремесленным поселением, воздвиглось около десятка монументальных сопок. По трудоемкости возведения они не уступали княжеским сопкам приладожского севера. В верхней части трех изученных сопок — каменные кладки, их вершины окаймляли два кольца валунов. Высота сопок достигала 10 м. Погребения здесь совершались с животными жертвами. Найдены останки лошади, собаки и орла. Подобные сопки были в Марфине на Порусье.[2073] Нельзя не обратить внимания на большое количество — по сравнению с севером — подобных памятников. В обоих случаях — это целые группы. Широкое использование «княжеского» ритуала подчеркивало равноправие верхушки русов, их независимость от далекой теперь любшинской знати.
О воинственных и независимых нравах этой среды память сохранялась долго. В предании начала XII в. о «Русе», легендарном предке руси, говорилось: «Рассказывают также, что у Руса был сын, которому в схватке с каким-то человеком разбили голову. Он пришел к отцу весь в крови. Тот ему сказал: «Иди и порази его!» Сын так и сделал. И остался такой обычай, что, если кто-либо ранит, они не успокоятся, пока не отомстят. И если дашь им весь мир, они все равно не отступятся от этого».[2074] С одной стороны, описывается восточнославянский (и скандинавский) обычай мести за нанесенную обиду. С другой стороны, привязка его именно к «Русу» весьма показательна. Освободившиеся от власти племенного права, русы не считали нужным прибегать к нему в своих расчетах с врагами.
Был у русов в конце VIII в. и собственный князь. «Чудеса святого Стефана» называют его Бравлином.[2075] Имя это, услышанное греками, два столетия передававшееся ими изустно, а много позже «переведенное» на древнерусский и только так дошедшее до нас, трудно истолковать. Его неславянское происхождение, казалось бы, очевидно. Обращает на себя внимание сходство имени «Бравлин» со скандинавским местным названием «Бравалль». Место знаменитой битвы, где пал словенский князь, конечно, тогда хорошо знали в Поволховье. А значит, и имя «Бравлин» с неожиданной легкостью поддается истолкованию — как именно славянское образование «Бравленин». Это могло быть прозвище одного из немногих (или единственного?) уцелевших словенских участников Бравалльской битвы. Но могло быть это и имя ребенка, рожденного в год битвы или после смерти погибшего в ней отца — почему бы и не самого князя Рёгнвальда? Князя, по «Чудесам», окружают «бояре». Какое слово стояло в греческом оригинале, сказать невозможно. Но имеется в виду, конечно, высшая военно-торговая знать, оставившая сопки Южного Поильменья.
Интерес руси к югу, и к течению Ловати в особенности, был вполне объясним. В конце VIII в. словене, не без участия, конечно, уже вездесущей руси, расселились далеко на юго-восток. В конце VIII в. появилось селище Бережок в Удомельском Поозерье.[2076] Ранее, с конца VII в., здесь уже шло смешение славян с местными финнами. С юго-восточных окраин Ильменского бассейна первые словенские поселенцы на рубеже VIII/IX вв. проникают на верхнюю Мологу.[2077] Эти передовые отряды расселяющихся славян приближали, казалось бы, русь к богатствам Востока. Выход славян к истокам облегчал торговлю по Волжскому пути.
Но дальше возникали препоны. Земли союзной, местами сливающейся со словенами «веси» заканчивались в Помоложье. Дальше, от впадения Мологи в Волгу, располагались владения волжско-финского племенного союза меря. Меря пользовалась выгодами общения со славянами — но стремилась обратить приволжскую торговлю в свою пользу. Верхнее Поволжье контролировалось племенным градом мери — Сарским у Ростовского озера.[2078] Какая-то часть возможных прибылей руси оседала там. Дальше на восток под покровительством хазар строилась Волжская Болгария. Но главной проблемой руси являлись сами хазары. Большую часть пути русы следовали по землям каганата. Любой вариант речного плавания — прямо по Волге или по Оке и Дону, а затем в Волгу — приводил славянских купцов в хазарские низовья, в сердце каганата. Это была единственная дорога в Каспий. В руках хазарских сборщиков пошлин и позднее оставалась немалая часть русского прибытка на Волжском пути. Так что русь задумалась о поисках обходных путей. Здесь кстати пришлись воспоминания о «киянах» с их южными украшениями, которых привели когда-то в Ладогу кривичи. От последних, живущих в верховьях Ловати, могли дойти до Бравлина и его соратников первые слухи о возможности плавания по Днепру в Черное море. Легендарные для северных славян «греки» славились богатством не меньше, чем мусульманские страны. Земли Византии представляли желанную цель и для торговца, и для воина-разбойника.
Первый бросок руси на юг являлся актом единовременным. Датировать его можно последним десятилетием VIII или самым началом IX в. Поход Бравлина оставил немало разрозненных следов в источниках. Жителям киевских Полей первое появление среди них руси запомнилось как пришествие князя «Руса», чудесного избавителя от внешних врагов. Об этом рассказывали уже в середине Х в., когда предание записал византиец Симеон Логофет.[2079] В начале XII в. гораздо более мифологичный вариант предания, где Рус впервые предстает «братом» предков кочевников, дошел из Южной Руси до персидского автора «Собрания историй».[2080] В этой пограничной со Степью южнорусской зоне люди в конце XII–XIII в. называли себя «русичами», т. е. детьми «Руса», — по «Слову о полку Игореве». Предание о Русе, противоречившее официальной летописи, в нее не вошло — но было подхвачено (и искажено) в XIII в. поляком Богухвалом, а в XVII в. в совсем уже искаженном виде перешло в новгородские сказания. Другой след — странное новгородское предание о «варягах» (изначально — руси?) как «первых насельниках» Киева, записанное в начале XV в.[2081] К концу XVII оно преобразилось в совсем уже фантастический рассказ о том, как Киев построили новгородские изгои — во главе с Кием![2082] Но не содержит ли этот рассказ следы подлинного предания о вольной руси, отчужденной от словенского племенного строя, пришедшей к Киеву задолго до Аскольда? Наконец, достоверный очерк о событиях в конечной точке похода Бравлина — византийском Крыму — содержат «Чудеса св. Стефана».[2083]
По всем источникам вырисовывается следующая картина этого грандиозного и дерзкого предприятия. Бравлин собрал «рать великую русскую» и, «весьма силен», двинулся против течения Ловати к верховьям Днепра. Выступил князь с войной, а не с миром — на разведку будущих торговых путей и испытание силой их богатства. Русь шла в быстрых парусно-гребных ладьях, построенных в многолетних ладожских традициях, пригодных и для реки, и для моря. Ладьи перетащили на Днепр волоком. С местными кривичами поладили миром. Те сами были заинтересованы в выгодах, которые сулила торговля с русью. Уже очень скоро в земле смолян возник русский град Гнездово — предшественник Смоленска. Пока же Бравлин мог усилить за счет кривичских охочих дружин свое войско, а заодно получить сведения о пути вниз по Днепру. При мире с кривичами дальнейший путь становился до Киева безопасен. Но в Киеве Бравлин застал изменившуюся ситуацию. Пытаясь обойти хазарских таможенников, русь неожиданно для себя застала хазар на своем пути, у Киевских гор.
Предание о «Русе» начала XII в. свидетельствует, что хазары распоряжались в будущей «Русской земле» Среднего Поднепровья к моменту появления здесь руси. Следовательно, действие знаменитого предания о «хазарской дани», записанного еще Начальным летописцем в XI в.,[2084] должно разворачиваться перед приходом «руса» Бравлина к Киеву.
Согласно этому преданию, после смерти легендарных основателей Киева поляне стали подвергаться нападениям со стороны соседей. Призрачный союз живущих «в мире» южных племен не продержался долго. Особенно ярыми врагами полян проявили себя западные соседи, древляне. Их набеги ослабили Киев. Этим воспользовались хазары. Их войско явилось к Киевским горам. Рывок хазар на запад, к Днепру через северские земли, кстати, отмечен массовым строительством градов, о котором говорилось ранее. Северу хазары, в конце концов, покорили и обязали платить дань — тогда или позже. Покорился завоевателям внешне и Киев. Как говорит летописное сказание, хазары потребовали от ослабленных полян: «Платите нам дань». Поляне, подумав, дали от каждого «дыма» — семейного домохозяйства — по мечу. Хазарские «старцы», увидев эту дань, якобы сказали своему «князю»: «Не добра дань, княже. Мы ее доискались оружием односторонним, то есть саблями, а у этих оружие обоюдоостро, то есть мечи. Они будут и с нас брать дань, и с иных стран».
Но «князь», как можно заключить из Повести временных лет, не обратил внимания на предупреждение. Хазары продолжали брать дань с «родов» Кия и его братьев еще долгое время.[2085] Да и Начальный летописец не только нигде не говорит, что дурное предзнаменование отвратило хазар от сбора дани, но прямо утверждает, что они «владели» полянами. Не видит летописец никакого вызова и в самой полянской дани мечами. Разве что сильно скрытую угрозу — которую не разглядели хазарские полководцы. Скорее в выдаче оружия с каждого «дыма»-хозяйства можно усмотреть капитуляцию. Заметим, что в пору сложения предания поляне мечей еще сами не ковали. Выдача привозного (византийского?) оружия, полезного в бою с панцирной конницей, могла являться и прямым требованием хазар. К XI в. устное предание патриотически переосмыслило древнюю историю.
В такой-то обстановке у Киева появился огромный по тем местам и невиданный прежде парусный флот Бравлина Руса. Для хазар это явилось полной неожиданностью. Впрочем, обе стороны — и русь, и хазары, — были в равной степени неприятно удивлены. Дело шло к войне — но кончилось, судя по преданию о Русе, миром. Между сторонами устанавливались равные и взаимовыгодные «братские» отношения. Хазары по просьбе «Руса» предоставили ему какие-то права в Поднепровье. Скорее всего, Поля отдавались — в хазарских понятиях — под власть и покровительство руси на условиях уплаты дани. Именно русь, а не хазарские сборщики, теперь взимала ее с полян. Сидевшие в Киеве «роды» Кия и братьев, как и их «подданные», остались в выигрыше. Добыча или прибыль от походов руси на юг при участии полян вполне могли искупить платившееся хазарам «от дыма». От возможных же карательных акций новый покровитель мог защитить.
Это «Рус» сразу же доказал делом, разгромив соседних «славян» — то есть древлян. Древляне требовали от русов и кочевников уступить им какие-то земли в Поднепровье. Не исключено, что все Правобережье, которое не без оснований считали своим, дулебским. В «ссоре и сражении» между русью и их степными союзниками, с одной стороны, и древлянами — с другой, последние были разбиты наголову. Древляне бежали, а Рус запомнился в Полях как великий герой. По словам Симеона Логофета, будущие русы «освободились благодаря какому-то божьему совету или вдохновению от напастей тех, что их одолели и ими владели» — и назвались якобы по «сильному» избавителю. Победитель Бравлин, установивший более-менее выгодные отношения с хазарами и прогнавший обидчиков-древлян, конечно, казался полянам посланцем богов.
В Киеве Бравлин получил уже вполне определенные сведения о крымских землях. Он осознал выгоды связей с ними — но не мог надеяться завязать их без применения и демонстрации силы. К тому же дальний поход за добычей следовало оправдать. Теперь к нему присоединились и полянские ратники, только что обедневшие из-за древлянских набегов и хазарского вторжения. Союз же с хазарами пришелся весьма кстати для дальнейшего пути. Хазары, хотя и союзные Византии, но заинтересованные в ослаблении ее крымских баз, обеспечили Бравлину проход через днепровские пороги. Ладьи здесь приходилось вытаскивать из реки, и рать была чрезвычайно уязвима. Естественно, помощь оказывалась не для того, чтобы Бравлин пришел в Крым с миром. Незадолго до того из-за движения христиан крымской Готии против хазар позиции ромеев в Крыму укрепились. Теперь, не нарушая союза с Империей, каганат пытался расплатиться руками руси. Хазары могли предоставить Бравлину и инженеров осадной техники, использованных позднее у Сурожа. Ни словене, ни поляне навыков штурма настоящих городских стен пока не имели.
И вот русский флот спустился по Днепру, вышел в море и достиг берегов Крыма. Ромеи не ожидали вторжения со славянского севера. Крым никогда не подвергался славянским набегам. Появление же морской рати Бравлина на Черном море стало сущим шоком. Еще большим, чем для франков и англосаксов появление в те же годы огромных флотилий викингов у их берегов. Флот с «греческим огнем» весьма пригодился бы крымским ромеям. Но до сих пор прикрывать фему Херсон с моря нужды не было. Если патрульные корабли у ромеев здесь и были, то немногочисленные и недостаточно оснащенные. Не встречая особого сопротивления, Бравлин высаживался на берега, разорял предместья городов, угонял полон и захватывал добычу. Так он опустошил все побережье от Херсона до Керчи. От Керчи на хазаро-византийской границе он вновь повернул к западу вдоль берега. В распоряжении князя все еще оставалась «многая сила».
Внимание Бравлина привлек город Сурож (ромейская Сугдея). Князь решил взятием большой крепости подытожить удачное и невиданное по дерзости предприятие. Десять дней длилась осада Сурожа. Ромеи упорно защищались — но, в конце концов, после ожесточенных боев, русам во главе с Бравлином удалось проломить окованные железом ворота. Бравлин с обнаженным мечом ворвался в Сурож во главе своей рати. На его пути оказалась церковь Святой Софии. Бравлин уже оценил во время налетов на побережье богатство византийских храмов. Ближняя дружина под его предводительством взломала двери, и князь вошел в церковь. Перед его глазами была гробница незадолго до того, около 789 г., умершего епископа Сурожского Стефана. Русские «бояре» прибрали к рукам «царское одеяло, жемчуг, золото, камни драгоценные, лампады золотые и сосудов золотых много».
Но в этот момент, как повествуют «Чудеса святого Стефана», князь внезапно рухнул на пол и забился в припадке. «Обратилось лицо его назад», изо рта пошла пена. «Великий и святой человек здесь, — закричал Бравлин, — и ударил меня по лицу, и обратилось лицо мое назад! Верните все, что взяли!» Напуганные дружинники побросали добычу. После этого они подхватили было князя на руки, но он снова закричал: «Не делайте этого! Пусть буду лежать, ибо изломать меня хочет один старый святой муж. Притиснул меня, и душа из меня вот-вот изойдет! Быстро выводите рать из города сего». Русы, пуще прежнего устрашенные происходящим, повиновались. Описываемое князем напоминало поведение враждебных духов-душителей в славянских поверьях. Так что нет ничего удивительного в том, что войско не усомнилось и послушалось. Оставив всю добычу прежним владельцам, рать поспешила оставить Сурож. Соратники вернулись к лежащему в храме перед гробом князю. «Возвратите все, — сказал тот, — сколько пограбили, священных сосудов церковных в Херсоне и в Керчи, и везде, и принесите все сюда, и положите ко гробу Стефана». Но этого не достало. Князю послышался «страшный» голос святого: «Если не крестишься здесь в моей церкви, не уйдешь отсюда и не возвратишься домой».
«Пусть придут священники, — воскликнул в ответ князь, — и окрестят меня! Если встану и лицо мое обратится, то крещусь!» Архиепископ Сурожский Филарет, преемник Стефана, поспешил к северному завоевателю. Вместе со своими священниками он стал читать над страдающим князем молитву. Наконец, со словами таинства крещения «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!» — князь выпрямился. Увидев это, «бояре» поспешили креститься по его примеру. Шея князя все еще болела. Сурожские священнослужители посоветовали: «Пообещай Богу, что всех взятых в плен мужей, жен и детей, захваченных тобой от Херсона до Керчи, ты велишь освободить и возвратить назад». Князь немедленно велел распустить полон. Затем он еще неделю прожил у гроба Стефана. Наконец, одарив церковь «великим даром», Бравлин удалился восвояси. Уходя, он «почтил» также горожан и особенно окрестивших его священников.
Во всей этой истории, сохраненной сурожским преданием, нет ничего невероятного для тех времен. Даже с точки зрения «рационального» сознания. С точки же зрения сознания религиозного — произошло достойное запечатления в памяти потомков чудо. О нем помнили в Суроже и спустя два века, сопоставляли со своими знаниями о Руси. Вскоре после Крещения Руси при князе Владимире, также тесно связанного с землей Крыма, старинная легенда было записана в сборник «Чудес».
Мир с крымскими ромеями в конечном счете отвечал интересам Бравлина. Он добился главной своей цели — разведал и проложил путь к богатым южным землям, а заодно убедился в их богатстве. Благодаря событиям в Киеве путь этот пока оставался безопасен от хазарских сборщиков подати. Мирная же торговля с ромеями судила барыши не меньшие, а большие, чем война. И не меньшие, в конечном счете, чем торговля с Востоком. Тем более что и по Черному морю с мусульманским миром было возможно установить связь.
Но не только это, конечно, занимало мысли Бравлина, когда он с ратью возвращался на север. И не только ради мира и торговли пожертвовал он доброй частью военной добычи и всем полоном. Назад он возвращался крещеным, христианином. И грозные события в Сурожской Софии, разумеется, не забылись ему и его дружине. Насколько искренним было обращение Бравлина? Неизвестно. Поскольку внезапно явившись на страницах истории, он столь же внезапно исчезает с них. Дальнейшие события на Севере воссоздать можно, но это выходит за рамки нашего повествования. Во всяком случае, обращение его дружины оказалось непрочным, сиюминутным. В IX в. большинство русов — пусть не все поголовно — оставались опять язычниками. Но все же в тот момент первой и главной ценностью, привезенной «из Грек» по пути на север, «из Варяг в Греки» и «из Грек по Днепру», оказалась именно новая вера первого русского князя.
А главным историческим итогом похода Бравлина оказалось создание в начале IX в. той системы путей — не только торговых — которые потом на протяжении веков служили кровеносными артериями Восточной Европе. По ним двигались товары, перемещались войска — и растекалось культурное влияние христианской Империи. Вот как описывает эту величественную систему речных и морских путей Нестор: «Поляне жили особо по горам сим, и был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, и вверх Днепра волок до Ловати, и по Ловати войти в Ильмерь озеро великое, из того же озера течет Волхов и впадает в озеро великое Нево, а того озера входит устье в море Варяжское. И по тому морю идти до самого Рима, от Рима прийти по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда прийти в Понт море, в кое впадает Днепр река. Днепр ведь течет из Волковскаго леса, и течет на полдень, а Двина из того же леса течет, и идет на полночь, и впадает в море Варяжское. Из того же леса течет Волга на восток, и впадает семьюдесятью жерлами в море Хвалисское. Так что из Руси можно идти по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток дойти в жребий Симов, а по Двине в Варяги, а из Варяг и до Рима, от Рима же и до племени Хамова. А Днепр впадает в Понтское море тремя жерлами, в море, что слывет Русским, — по нему же учил святой Андрей, брат Петров».[2086] Последняя фраза — прямой мост к легенде об апостоле Андрея. По летописи, именно он, весьма символично, стал первопроходцем великого пути, на самой заре христианства.
Имена самых великих народов подчас возникают благодаря историческому случаю. И само по себе появление названия «русь» на словенском Севере оставило немного следов в истории. Но первые шаги руси на арене мировой истории действительно сыграли роль в становлении Руси с большой буквы. Путь из Варяг в Греки, проложенный походом Бравлина, стал связующей нитью, главной артерией, вокруг которой вырастает Русское государство раннего средневековья. Потому-то и станет Русь именно Русью, а не «Полем», «Словенами» или «Деревами». И большее, чем просто символ, видится в том, что первый известный русский князь стал и первым князем-христианином. Первым, что пришло на Север славянского мира по пути из Грек, оказалась даже не военная добыча — а христианская вера.
И в то же время появление Руси на сцене истории — лишь веха на долгом пути. И едва ли поворотная. Одно название не создает государства. Основы его строились издревле, со времен легендарного антского «королевства» и дунайских походов славян. Родословную Руси-государства можно выводить от древних дулебов, от племенных «княжений» Кия и Волха. До всякой «руси», до первого «руса». Но это — начало пути. Завершением же его станет отнюдь не освоение воинами-торговцами пути через всю Восточноевропейскую равнину. При всей значимости этого деяния в истории. И не сплочение вокруг славянского ядра разноплеменного дружинного братства — как будто в предвидение всей грядущей истории Руси и многонациональной России. Не здесь — конец пути. Только на исходе Х в. трудами князей-просветителей Ольги и Владимира вокруг торгового пути, тянущегося от варяжской Балтики до отныне Русского Понта, сложится, наконец, подлинное единство. Начатое безвестными поколениями предков задолго до Бравлина и продолжавшееся после него строительство нового общества завершится. И только тогда восточные славяне примут имя Руси как свое. Только тогда в мире действительно родится новое — новое государство, новая цивилизация, Русь христианская.
Наступал IX век — век строительства новой, средневековой Европы. Племенной строй, служивший славянам на протяжении веков и тысячелетий, теперь уходил в прошлое. Наступало время строительства государства и цивилизации. При этом одни внешние силы поглощались этим процессом — как кочевые болгары или на Руси скандинавы. Другие же, которых поглотить оказывалось невозможно, — франки или хазары, — становились дополнительным стимулом к сплочению. Внешние угрозы и влияния подталкивали славян — но не являлись единственной побудительной причиной. Становление славянских государств, зарождение славянской цивилизации являлось внутренней потребностью славянского общества. И именно внутренними силами, на веками выстраивавшемся фундаменте, появились в IX–XI столетиях средневековые государства Славянского Мира.