Сад над водою – зильля торою,
А в тому зильлю вовки завили, —
и беленье полотен:
Там Катерина биль билила,
А билячи говорила:
Биле мое, биле крамне, тоненьке, —
и комаров, которые кусаются:
Та вже три дни три недили,
Як мого нелюба комари зьили.
Или:
Та вже сонце на гори —
Кусаються комари.
Здесь являются и русалки – эти фантастические существа, в поэтическом мировоззрении народа составляющие принадлежность лучшего периода летнего времени.
Сидили русалки
На кривий берези;
Просили русалки
В дивочок сорочок,
В молодиць намитокь:
Хоч вона худенька,
Та аби б биленька.
Или:
Проведу я русалочку до бору,
Сама я вернуся до дому.
Ой, коли ж ми русалочки проводили,
Щоб до нас часто не ходили,
Та нашого житечка не ломали.
Летнее время, особенно до начала работ, так называемой рабочей поры – время веселое. Девица жалуется, что она не видала лета, что для нее ни кукушка не куковала, ни соловьи не щебетали: ее мать не пускала гулять на улицу.
На мори вода хитаеться,
Дивчина лита питаеться:
«Ой, молоди, молодици,
Чи були ви на юлици?
Ой чи було лито, чи не було;
Чомусь мини невеличке воно?
Ни зозуленьки не кували,
А ни соловейки не щебетали:
Мене мати гулять не пускала!»
Мы не встречали олицетворения лета с именем лета, как весны, но есть песня, где олицетворяется петровка, т. е. время Петрова поста, серединное лето, обыкновенно время наибольшей солнечной силы и высшего блеска природы. Девицы встречают петровку и заплетают ей русую косу; потом проводят ее и расплетают, когда кукушка прячется в капусту, т. е. перестает куковать.
Ой, коли ми Петривочки диждали,
То ми ий русу косу заплитали;
Тепер же ми Петривочку проведемо,
Ми ж ий русу косу росплетемо.
Ужеж тая Петривочка минаеться,
Зозуля у капусту ховаеться.
Земля – мать; обыкновенный ей эпитет – матушка сырая земля. Она символ богатства и изобилия. Она запирается и отпирается, как небо. Это отпирание, символизирующее весеннее оживление природы, совершается в одной колядке св. Юрием, вероятно, заменившим, под христианским влиянием, другое мифическое лицо.
Ой, вставай, пане, вельми рано,
И сам уставай, и челядь буди.
По твому полю сам Госпидь ходить,
Сам Госпидь ходить – три святци водить:
Ой, перший святець – святий Юрья,
А другий святець – святий Петро,
А третий святець – святий Илья;
Святий Юрий – землю одмикае,
Святий Петро – жито зажинае,
А святий Илья – в копи складае.
На свадьбах говорят такое обычное приветствие: «Будь здорова, как вода, а богата, как земля».
Земля – главное местопребывание умерших. По-видимому, песенный мир, насколько он еще пребывает с языческим миросозерцанием, за пределами земли не знает никакого общего для всех отживших местопребывания. Иногда песня встречает их в деревьях, птицах, камнях, но чаще всего ищет их в земле – той самой земле, куда живые положили их после смерти; песня заставляет их из-под земли вести разговоры с ходящими по земле и приписывает им такие ощущения, какие бы мог иметь живой человек, положенный в могилу и остающийся там с признаками жизни. На свадьбе сироте-невесте поют, что она просит к себе на пир умершего родителя или мать – умершие подают ей голос не с неба, не из рая, но также не из ада, чего можно было ожидать от народа, много веков исповедующего христианскую веру, – они ответ дают из земли; они сообщают дочери, что хотели бы прийти к ней, да не в силах: на грудь им земли навалили, глаза их засыпаны песком – нельзя им глянуть, уста их запеклись кровью – не могут они проговорить слова.
Прибудь, прибудь, мий таточку (моя матинко), тепера ко мни.
Ой, дай мини порадоньку, бидний сироти!
Ой, рада б я, дитя мое, прибути к тоби —
Насипано сирой земли на груди мини,
Засипани писком очи – не гляну к тоби,
Закипили уста кровью – не мовлю к тоби.
То же говорит и умерший отец жениха, если жених не имеет родителей:
Ой рад би я соловейком прилитати,
Придавила сыра земля, та не могу встати.
Умерший молодец также из глубины земли говорит своей милой, чтоб она не плакала по нем, стоя на его могиле, и не сыпала бы на него земли, потому что сама она знает, что тяжело под землею.
Не стий на могили, не плачь надо мною,
Не плачь надо мною, не сипай землею,
Сама мила знаешь, що важко пид нею!
В другом варианте этой же песни прибавляется еще материальнее: тяжело сердцу и животу.
А моя могила край Дунаечку,
Ой край Дунаечку – тяжко на сердечку.
Не стий на могили, не кидай писочку,
Бо з тяжко и важко серцю й животочку.
В иной песне, очень распространенной, овдовевший отец носит на руках ребенка над могилою своей жены и взывает к ней, чтоб она встала, потому что расплакалось дитя. Умершая из-под земли отвечает: «Пусть оно плачет – оно перестанет, а мать не встанет из могилы; пусть оно плачет – оно перетерпит, а матери никогда не будет».
«Та встань, мила, та встань, дорогая,
Росплакалась дитина малая!» —
«Нехай плаче – воно перестане,
А матинка из земли не встане!
Нехай плаче – воно перебуде,
А матинки до вику не буде!»
Подобно тому в песне о чумаке, умершем во время путешествия и погребенном в зеленом буераке, мать в виде кукушки прилетает на его могилу и просит подать ей правую руку. «Я бы рад был и обе руки подать, – отвечает ей умерший, – да насыпали сырой земли – поднять не могу».
Прилетила зозуленька, та й сказала: «Куку!
Подай, сину, подай, орле, хоч правую руку». —
«Ой, рад бы я, моя мати, обидви подати,
Насипано сирии земли – не можно пидняти».
Такой способ воззрения указывает на ту отдаленную эпоху первобытного человеческого развития, когда, похоронив себе подобное существо, люди, не успевшие расширить своего мыслительного горизонта до создания более сложных и свободных образов, воображали себе умерших с признаками жизни там, где оставили их трупы, и для этого, погребая мертвых, клали с ними съестные припасы. Первобытные верования угасли, но представления, соединенные с этими верованиями, удержались и в противоположность христианским понятиям, которые мало отразились в песнях. Эти древние представления в настоящее время имеют значение как бы отрицания всякого существования после смерти и погребения, по крайней мере, так само собою показывается в некоторых песнях. В одной песне от имени умершей жены, которую муж умоляет встать, говорится: «Еще никто не видел того, чтоб умерший встал из навы».
Та ще того нихто не видав,
Щоб умерший з нави встав.
Нава, очевидно, какая-то область мертвых; но эта область не что иное, как глубина земли. Вышеприведенные слова песни показывают, что, по народному воззрению, в этой наве лежат без движения.
Любовники в своих взаимных обетах надеются жить вместе только на этом свете; о мечтаниях за гробом нет и помину: их навек разлучает заступ, лопата, дубовая хата, глубокая могила и высокая насыпь.
Вже нас не розлучать ни пип, ни громада,
Тильки нас розлучить заступ та лопата,
Заступ та лопата, дубовая хата,
Глибокая яма, висока могила!
Впрочем, народная фантазия, как известно, допускает иногда и явление умерших между живыми; самое слово нава близко с старинным словом навь – мертвец, но этот навь все-таки имел пребывание в земле (навь, из гроба исходящий); с переменою буквы н в м образовалось слово мавки – русалки, несомненно тени умерших, пугавшие живых людей, но их постоянное жилище в той же земле, почему они и называются «земляночки».
Русалочки-земляночки
На дуб лизли,
Кору гризли…
Встречаемый в песнях образ превращений в деревья и травы также не выводит умерших из земли более того, насколько корень растения остается в земле. Таким образом, все указывает, что, по древним понятиям, преимущественное и общее для всех отживших пребывание было в земле. Согласно этому представлению, земля в песнях есть последнее желанное убежище для страдания. В малорусских песнях несчастный не боится смерти и не льстит себя надеждами благополучия на том свете: он надеется на одну действительную успокоительницу – землю. К ней припадает и просит принять себя сиротка-девица, у которой земля уже приняла дорогих родителей:
Ой, дивчина плоскинь брала,
К сирий земли припадала:
«Земле моя, сиренькая,
Приняла ти отця й неньку,
Прийми мене молоденьку,
Як вишеньку зелененьку,
Як ягидку червоненьку».
В ней ищет прибежища и атаман погибшего, вероятно, в бою, военного отряда: «О, земля сырая, матушка родная! – восклицает он, припадая к земле. – Много приняла ты войска запорожского, прими и меня, молодца-атамана».
Ой, ударивсь пан отаман об сирую землю:
«Земле, земле сирая, ти матуся ридная!