Перший соколонько – молодий Иванько,
Другий соколонько – молодий Петрусько,
Третий соколонько – молодий Пархимко.
Нихто того не видав,
Як сосонку зрубав,
Три зозули зигнав:
Першая зозуленька – молода Орися.
Другая зозуленька – молода Явдося,
Третя зозуленька – молода Настуся.
Здесь, как нам кажется, проглядывает мрачное значение явора, как и сосны: молодец срубил явор и согнал с него соколов, то есть освободил молодцов от грусти и тоски и пустил их веселиться.
Между галицкими песнями есть колядка, в которой колыбель младенца Христа представляется висящею на яворах:
А в полю, в полю два яворойки,
На явороньках суть ретязойки,
На ретязойках колисанойки,
В колисайноци Бижее дитя:
Колисала го Бижая Мати,
Ей колисала, твердо заснула;
Прилетали к ней вирлове птаси,
Полетили з ним аж пид небеса.
Мы едва ли ошибемся, если объясним, что присутствие яворов здесь означает земные невзгоды и страдания, ожидающие Христа в земной жизни, тем более что в другом варианте той же колядки жиды покушаются наделать зла младенцу.
На тих яворах висить скобойка,
А в тий скобойци колисанойка,
В тий колисанойци сам милий Господь.
Там тади лежит давна стежейка,
Тов стежейков идет сим-сот жидив.
Едни ми гварят: «Заколишиме!»
Друга ми гварят: «Переверниме!»
А трети гварят: «З собов возьмиме!»
Но в галицких песнях есть, однако, следы такого значения явора, которое не сходится со всеми приведенными примерами. Таким образом, в колядках поется, что среди двора стоит явор, на котором золотая кора и серебряная роса; прекрасная девица обдирает золотую кору и стряхивает серебряную росу, потом несет то и другое к золотых дел мастеру, чтоб он сделал золотую чашу и серебряный кубок: из чаши будет пить сам Господь, а из кубка хозяин, в честь которого колядуют.
Стоить явир посеред двора,
На явори золота кора,
Золота кора, срибная роса,
А уточила (?) красная панна,
Золоту кору, тай обтручила,
Срибную росу тай обтрусила,
И нонесла до золотничка:
«Ой, золотничку, голубоньку,
Зроби мини золотий келих,
Золотий келих, срибний кубок.
А з келиха сам Господь пье.
А из кубка сам господарь».
В другой колядке наверху явора сокол вьет гнездо; в середине дерева в борти – пчелы, а у корня – черные бобры; все это, как предметы богатства, предоставляется хозяину и хозяйке.
Ой, там за двором, за чистоколом,
Стоит ми, стоит зелений явир,
А в тим явори три користоньки:
Една ми користь – в верху гниздонько,
В верху гниздонько, сив соколонько;
Друга ми користь – а в середини,
А в середини в борти пчолоньки;
Третя ми користь – у коринячка,
У коринячка чорнии бобри.
Сив соколонько – пану на славу,
Яри пчолойки – Богу на хвалу,
Чорнии бобри – та на шубоньку,
Та на шубоньку господиноньци.
Таким образом, в обеих этих колядках явор является уже не с обычным своим мрачным значением, а скорее представляется образом богатства. Но нельзя поручиться, чтобы здесь было одно и то же дерево под именем явора, тем более что в чешских и словацких песнях явор является совсем не тем глубоко грустным символом, как в южнорусских, и, может быть, западнославянское воззрение отразилось здесь на западных окраинах южнорусского племени. Наконец, надобно принять во внимание и то обстоятельство, что одно дерево могло заменить другое с ослаблением ясности мифологических воззрений. Так, в чрезвычайно любопытной колядке о сотворении мира (см. ниже о голубях) в одном ее варианте – дуб, в другом – явор, и, при соображении с другими подобными образами, можно склониться к тому, что явор заменил дуб неправильно.
Лоза также постоянный символ несчастия и слез, чему немало способствует и созвучие слов, постоянно встречаемое в тех образах, где в народных песнях является это дерево: лозы – слезы применительно к разным положениям и девицы, и молодца, и замужней женщины, и козака, и детей.
Еще козак не заихав за густии лози,
Вже облили дивчиноньку дрибненькии слези.
Или:
Десь мий милий далеко,
За густими за лозами
Умиваеться слизами.
Или:
Пишли дити за лозами,
Виливаються слизами,
Тоби б, тату, так Биг дав,
Як се ти нас розигнав.
Или:
Заростало Запорожье густими лозами,
Та вмилися козаченьки дрибними слизами.
Калина в лозе – образ несчастного замужества.
Ой, у лози калинонька в лози,
Тепер моя головонька в тузи.
А вжеж в лози калинонька зацвила,
А вжеж мене мати за пьяницю дала.
На пути козаку расцветают лозы – невзгода.
Ой, зацвили густи лози
Козакови при дорози,
Козак блудить, козак нудить.
Девица, не дождавшись милого, сопоставляет себя с лозами.
Хилитеся, густи лози, видкиль витер вие,
Дивитеся, кари очи, видкиль милий ииде;
Хилилися густи лози, та вже перестали,
Дивилися кари очи, та й плакати стали.
Лоза – страдание от врагов.
Тяжко лозам хилитися через береженьки:
Тяжко очам дивитися через вороженьки.
Ночевать в лозах или под лозою – образ бедствия.
Пид лозиною всю нич почувала,
И з лозиною всю нич розмовляла:
Ой, лозино, ти жовтий цвите,
Пропала я, ох мий бидний квите!
Ой, лозино, ой ти ж, зелененька,
Пропала я, та щей молоденька!
Лоза – постель утопленника.
Моя постилонька у води лозинонька.
Есть песня, в которой молодец бросает свою возлюбленную в Дунай и сам обещает за нею последовать. Она, конечно, мертвая приплыла к густым лозам.
Ой, взяв милий милу пид биленьки боки,
Пустив милу на Дунай глибокий.
«Пливи, мила, миленька, водою,
А я зараз плину за тобою!» —
Ой, виплила, мила, за густии лози,
Ой, облили мене дрибненькии слези!
Хвойные деревья – ялина (ель) и сосна – также печальные символы. Ель встречается редко. В песне, которую мы приводили выше, говоря об яворе, она равняется с этим последним и сопоставляется с томлением изнывающего от любви молодца, которому и еда не идет на ум.
Хоч не явир, хоч не явир,
Так зелена ялина;
Кличе мати вечеряти,
Вечеронька мини не мила.
Ель в другой песне является на могиле матери:
Найшла в поли ялину,
Матинчину могилу, —
и здесь она имеет только иносказательный смысл, так как на самом деле нет обычая сажать ель на могилах. В иной песне об умершем козаке она материал для гроба.
Будеш мати дом яловий,
Темненькую хатиноньку,
Високую могилоньку.
В свадебных песнях она символ смирения, безгласности.
Похилее дерево ялина,
Покирнее дитятко Маруся.
С сосною сопоставляется плачущая девица, еще чаще замужняя женщина и мать-вдова.
Ой, стояла сосоночка напроти сонечка,
Ой, плакала дивчинонька, сидя в виконечка.
Вие витер в чистим поли,
По крутому береженьку,
По жовтенькому писочку,
По хрещатим барвиночку.
Вода сосну пидмивае,
Горностай коринь пидъидае,
Зверху сосна усихае.
На верх сосни пчоли вьються,
В молодой слези льються.
Ой, сосенка, сосенка!
Деж ти так виросла?
«Ой, виросла я в лужку,
При крутому бережку, —
Заскрипило деревце. —
Я в лугу стоючи заплакала,
Я, вдова, свого сина годуючи».
Женщина, скучая в разлуке с родными, воображает их гуляющими под вишнею:
Ой, у саду сосна,
Пид сосною вишня;
Там моя родина
На гулянья вийшла.
Родина гуляе, мене не поминае.
Покладу я кладку на биструю ричку,
Пиду до матинки хоч у темну ничку, —
а самую вишню помещает под сосною, вероятно, знаменуя этим последним образом собственную грусть о том, что она не с родными. Козак, тоскуя в чужой земле в турецкой, говорит, что его занесла туда вода, которая пошла от сосны.
Ой, сосно, сосно кучерява,
Изросла на жовтим писочку,
На крутим бережечку;
Туди вода ишла,
Бона мене занесла
В чужу землю – в Туреччину.
Сосна, колыхаемая ветром, возбуждает у сироты думы о его лихой судьбе.
Витер повивае, сосенку хитае.
Не хитайся, сосно, мини жити тошно!
Тошно на чужини, як на пожарини:
Нихто не пригорне при лихий години!
Ночевать под сосною – образ горя и слез. Козак увез девицу и спрашивает ее, где она будет ночевать. Девица говорит, что под сосною:
«Ой, де мемо почовати, моя мила дивчино!» —
«Ой, пид сосною пид зеленою, мий нелюбе, з тобою!» —
и потом следуют слезы.
«Чом же ми ся повмиваем, моя мила дивчино!» —