Ой, пишла ж она з двома ведерци,
В едно начерпла, з другим ся вергла,
Вергла ся борзо до матиночки:
«Видила ж бо я дивное звиря,
Дивное звиря – ластивляточку;
Не е бо тото ластивляточка,
Але е ж тото Божая Мати!»
Можно предположить, что здесь была какая-то мифологическая история о появлении в виде животного женского существа, внезапно потом принявшего свой собственный вид, – один из обыкновенных образов мифического мира, оставшийся во многих сказках: Божия Матерь заменила что-то иное.
Олень и тур встречаются преимущественно только в галицких песнях. Понятие об этих зверях сбилось до того, что образовался один зверь – тур-олень. В одной колядке поется, что хозяйка (газдина) посылает слуг поймать и убить тура-оленя и повесить его шкуру и рога в ее покое.
Стоит ми, стоит, свитлонька ноча…
Ой, дай, Боже!
А в тий свитлонци гей газдиненька,
В на соби ходит, з члядью говорит,
З члядью говорит, в кватирку ся дивит,
Дивится, дивит, в чистое поле,
Ой, висмотрила дивное звирье,
Дивное звирье, тура-оленя,
На головци ж му та девять рижкив.
Ой, крикнула ж вна на свои слуги:
«Служенки ж мои найвирнийшии!
Верить же соби шовкови сити,
Други застрийте яснии стрили,
Чей спиимаете дивное звирье,
Дивное звирье, тура-оленя.
Як поймаете, вид разу вбьете,
Вид разу вбьете, роги зщибете,
Роги зщибете, щубу здоймете,
Ой, принесете, та й повисите,
Та повисите в новий свитлонци,
В новий свитлонци, чом на стинонци,
Все ж того буде гей газдиненьци».
Здесь ясно воспоминание о древней охоте на этих зверей, о которой не раз говорится в наших старинных летописях и сочинениях. Затем эти звери представляются в чрезвычайно мифической оболочке. Так, в одной колядке, например, черный тур говорит молодцу, который промахнулся, что он убьет его после, в воскресенье, и через то добудет такую славу, что достанет себе девицу.
Як надибали чорного тура,
Чорного тура, грубого звиря,
И снипок стрилок не достриляе,
И сив коничок из ниг спадае,
Гордий молодец з страху вмливае,
А чорний тур так промовляе:
«Не бияся мене, не забьеш ти мене.
Поиидеш же ти в недилю рано,
Тогда ж ти мене та й постриляш,
А за славоньку панну достанеш».
В другой колядке на одном из рогов тура-оленя поставлен терем, а в этом тереме – красная девица.
Дивнее звиря тура-оленя,
Що на головци девять рижичкив,
А на десятим терем збудован,
А в тим терми кгречна панночка.
Далее описывается, что она шинок держит и за неплатеж денег берет с трех молодцов коня, саблю и шубу. Кажется, все, что относится к этой девице и молодцам, составляет особую песню, не имеющую связи с рогами тура и приставленную к песне о туре случайно. Но вообще тот образ, что на рогах у тура или оленя происходят сцены человеческой жизни, вероятно, был присущ народной поэзии и основался на забытом теперь мифологическом представлении; на это указывает другая колядка, в которой поется, что от ветра высох Дунай и зарос зельем; по этому зелью пасется олень, на нем пятьдесят рогов и тарелка; на тарелке золотой стольчик, на стольчике молодец играет на гуслях и поет.
Ой, за гори-долу витер повивае,
Дунай висихае, зильем заростае,
Зильем трепетьом, вшеляким листом;
Дивное звирье спасуе зилье,
Спасуе зилье сивий оленець,
На тим оленци пятдесят рижкив,
Пятдесят рижкив, еден тарелець,
На тим тарельци золотий стильчик,
На тим стильчику гречний молодец
На гусли грае, красно спивае.
Волки встречаются в козацких песнях в мрачных образах. Волки растаскивают кости умершего козака.
Вовки сироманци набигали,
Козацьки кости розношали
По байраках, по долинах,
По козацьких прикметах.
Козак, ожидающий смерти в степи, называет волков и лисиц своими братьями и сестрами.
Ой, у поли вовки та лисици,
Ой, тож мои брати и сестрици.
Волк – образ страха вообще: мать, предостерегая своего сына от всякого рода опасностей, иносказательно говорит, чтоб он не ходил в темный лес, где его может съесть волк.
Не иди, синку, в темний лис,
Ой, там тебе вовк изъисть.
Вообще погибель выражается символическим образом съедения волком. Девица, которая хочет выразить мысль, что ей не жаль, если б она лишилась немилого, и жаль было бы, если б погиб ее милый, представляет это таким образом, будто того и другого съели волки.
Вовки завили, милого зъили,
А я журюся, пиду утоплюся.
Вовки завили, нелюба зъили.
Я не журюся, та веселюся.
Змея (по-малоросс. змия, гадюка) – образ злой женщины. Злая мать, которая подстрекнула козака убить жену, называется гадиною.
Прилизла к ему чорна гадина,
То не гадина – то мати его!..
«Ой ти, мати моя, чорна гадина».
Гадина служит для травы или для чар, по народному выражению.
На камини гадинонька,
На гадину сонце пече,
Из гадини ропа тече.
Пидстав, дивко, коновочку
Пид гадючу головочку.
Гнетомый горем молодец сравнивает тоску с гадиною, вьющеюся около его сердца.
Чогось мини, братци, горилка не пьеться?
Туга коло серця як гадина вьеться.
Но змея является и в более приветливом образе. Молодец увидал змею под белым камнем и хотел изрубить ее. «Не руби меня, – сказала ему змея. – Я пригожусь тебе, как ты будешь жениться: я намощу тебе перстневые мосты, поставлю золотые столбы, повешу шелковые ковры. Как будешь везти свою девицу, мосты зазвенят, столбы заблестят, ковры заколыхаются, загорятся восковые свечи».
У поли, в поли та бил каминь лежить.
А пидь тим камнем та змия лежить;
Ой, тая змия та промовила:
«Не рубай мене, не сичи мене!
Буду я тоби в великий пригоди:
Ой, як ти будешь та женитися,
Помощу мости все перстневии,
Поставлю стовни все золотии,
Повишу коври все шовковии.
Ой, як ти будеш дивочку везти,
Забрязчать мости все перстневии,
Засяють стовни все золотии,
Замають коври все шовковии,
Засяють свичи все восковии».
Подобные столбы и ковры встречаются в другой песне, купальской, где говорится об орании поля орлами и о засевании жемчугом.
Рыба в народной поэзии – символ раздолья, простора, веселого житья. Из разных пород рыб преимущественно является в песнях щука, имеющая иногда значение видового названия рыбы – щука-рыба. За щукою окунь иногда является как бы парою к щуке. Молодец противопоставляет щуке, ведущей раздольное житье в воде, свое бездолье.
Щука риба в мори гуляе до воли,
А я один сиротина, та не маю доли.
Девица хочет гулять, как рыба, по Дунаю:
Щука риба по Дунаю,
А я молода погуляю.
Как щука-рыба с окунями, так она с молодцами:
Щука риба з окунцями,
Я молода з молодцями!
Девица желала бы жить с милым, как рыба с водою:
Ой, коби ти так за мною, як я за тобою,
Жили б, жили, мое серце, як риба з водою.
Да и мать любит дочь, как рыба воду:
Кохалася мати мною, як риба водою.
Одиночество противопоставляется рыбе, у которой всегда есть своя пара:
Щука риба грае, соби пару мае,
А я, бидний сиротина, пароньки не маю.
Или:
Щука риба грае, соби пару мае,
А я стою та гадаю, що пари не маю, —
а житейские трудности и беды сопоставляются с плаванием рыбы против воды:
Ой, як тяжко та рибоньци проти води плисти,
А ще тяжче, кохавшися, не мати користи, —
с пребыванием рыбы в мутной воде:
Ой, як гирько рибоньци,
В коломутнии водици,
Оттак мини, сиротиньци,
В чужий сторононьци, —
или вовсе без воды:
Як трудно та нудно
Билий рибоньци без води, без води,
Так трудно, так нудно,
Молодому козакови без жони.
Рыба, подобно птице, посылается вестницею.
Пливи, пливи, щука риба, уплинь за водою,
Скажи мому миленькому, що я сиротою.
Есть одна галицкая песня, показывающая как будто на верование, что утопленники превращаются в рыб. Бедная вдова, гнетомая панщиною, бросает в озеро свое дитя и говорит: «Ты будешь в озере, как рыбка, плавать, а я до смерти плакать под Маковицею (место происшествия)».
Утопить тя мати, не будеш ся знати,
Будеш там в озери на вики плавати.
Ти будеш в озери, як рибка, плавати,
Я пид Маковицев до смерти плакати.
Здесь мы оканчиваем наше обозрение символики природы. Без сомнения, оно очень недостаточно; богатство южнорусской песенности велико и далеко не все нами исчерпано.