166. Толочко, 1994. С. 210-215.
167. Мельникова, 1995/2. С. 39-44; Глазырина, 2001. С. 41-47. Подробнее об исторических и генеалогических проблемах, связанных с интерпретацией сказаний о Рюрике и его родственниках, см.: Пчёлов, 2001. С. 43-148.
168. Щавелёв, 2003. С. 269-275.
169. Мельникова, 2005. С. 95-108; Чекова, 2003. С. 85-92; Чекова, 1995. С. 12-28; Фомичева, 2005. С. 74-118; Garsia de la Puente, 2005. С. 119-129; Литвина, Успенский, 2006/2. С. 48-52.
170. Литвина, Успенский, 2006/1. С. 335-354.
171. Гиппиус, 2002. С. 16-42.
172. Топоров, 1997. С. 38-94; Топоров, 1998; Топоров, 1973. С. 106-150; Иванов, Топоров, 1963. С. 88-158; Иванов, Топоров, 2000. С. 413-440.
173. Алексеев, 2005; Алексеев, 2006/1. С. 97-105; Алексеев, 2006/2.
174. Ковалёв, 2005. С. 90-94. Ср. спорное и несколько фантастичное исследование: Назин, 2003.
175. Алпатов СЛ., 2005. С. 96-106; Ратин, 2001. С. 78-93. Ср.: Смирнов, 1974.
2. История изучения устных источников и языческих реминисценций в чешской и польской хронистике
Рассмотрение славянских преданий начиналось в рамках комплексных сравнительно-исторических исследований славянских древностей[176]. Легенды о первых правителях славянских государств использовались Л. Нидерле и П. Шафариком для исторической реконструкции древнейших институтов власти, права, культурных особенностей славян. Были найдены этнографические и фольклорные аналогии сюжетам и деталям рассказов о первых польских и чешских князьях[177]. Эти исследования сформировали исторический подход к изучению языческой истории славянских народов, позволили выявить очевидные параллели в культуре и политическом устройстве восточных, южных и западных славян[178].
Начало критическому исследованию текста Хроники Козьмы Пражского было положено работами И. Добровского[179]. Дальнейшее филологическое и текстологическое изучение Хроники позволило определить письменные источники, использованные Козьмой Пражским, и найти литературные образцы, на которые он ориентировался. Козьма Пражский включал в свой текст юридические документы (привилегии моравской церкви), привлекал жития (Житие св. Вацлава), Хронику Региона, списки епископов Пражской церкви, древние пражские анналы[180]. Отдельно в историографии рассматривались и цитаты из античных авторов, использованные Козьмой Пражским[181].
В результате изучения начального раздела Хроники Козьмы, повествующего о языческом периоде, сложились два противоположных взгляда на историческую достоверность приведенных в нем сведений, а также на вопрос об устном или книжном характере повествования о происхождении чешского государства.
В ряде работ появились сугубо скептические оценки возможности найти «историческое зерно» и реконструировать мифоэпическую традицию, на которых основывался первый чешский хронист. Отрицательно оценивали историческую достоверность начальной части Хроники Козьмы Пражского А. Дюммлер, И. Лозерт и А. Брюкнер[182]. В их работах выявлены цитаты из библейских текстов и античных авторов, заимствования из немецких хроник, на основе чего сделан вывод о книжном характере описания древнейшей истории славян в Хронике: история происхождения династии Пржемысловичей якобы моделировалась по образцу античных рассказов о «золотом веке», а образы первых правителей восходили к Библии. Соответственно «книжные конструкты» признавались исторически недостоверными. Следует отметить, что труды этих исследователей все же сыграли положительную роль в становлении исторической и филологической критики текстов хроник, обозначили необходимость отхода от их прямолинейного исторического толкования и подтолкнули к поиску новых методов реконструкции древнего славянского предания, сохранившегося в составе ранней чешской историографии.
Первая систематическая попытка реконструировать предания, которые легли в основу Хроники Козьмы Пражского, была предпринята B. Новотным[183]. Он рассматривал Хронику и с точки зрения текстологии, и в историческом аспекте. Исследователь подробно проанализировал сюжеты легенд о Кроке, его дочерях, о Либуше и Пржемысле. Новотный привел фольклорные аналогии этим сюжетам и этнографические параллели описанным Козьмой обрядам. Однако в его исследовании преобладает интерес к выявлению исторически достоверных деталей, реконструкции событий, которые легли в основу предания.
Аналогичный подход, но с более сдержанной оценкой возможности исторического толкования преданий, использован 3. Неедлы[184]. В его исследовании последовательно рассматриваются сюжеты рассказов о становлении власти в Чехии. Неедлы впервые разделяет «племенные» и «дружинные» сказания, отразившиеся в Хронике. Он уделяет большое внимание изучению «мифологии» образов первых правителей и членов их семей и доказательству принадлежности этих персонажей к славянской языческой фольклорной традиции. Работа Неедлы стала этапной, она подвела итоги предшествующих исследований и наметила дальнейшие пути изучения чешских преданий.
Похожим образом складывалась история изучения Хроники Галла Анонима[185]. В польской историографии второй половины XIX и начала XX в. велась дискуссия о подлинности и историчности начальной части Хроники[186]. Некоторые исследователи занимали исключительно скептические позиции по отношению к реконструкции преданий, на которых основывался Галл, и выявлению их исторической основы. Наиболее последовательно аргументировали эту точку зрения А. Брюкнер и Я.Ф. Гейслер[187]. В работах Брюкнера «ученой фикцией» считались все польские князья до Мешко I. Брюкнер в основном рассматривал вопросы историчности сведений о становлении польского государства и точности и достоверности передачи хронистом языческих представлений и обрядов древних славян. А. Гейслер сосредоточил свое внимание на литературной форме и сюжете предания о Пясте, поиске аналогий этому повествованию в христианской литературе и, соответственно, доказательстве вторичности текста Галла по отношению к христианским легендам. Между тем выявленные совпадения принадлежат к числу «бродячих сюжетов», универсальных мотивов, которые были найдены фольклористами в самых разных традициях (мотив «бога-гостя», оппозиция «скупой правитель — гостеприимный бедняк», мотив чудесного умножения пищи). На этих же основаниях христианское (евангельское) происхождение ключевых мотивов сказания о Пясте пытались доказать и современные исследователи[188].
Уже в литературе рубежа XIX-XX вв. скептическая позиция по отношению к тексту начальной части Хроники Галла Анонима подверглась аргументированной критике. В повествовании о Пясте были выявлены специфические славянские мифологические образы и мотивы, а также вполне исторически и этнографически достоверные детали.
Традиция реконструкции исторических реалий в преданиях славян, а затем и в начальных разделах Хроники Галла фактически начинается с работы Т. Войцеховского[189]. Им же подробно рассмотрены и наиболее вероятные этимологии имени Пяст — от «пясть» (кисть, кулак) или «пестовать» (кормить, воспитывать). Исследователь склонялся к последней версии и на ее основе реконструировал «династический переворот», переход власти от династии Попеля к «майордому», воспитателю Пясту (аналогичный перевороту, происшедшему в королевстве Меровингов). Легенды о начале польского государства, сохраненные в пересказах различных средневековых историографических памятников, использовал О. Бальцер в фундаментальном исследовании генеалогии династии Пястов[190]. Он же положил начало изучению рассказов о генезисе польского государства как династических легенд.
На рубеже XIX-XX вв. хроникальный рассказ о Пясте и его родственниках стал рассматриваться в качестве отголоска комплекса «аграрных» мифов, цикла мифологических сказаний, связанных с культом плодородия[191]. Отражение культа плодородия в текстах польского предания о Пясте подтвердилось, и этот тезис был принят современными учеными. Ключевым аргументом, доказывающим возможность такого истолкования, стала этимология и мифологическая семантика имен Пяста, Попеля и членов их семей[192]. Имя Пяст возводилось к обозначению втулки или оси колеса, «ступицы», имя его отца Котышко — к словам «коса», «косьба»[193], Репка — к обозначению овоща (от «репа»), имя же Попель этимологизировалось как «пепел», что позволяло связать его с историческими данными о подсечно-огневом земледелии у славян. Имя сына Пяста Семовита (фактического основателя династии) надежно этимологизируется от слова «семья» (первая часть имени — от sem, sembja, вторая — от vit, «хозяин», «владелец»)[194].
Современные исследователи на основе критики источников (сравнения письменных славянских и иностранных текстов, а также археологических данных) пытались воссоздать этапы древнейшей истории западнославянских племен и первые этапы становления дружинных, а затем раннефеодальных государств.
Среди работ, связанных с этой темой, выделяются фундаментальные исследования X. Ловмяньского, который подробно реконструировал процесс сложения польского государства. По его предположению, предания отражают эволюцию княжения полян с центром в Гнезно, а в повествовании Галла «смешаны» архаичное мифологическое предание (о Пясте и Попеле) и племенные сказания о событиях второй половины IX в.[195] В своей ранней работе Ловмяньский высказал плодотворную идею о том, что все имена князей до Мешко I (первый польский князь, принявший христианство, женившийся на кйяжне из чешского княжеского рода и известный по немецким источникам[196]) суть имена Полянских племенных божеств или предков-эпонимов (он сопоставил имя сына Пяста Семовита с именами западнославянских богов, например, Святовита)[197].
Исторический подход к легенде о Пясте и Попеле использовал К. Шляский. Для него было важно определить географические, этнографические, правовые, социально-политические реалии, стоящие за преданиями[198]. Продолжилось генеалогическое и филолого-этимологическое изучение истории первых представителей княжеского дома Пястов[199].