Когда они подошли к журчащему фонтану, грек заговорил:
— Радован, я ожидал палатинцев. Их нет. Это хороший признак. Месть Феодоры утолена. И потому засиял свет на востоке моей надежды. Может быть, я спасу Истока.
— Спаси его, богами прошу, Христом богом, спаси! — бросился перед ним на колени старик.
— Печаль моя и любовь к твоему сыну столь велики, что я все сделаю для него. Успокойся, не плачь! И ни шагу отсюда. Луч света вспыхнул в моей голове. До сих пор в ней царил мрак. А теперь я попытаюсь.
— Спаси его, спаси его! — бормотал старик, и по бороде его струились слезы.
В этот момент Нумида доложил, что пришли судебные асессоры императора. Следом за ним явился претор фискалис[110] и возвестил, что высочайшим двором Эпафродиту предъявлен иск. Поскольку совет судей уповает на то, что будет доказана его невиновность, сам Управда желает ускорить течение дела. Он же, Эпафродит, остается на свободе — in custodia libera[111].
С послушностью наилояльнейшего верноподданого принял Эпафродит сообщение претора и ответил, что немедля наденет траурную одежду обвиняемых, которую он надеется, опираясь на неопровержимые свидетельства своей невиновности, сменить вскоре на торжественную столу оправдания. Претор повторил его слова, с достоинством поклонился и сказал:
— Excellens eminentia tua[112], да свершится справедливость!
— Уповаю на Христа и на тебя, sublimus magnificentia![113]
И они простились, как того требовал утонченный этикет чиновного Константинополя.
Эпафродита удивил этот визит, но не лишил самообладания.
Снова воспрянул он духом. Как отдохнувший орел, расправил крылья.
«Ты, Феодора, видно, испытываешь усталость от победы, как я от поражения. Теперь ты купаешься в сладостном мщении. Твоя рука потянулась ко мне, но Эпафродит постарается отсечь эту руку».
Он громко хлопнул в ладоши. Раб склонился у его ног.
— Седлай коня, Нумида. Быстро!
Взлохматив волосы в знак скорби, он переоделся, набросил простой дорожный плащ и поехал через весь город к казармам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Смеркалось, когда Эпафродит вернулся. Лицо его было ясно, глаза горели, на щеках играл лихорадочный румянец. Он разыскал Радована.
Тот, сгорбившись, упершись локтями в колени, сидел в комнате Истока. Глаза его были печально устремлены в мраморный пол.
На столе нетронутой стояла еда и кувшин с вином.
Увидев Эпафродита, старик вскочил, заломил руки и воскликнул:
— О господин!
— Почему ты не ешь, почему не пьешь?
Грек взял кувшин и отпил из него немного.
— О господин, господин, как мне есть и пить, когда печаль перехватила мне горло! Целый день тебя не было; сто раз я спрашивал о тебе Нумиду, богами клянусь, сто раз, может быть, даже больше. Но тебя все не было. И когда пал мрак, я совсем отчаялся, и страх проник в мою душу. «Неужели и ты, господин, попался, — подумал я. — Неужели и тебя схватили?» Погас последний луч надежды; сердце мое, казалось, утонет в слезах.
— Надейся, Радован!
— Надеюсь. Ибо вижу надежду на твоем лице.
— Я не терял времени со славинами.
— С солдатами?
— Двадцать отборных воинов будут готовы завтра в полночь…
— Вызволить Истока?
— Бежать с ним! Вызволю его я сам.
Радован упал на колени и обнял ноги Эпафродита. Растрепанная борода его тряслась, глаза были полны слез, всхлипывая, он повторял:
— О господин, о господин!
— Вставай, ешь и пей! Потому что тебя ждет тяжелый путь. Воины помчатся, как ветер. Кони уже куплены, отличные кони, императорским скакунам их не догнать.
Радован с трудом поднялся и потянулся к руке торговца, чтобы поцеловать ее. Эпафродит отдернул руку, показал на стол:
— Пей, старик, набирайся сил! Завтра в полночь ты поцелуешь Истока, клянусь Христом, поцелуешь. Если же слова мои не сбудутся, знай, — я покончу с собой. А теперь помалкивай, ешь, пей и ни шагу из дому!
Он быстро повернулся и вышел.
Радован стоял на каменном полу; слезы его высохли, после долгого воздержания он снова потянулся к кувшину и, шепча обеты богам, счастливый, полный надежды, принялся пить.
Эпафродит тем временем отправил Нумиду с тайным письмом к евнуху Спиридиону. Вызывая его в полночь на беседу, Эпафродит был твердо убежден, что тот придет, пусть даже с риском для жизни. Алчный евнух не знал страха, если предчувствовал хорошую мзду.
Когда опустилась безлунная ночь, все ожило в доме Эпафродита, зашевелились тени в саду среди пиний и олив. Во мраке босые темные фигуры беззвучно двигались от дома через сад к пристани и точно так же, молча, без факелов, неслышно ступая, возвращались обратно. К морю по тропинке люди шли, согнувшись под бременем своей ноши, а назад они словно плыли по воздуху, тяжело дыша. Изредка у пристани мимо сада Эпафродита пробегал красный огонек.
Прошла полночь. Заснула Пропонтида, мелкие волны укачали ее, заплясали красные огоньки на кораблях.
И тогда от оливковой рощи отвалили четыре тяжелые ладьи. Волны захлестывали их, белая пена то и дело перекатывалась через борта. Словно четыре татя, ползущие на брюхе по зеленой траве, скользили груженые ладьи по морю, бесшумно приближаясь к паруснику Эпафродита.
А он сам сидел в перистиле, усталый и возбужденный. Он понимал, что снова затеял игру с Феодорой, и теперь уже не на жизнь, а на смерть. Велика была его любовь к Истоку и Ирине. Но гордость превосходила ее. Не только в спасении варвара, подарившего ему жизнь, видел теперь свою цель Эпафродит. Перехитрить Феодору, обмануть самого Юстиниана и затем исчезнуть — исчезнуть победителем с улыбкой на устах, — вот чего он желал. Все свое богатство, золото и серебро, произведения искусства, о которых не ведал двор, почти всю свою кассу он доверил ладьям и волнам. И сделал это, будучи под следствием; зародись сегодняшней ночью малейшее подозрение, и утром его корабль конфискуют. Его бесценные камни засверкают на голове Феодоры, из его драгоценных сосудов императрица будет поить дворцовых щеголей, а его тяжелый кованый сундук, полный золотых монет, проглотит ненасытная пасть государственной казны. Он же получит взамен цепь на шею и будет брошен в подземную темницу дворца, по соседству с Истоком.
Представив себе всю опасность, которой он подвергается, Эпафродит вздрогнул; он слышал биение своего сердца и стук крови в висках.
«Назад! Пока не поздно!.. Нет! Никогда! Смерти покорюсь, Феодоре — никогда! Чтобы грек подчинился византийской блуднице! Никогда!»
Он сжал губы, нахмурился, во взгляде его сверкнула решимость: нет, пусть даже палач нацелит свой нож в его сердце — он не отступит ни на шаг.
Со стоическим спокойствием Эпафродит сунул руку в серебряный ящичек, стоявший рядом на каменной скамье, вытащил горсть фиников и принялся бросать их в бассейн, где резвились золотые рыбки.
Однако, несмотря на свой стоицизм, он со все возрастающей тревогой посматривал сквозь имплювий на небо, на рваные облака. Звезды говорили о том, что полночь давно миновала.
«Почему его нет? — думал Эпафродит. — Может быть, зная, что я под следствием, он не верит мне? А как без его помощи найти путь к Истоку? Двадцати отборных палатинцев-славинов достаточно, чтобы пробиться силой. Но куда? Ходы в темницах Феодоры неизвестны никому. Проклятый евнух!»
В сердцах он швырнул в воду целую пригоршню фиников — брызги оросили белый мрамор.
Вдруг появился Нумида.
— Все на паруснике, светлейший!
— Не приметил ли ты какой-нибудь подозрительной лодки или тени?
— Не приметил, светлейший! Море словно умытое, пристань хорошо осмотрели — нигде никого!
— Почему нет Спиридиона? Ты спрашивал у привратника?
— Спрашивал, всемогущий!
— Никто не стучал?
— У ворот все тихо!
Эпафродит умолк. Нумида заметил, как по его лицу пробежала тень.
В это мгновение оба услыхали поспешные шаги в атриуме.
Эпафродит встал, Нумида спрятался за коринфской колонной у входа.
В комнату, задыхаясь, вбежал старый раб и упал к ногам Эпафродита.
— Предатель! О всемогущий, предатель!
Эпафродит побледнел. Но скрыл от раба тревогу и спросил:
— Предатель? Кто такой? Где ты его увидел?
— Приплыл по морю в лодке, мы поймали его.
— Он не ушел от вас?
— Нет, всемогущий! Он связан, и мы заткнули ему рот, чтоб не кричал.
— За ним, Нумида! Приведи сюда этого человека!
Рабы убежали, Эпафродит расхаживал по мозаичному полу, постукивая себя пальцами по лбу. «Если она пронюхала о моих намерениях, то правду говорят люди — сам сатана ей помогает».
Он почувствовал, как рука Феодоры снова тянется, чтоб сорвать его замыслы, как рушатся все его хитросплетения, а сеть, приготовленная для императрицы, затягивается вокруг его собственной шеи.
Ему не терпелось увидеть лазутчика.
Прошло несколько минут, в комнату вошел Нумида, а с ним — в маске — евнух Спиридион. Плащ его был разорван, на губах выступили капли крови.
Он сам сбросил смятую маску, которую рабы пытались сорвать с него.
Испуганно и недоверчиво смотрел евнух вслед уходившему Нумиде.
— Могущественный, кланяется тебе Спиридион, которого ты призывал. Но люди твои — сущие разбойники. До крови меня отделали, смотри!
Евнух коснулся разбитой губы и показал пальцы Эпафродиту.
— Это ошибка, ужасная ошибка! Но Эпафродит заплатит золотом за каждую каплю твоей крови. Почему ты прибыл водой?
— Светлейший, справедливейший, на тебе одежда скорби! О сколь мерзостны те, что тебя обвиняют!
Грек понял, отчего Спиридион не пришел к нему в дом обычным путем.
— Значит, ты не рискнул идти по улице?
— Custodia libera, светлейший, о, почему люди столь злобны? Может быть, дорога свободна, а может быть, и нет, кто знает? Из камня вырастет тень и схватит тебя за шиворот своей длинной рукой. Заранее не угадаешь. Поэтому я отправился водой, рискуя ради тебя жизнью, только ради тебя, господин. Скажи, зачем твоя милость толкает меня на путь, который ведет к смерти в тюрьме?