— Тунюш, — глухо заволновались воины.
— Пес Тунюш! Верно! Он проливал братскую кровь, он раздувал огонь зависти, он вбивал клинья и ставил преграды между антами и славинами. Сегодня он пожал то, что посеял. Судьба дала нам в руки ключ, который откроет для нас сердца братьев антов!
Воины радостно зашумели. Исток поднял свиток.
— Смотрите, эта подлая грамота согревалась на груди предателя, но сердце его оледенело, затупилась стрела, которую он омочил в зависти и коварстве и направил в славинское племя. Этой грамотой императорская канцелярия повелевает гарнизонам всех крепостей в Мезии, Фракии и Иллирии принимать Тунюша, если он приедет, как союзника Византии и защищать его как достойного гражданина страны. Ибо он рассорил варваров — антов и славинов, — привел антских старейшин в Туррис, чтоб они объединились с ним против славинов и вархунов. На него возлагается забота о том, чтобы граница на севере была надежной во время войны в Италии[129].
Толпа воинов замерла в изумлении.
— В Туррис пришли анты? Гибель угрожает нашему граду! А вдруг они встретят славинов, возвращающихся с добычей? О Морана! Вперед, на помощь!
— Вперед, мы протянем руку антам! Эта грамота прекратит раздоры! Слава Перуну!
Исток свернул свиток. Немедля отряд погрузился на плоты и поплыл через Дунай к Туррису.
Они могли в тот же вечер добраться до полуразрушенной крепости, однако Исток решил иначе. Воины были измучены, кони устали. Если они придут к ночи, анты могут напасть и разбить их. Он догадывался, что за поросшими лесом горами, которые тянулись вдоль реки к Алуте, стояло все войско антов. Иначе они не дерзнули бы подойти вплотную к славинскому граду.
Поэтому он решил разбить лагерь в чаще на южном склоне гор и ждать наступления ночи. Пятерых самых искусных лазутчиков он отправил ночью в Туррис, чтобы они разузнали о силах антов.
Тьма накрыла землю; луны не было, низкие яркие звезды усыпали небо. Исток лег на мох, подложив под голову щит; на груди его, прикрытой сталью, лежал могучий меч. Ни одна ночь, с тех пор как он плыл с Ириной по Пропонтиде от виллы Эпафродита, не казалась ему столь прекрасной, никогда звезды не спускались так низко, никогда его собственная грудь не казалась ему столь тесной, как в этот вечер. Пламя разлилось в жилах. Сердце билось под броней о письмо Эпафродита, словно тихо шептало: «Приди, герой, приди за своей голубкой! Она уже расправляет крылья, ее голубые глаза устремлены на север. Она хочет лететь к тебе, чтоб прилечь у тебя на груди, где она отдохнет и где сбудется ее мечта, которую она видит и во сне и наяву каждую ночь, каждый день, каждое мгновение». Рядом с этим письмом лежала грамота дворцовой канцелярии. Она казалась обнаженным мечом. Взмах, и покатится голова черного дракона — междоусобицы и братоубийственного раздора, славины и анты обнимут друг друга, ненависть обернется любовью, которая вспыхнет грозным пламенем. Затрепещет в страхе Константинополь, с его орлами схватятся славинские соколы.
Волна счастья залила сердце героя, он приподнялся, облокотился на щит и принялся снова и снова созерцать золотые звезды над головой, сулившие радость и надежду.
— Боги, смилуйтесь над народом, приносящим вам жертвы! — Невольно с губ его сорвались слова молитвы, и он сам испугался своего голоса. Кто-то из спящих воинов шевельнулся. Загремел меч.
Исток снова опустился на щит.
Вспомнилась ночь, когда он, тогда еще неискушенный юноша, точно так же лежал на склонах этих холмов и поджидал Хильбудия. Многое переменилось с тех пор, и та ночь показалась ему такой далекой, что почти стерлась из памяти. Многое изменилось: он сам, его рука, его думы, лишь сердце осталось неизменным; в нем по-прежнему жило стремление к свободе, любовь к своему народу и где-то глубоко, глубоко — трезвые сомнения.
Еще юношей он думал: вурдалак, Морана, бесы — верно ли, что они могут навредить ему? Почему же их не боится Хильбудий? А ныне сомнение высунуло свое ядовитое жало: боги, смилуйтесь! Правда ли это? В самом ли деле побеждает Перун? Ведет ли его Святовит? И правда ли, что меч его направляет Морана?
Непонятный страх сжал его сердце. Он испугался своих мыслей. В кустах зашелестели листья.
«А если это Шетек?»
И тихая, полная боязни вера отцов заставила спрятаться жало сомнения. По небу проплыло пылающее облако. У Истока помутилось в глазах. «А если это Перун с острыми стрелами в разящей деснице?»
Исток снова встал, взял меч и пообещал принести обильные дары Перуну и Святовиту.
Но едва он закрыл глаза, к нему беззвучно приблизилась Ирина с Евангелием в руках. Книга излучала пламя любви, озаряя лицо любимой глубокой верой, она улыбалась его сомнениям. Тихо шевелились губы Ирины, как некогда в лодке. Ему почудилось, будто они вспыхнули от его поцелуя. Издали, с самого неба, несся ее голос и постучался в его сердце, как бывало прежде:
— Веруй, Исток, веруй в истину, и любовь наполнит сердце твое!
Он открыл глаза, руки потянулись к Ирине, чтоб прижать ее к груди, как тогда под маслинами в саду Эпафродита. Но встретили лишь холодные ножны — Ирина исчезла, вокруг, погруженные в глубокий сон, храпели воины.
Измученный думами, Исток поднялся на ноги. Провел ладонью по лицу. Сон покинул его вежды. Медленно пошел юноша по лесу, чтоб успокоиться и прийти в себя.
И вдруг услышал говор, смех, треск сухих веток.
«Анты!»
Он обнажил меч и замер на месте. Возможность броситься в бой и разогнать горькие мысли обрадовала его. По шуму он рассудил, что народу немного, и решил, что справится один.
Голоса приближались, радостные и беззаботные. Исток прислушался и вскоре снова вложил меч в ножны. Это возвращались лазутчики.
— Ну что? — спросил он у первого из них.
— Опасности нет! У пяти костров лишь несколько старейшин с горстью воинов.
— А послы из Константинополя? Они уже уехали? Есть ли у них охрана?
— Виленец угощает их и хвастается. Мы еле насчитали десять доспехов.
— Хорошо. Ложитесь и отдыхайте. На заре выступаем!
Разведчики присоединились к спавшим. Исток сел на ствол гнилого дерева, оперся на меч и задремал.
Прежде чем солнце зарумянило редкие пожелтевшие листья на вершинах гор, славины двинулись к Туррису.
Перед наполовину разрушенными стенами сверкнули шлемы, стража затрубила тревогу. Анты, испуганные и растерянные, пробуждались от сна. Часовой сразу узнал Истока и в страхе прокричал его имя.
Дрожь охватила антов, императорские послы побледнели:
— Помилуй нас, господи, помилуй!
Размахивая копьями, все кинулись к стенам, несколько стрел просвистело над славянами — так анты «приветствовали» братьев.
Исток велел своему отряду остановиться; вызвав двух самых старых воинов, он махнул рукой в сторону стен.
— Мир, мир братьям! — и вместе с ними поскакал к разбитым воротам крепости.
Анты с недоумением и неприязнью глядели на гордого славина, восседавшего в седле, как король, подъезжающий к своим рабам.
Увидев Виленца, Исток спешился и подошел к нему.
— Доброе утро и тысячу счастливых дней пусть принесут тебе парки, светлейший старейшина Виленец, хранитель братского племени антов.
— И тебе того же, могучий сын славного Сваруна!
Виленец говорил глухим голосом, полным желчи и недружелюбия. Слова срывались с его губ, словно удары.
— Не обессудь, — продолжал Исток, — что я разбудил тебя. Утомлен твой взор, видно, допоздна ты угощал своих врагов.
Византийские воины закусили губы под холодным взглядом Истока.
— Они друзья нашего племени! — сказал Виленец. — Не насмехайся, если хочешь, чтоб тебя пощадили боги! Говори, в чем дело! Твой отряд стоит за стенами. Если ты убьешь нас, боги отомстят тебе!
— Мой меч не запятнан кровью братьев и никогда не будет запятнан. С него хватает вражьей крови!
— Если ты посол, почему ты столь дерзок? — осмелился спросить один из ромеев, делая шаг к Истоку.
— Прочь! — загремел славин. — Как смеешь ты, слуга Управды, разговаривать так со мной, магистром педитум, назначенным священной императрицей Феодорой!
При звуке этого имени византийцы привычно склонились до самой земли.
— Да, я тоже посол и горжусь тем, что одолел змея вашего лукавства. Мир я несу братьям, гибель вам, недруги!
— Змея нашего лукавства? — быстро переспросил византиец.
— Да, ядовитого змея, отравившего сердца братьев! Знаком ли вам он, императорские мошенники?
На мгновенье воцарилось молчание. Ярожир и воин, сопровождавший Истока, стиснули рукояти мечей. Ибо анты и византийцы обменивались взглядами, в которых ясно читалось:
«Смерть ему!»
— Что ж вы молчите? Ага, ваши взгляды умоляют старейшину Виленца омочить железо в моей крови и ею скрепить союз с вами! Но грудь магистра педитум, любимца императрицы Феодоры, хорошо защищена, дабы у него не похитили сердце. Ведь эта игрушка нужна вашей священной императрице, бывшей блуднице александрийской! И сам сатана христианский, оседлавший вашего Управду, заплачет, узнав, что над Тунюшем и его товарищами возвышается курган, который насыпал Исток.
Лица византийцев исказились от гнева при этих страшных оскорблениях святого двора. Анты загремели мечами, но, услышав о смерти Тунюша, снова застыли в неподвижности. Не будь за спиной Истока страшного Ярожира, вряд ли они совладали бы с собой и пощадили дерзкого славина. И Сварунич знал, что за спиной его — надежный меч, а у стен крепости — сильный отряд. Поэтому он не дрогнул, не растерялся, когда загремели мечи антов. Спокойно полез он за пазуху и вытащил грамоту Юстиниана.
— Старейшина Виленец, печаль охватила вас, когда вы услыхали, что лежит в могиле пес Тунюш, ненасытный губитель нашей и вашей свободы. Но печаль растворится в радости, когда ты узнаешь, о чем говорит эта грамота, лежавшая на подлом сердце предателя-гунна! Найдется у тебя переводчик, почитаемый жрец? Пусть он прочитает ее!