Но что такое были гунны? О них дают нам понятие Приск, Марцеллин, Иорнанд, и каждый судит о них по-своему, на основании того, что слышал о них. Общего в этих суждениях нет ничего; одно разве впечатление страха выразилось в них, впечатление, общее всему Западу, сохранившему воспоминание об ужасных разрушениях, кровавых сечах и гибели множества людей. Там, где нации сталкиваются в борьбе, там не думают о цивилизации; война кормит войну; цель борьбы прежде всего победа; а что будет после, то скажет победитель. Запад не мог освоиться с роковым фактом разрушения и истребления всего, что он считал совершенным. Кроме своего он не видел, не слыхал и не признавал у других народов чего-либо хорошего. Выработавшись на преданиях и памятниках погибшей и поэтической Греции, на военной славе Рима, он дорожил всем греко-римским; ему были дороги даже такие имена, как Нерон и Каракалла. Мог ли этот Запад замечать то, что делается у варваров, в особенности неизвестного Востока? Мог ли он представить себе, что найдутся люди другого образа, других взглядов и понятий, которые предъявляют свои права на историческое существование и развитие; которые скажут ему: потеснись и дай нам место в истории? Нет, гордый римлянин именно и горд был сознанием, хотя не вполне основательным, только личного права создавать историю, цивилизацию и культуру. Поэтому и на появление гунн он не мог смотреть иначе, как на факт простой случайности, правда, страшный, но, во всяком случае, имеющий временный характер. На темном горизонте во время вечерней зари все кажется страшнее, необъятнее; воображение рисует чудовищные очертания фантастических страшилищ, двигающихся без определенного направления, и все-таки надвигающихся на вас, растущих, приближающихся к вам: ужас одолевает сердце робкого суеверия, и он готов в беспамятстве свалиться пред созданным им фантомом. Внимательный взгляд в темноту мог бы разрушить все страхи, но его-то и не хватает подавленному игрою воображения уму человека. Такими-то ужасными призраками представились Западу гунны, неожиданно на него нахлынувшие и так же быстро исчезнувшие. Понятно после этого, насколько должны были соответствовать действительности дошедшие до нас описания этого народа, составленные под впечатлением наведенного гуннами на Западную Европу страха. Мы уже назвали лиц, оставивших нам сообщения о гуннах: из них Аммиен Марцеллин жил во второй половине IV столетия, следовательно, в самую эпоху падения Остготского царства и появления гунн. Его объемистое сочинение, которое наполовину погибло, кончается 378 годом. Сам он не был свидетелем всего того, что происходило в древней Скифии, так как он бо́льшую часть своей жизни провел в войнах в Малой Азии, в Галлии и долго жил при греческом дворе. Все, что им собрано и сказано, все почерпнуто из уст готов, которые массами бежали от гуннов в Мизию и к Константинополю. Так как весьма вероятно, что готы просили помощи у греков, то рассказы их о гуннах должны были быть рассчитаны на то, чтобы представить своих врагов в возможно более отталкивающем и ужасном виде. Передаваемые из уст в уста, эти рассказы в народном обращении легко могли получить легендарный характер; в особенности при общем убеждении в крепости Готского царства победители. Готов должны быть разрастись в нечто чудовищное. В самом деле: непобедимый до сих пор Эрманарик разбит и со стыда и отчаяния лишил себя жизни; а победоносный враг везде торжествует, везде гонит готов, освобождая подвластные им народы, водворяя новые порядки, преследуя христианство, восстановляя язычество. Что после этого думать? Как смотреть на эти нежданно явившиеся полчища? Не в самом ли деле они демоны?
Вот как Аммиен Марцеллин описывает гунн: их едва упоминают в летописях; они всегда были известны, как дикий народ, живший издавна около Азовского моря и спустившийся с берегов Ледовитого океана. Лицо их уродуется с малолетства; его татуируют, чтобы с корнем вырвать всякую растительность волос, отчего все гунны безбороды и походят на евнухов. Сложения они крепкого, коренастого, мускулисты, с большою головою. Особое развитие плеч и груди придает их стану какой-то сверхъестественный вид, похожий на животных, с такими же привычками и наклонностями. Гунны никогда не варят своей пищи, употребляя мясо, корни и травы, все в сыром виде; мясо всякого животного всегда сохраняется у них под седлом.
Относительно лица этих гунн мы заметим, что описание его взято, вероятно, с какого-нибудь выдающегося урода, который мог быть похож примерно на последнего казанского царя, облик которого подходит к описанию Амм. Марцеллина[271]. Известно также, что кочевой народ не кормится хлебом, он питается корнями и растениями, чем попало. Да и не кочевники только, а во все времена простонародье пользовалось разнообразными средствами питания, доставляемыми ему природою: различными растениями, корнями, которые употребляет с удовольствием. А мы, цивилизованные люди, разве пренебрегаем корнями, травами, зеленью и зельем? Что касается мяса, которое гунны имели при себе, то еще вопрос, возможно ли было хранить и перевозить его в то время иначе. И теперь кавалерия, в особенности казаки, делают на походе, в военное время, то же самое. Этот умный способ держать мясо во время переходов под седлом и телом, если и не изящно кулинарный, зато, по крайней мере, практичный, так как он размягчает мясо и делает его удобоваримым. Многое, что по описанию нам кажется странным, в действительности же оно бывает вовсе не так смешно и отвратительно. Желательно было бы знать, как поступили бы рейдисты на Западе во время продолжительного рейда? Далее Амм. Марцеллин говорит: у гунн нет ни домов, ни могил; они живут в лесах и горах. До́лжно полагать, что такое указание относилось к их прежнему местожительству, так как по левую сторону Дона, в Диком Поле[272], никогда не было ни брянских, ни пермских лесов, а гор там почти нет.
Одежду гунны носят полотняную, или они одеваются в меха, добытые на охоте; одежду не скидают до тех пор, пока она не обратится в лохмотья, говорит А. Марцеллин. Их головной убор состоит из шляпы с опущенными полями, а ноги завернуты в козий мех, притом до того толсто, что трудно ходить (обычай совершенно одинаковый с существующим у казанских чувашей (буртасы) и черемисов). С лошадью гунны составляют будто одно целое, будто приросли к ней. Эти лошади невзрачны. Они спят на шее животного, сидя на нем, они торгуют и совещаются, собираясь в общины. У них нет царя, а есть только предводитель, которому повинуются беспрекословно. Атакуя, гунны делятся на небольшие отряды и бросаются тогда на неприятеля со всех сторон с криком и гиком, с удивительною быстротою (совершенно подобно казачьей облаве). Во время рукопашного боя гунны ловко пользуются выгодною минутою, когда следует накинуть аркан и затянуть противника. Их дротики и стрелы окованы железом, а оконечности снабжены острою костью. Никто не занимается земледелием; их семейства помещаются в повозках, которые заменяют очаг в широком смысле. Гунны всегда действуют под первым впечатлением; оно их единственный закон. Таким-то образом описывает Аммиан Марцеллин[273] гуннов, переходя к аланам, братьям и соседям готов.
Это описание сделано как с разных народов, из которых иные живут и поныне так, как представлено Марцеллином. Тут видны кочевники, степняки, полесовщики; там проглядывают финны, тюрки, славяне и всякий сброд, живший отдельными общинами на неизвестном Востоке; и вся эта смесь охарактеризована в ужасном типе, вроде турецких башибузуков, хотя, без сомнения, не все же племена были похожи на этих разбойников. Повторяем, что в этом описании запечатлелся страх гуннского нашествия, под каковым впечатлением и обобщено многое из того, что имеет совершенно частный характер. Собственно, гунны были передовые конные воины Кипчакской орды поволжских тюрков. Двигаясь вперед, они увлекали с собой башкир, мадьяр, финнов, угров, славян, алан и разные другие племена под общим именем скифов и сармат, живших между Волгою, Доном и Днепром, и явились перед готами и греками, окрашиваясь, подобно отраженным в водопаде лучам солнца, разнообразными цветами клокотавших и бурливших в движении своем на Запад первобытных народов. Посмотрим теперь, что говорит другой писатель о гуннах — Иорнанд, живший в VI столетии. Он писал около 552 года, был родом гот и происходил от королевской фамилии, некогда царствовавшей на юго-востоке России. Его дед Перя служил нотариусом у Кондакса, предводителя алан, во всех войнах Аттилы, помогавшего последнему волею или неволею.
Этот Иорнанд, описывая несчастья готов при конце царствования Эрманарика, говорит следующее: гунны были народом наиболее диким из всех варварских народов. Произошли они следующим образом: Филимер, сын Гондарика великого, царя Готского, пятый по счету повелитель с тех пор, как готы переселились из Скандии к южным берегам Балтики, утвердившись в Скифии, не возлюбил колдунов под названием алиорумнов. Недоверие к ним заставило Филимера изгнать их из подвластной ему страны. Для сего он их преследовал с войсками и успел загнать в отдаленные края. Там нечистые духи в вечном странствовании по степям совокупились с ними, от сего родилось племя — раса, наиболее дикое из всех тогда известных.
Переводя изложенное на исторический язык и отделив от вымысла действительность, мы найдем следующее: около 230 года до Р.Х. Филимер, пятый царь готов, теснимый с востока, с Немана и Двины, двинулся вниз, в Скифию или Белосербию по Висле, и утвердился в Польше, Галиции и в Белорусском крае, покинув Литву и Прибалтийский край. Здесь готы не только покорили славян, но оказывали давление на их быт, нравы и веру. Итак, культуртрегерство-то вон еще откуда начинается! Понятно, что такие насильственные вторжения во внутреннюю жизнь славян должны были повести к возмущению. Подстрекаемая жрецами, масса восстала против притеснителей, и началась кровавая распря. Для подавления восстания Филимер должен был напрячь все свои силы. Он победил возмутившихся и, конечно, во всей широте воспользовался правом сильного для наказания виновных славян. Все, кто опасался мщения или кто не желал влачить жизнь на всей воле победителей, как жрецы, старшины и другие более виновные или более сильные духом люди, должны были удалиться в степь, за Оку, Волгу и Дон. Там они встретились с передовыми толпами тюркской расы и вступили с этими народами в общение. Между тем покорение славян готами продолжалось до Сейма и Десны, со всеми последствиями усвоенной победителями политики по отношению к побежденным: готы стесняли внутреннюю жизнь славян, а массы последних снова бежали в степи Востока. Так продолжалось дело до половины IV века, когда при Эрманарике покорены были наконец все славяне, а их боги и жрецы изгнаны. Тогда славяне-беглецы предшествующих эпох, кишевшие массами в задонских и заволжских степях, соединились с гуннами, обрушились на готов, чтобы отмстить вековой гнет, которому подвергалась оставленная ими родная страна. Так и появились те чудовища, о которых повествует Иорнанд, чудовища, до тех пор не успокаивавшиеся, пока готы не были изгнаны из пределов Руси. Аттила говорил, что он будет воевать дотоле, пока не настигнет и не уничтожит последнего гота. Во главе этого неудержимого потока стояли свободные гунны, а основную массу составляли славяне, направлявшие гуннов по известным им путям на общего врага. Что это было так, что гунны только дали свое имя освободительному движению славян, тому доказательством служит следующее: со смертью Аттилы царство его разрушается и самое имя гуннов исчезает, а на местах гуннского движения везде появляются славяне со своими правами, обычаями и верованиями. Гунны для славян, угнетенных готами, имели значение грозы и дождя. Славянство, задыхавшееся в готском плену, как в без