Если же отрешиться от забот романовского официоза, то инструментарий Смуты следует дополнить и ещё одним фактором, который поможет осмыслить реалии той поры. Понятие пятой колонны ранее было абсолютно неприемлемо, поскольку резко противоречило историографическому концепту. Из кого она состояла, какие интересы связывали её с поляками? — подобные вопросы не могли быть даже поставлены в рамках утвердившейся со времён Нового летописца схемы. О существовании в московских элитах со времён Василия ІІІ пропольской группировки, костяк которой состоял из литовско-украинских выходцев, старались вообще не упоминать.
Как показано выше, властные претензии последних были перечёркнуты опричниной, после чего последовали четыре десятилетия прозябания на задворках власти. Самостоятельно вернуть утраченные позиции, не говоря уже о большем, не представлялось возможным. Реванш мог осуществиться лишь с помощью внешней силы, то есть Польши, где также с вожделением смотрели на огромные ресурсы Московии. Превратить её в сырьевой придаток Европы — вот та цель, которая объединяла польских магнатов и часть боярства литовско-украинского разлива, осевшего у нас.
Смерть Фёдора Иоанновича в 1598 году наглядно показала опору поляков в московских верхах. После кончины царя кораль Сигизмунд ІІІ обратился к московскому боярству с предложением избирать на трон себя, сулил всем шляхетские вольности. Годунову же обещал сохранить положение правителя, как и было при Фёдоре. Эта откровенность не оставляла сомнений в том, что подобные попытки последуют вновь. На таком фоне расцвет легенды о царевиче Дмитрии нельзя назвать неожиданным. Тем более что идея самозванства в Речи Посполитой уже давно обкатана в Молдавии. Там на протяжении 1540–1580-х годов плелись интриги вокруг искателей престола, а на династических аферах специализировалось украинское казачество, у которого подобного рода дела вошли в обычай. Перенесение на московскую почву польско-украинского опыта выглядело вполне логичным. Таким образом, Лжедмитрий І представлял собой совместный продукт Варшавы, запорожско-приднепровского казачества и литовско-украинской пятой колонны в московских элитах.
Бежав в 1601 году из монастыря, Григорий Отрепьев в начале объявился в Киеве, затем переехал на Волынь, где успел нахвататься вершков образования. При знакомстве с князьями Вишневецкими он открывает своё великое предназначение, перспективность чего те мгновенно оценили. В свою очередь они знакомят будущего самозванца с их родственником воеводой сандомирским, львовским старостой и сенатором Речи Посполитой Юрием Мнишеком. Молва о спасённом царевиче Дмитрии распространяется повсюду, им интересуется папский нунций Рангони, его желает видеть сам король Сигизмунд III. В марте 1604 года Отрепьева привозят в Краков, где и принимается окончательное решение относительно московского похода. Там же он раздал множество самых различных обещаний: от введения римско-католической веры в Московии до женитьбы на дочери Мнишека Марине.
Интересно соотношение войска, собранного для выполнения «святых» целей. В него входили несколько сот польских гусар, однако основную часть составили украинские казаки числом около пяти тысяч во главе с атаманами Белешко, Кучко, Швейков-ским. Поэтому когда Ключевский, склонный к художественным характеристикам, писал, что самозванец был «испечён в Польше, а заквашен в Москве», то это не выглядело исторически безупречным. В действительности тот «испечён на Украине», откуда и пришла беда на нашу землю, но, разумеется, акцент на подобное в планы Ключевского не входил.
В преддверии Московии, в городе Путивле, Лжедмитрий пробыл месяца три, его отряды за счёт местного приукраинского населения увеличились до 15 тысяч человек, и с ними он двинулся вглубь страны. В каждом селении народ сбегался посмотреть на «чудом спасённого царя». В Туле произошло знаменательное событие — встреча с представителями той самой пятой колонны, существование которой не желают видеть романовские историки. Туда прибыли трое братьев Шуйских, Ф. И. Милославский, В. В. Голицын, Д. И. Масальский. После встречи с ними Отрепьев в качестве доказательства своего царского происхождения начал демонстрировать усыпанный бриллиантами крест, якобы подаренный ему в детстве И. Ф. Милославским. Кроме бояр в Тулу приехал и ещё один весьма любопытный персонаж — Рязанский архиепископ Игнатий. Этот грек, не сумевший возвыситься на родине, поначалу подался в Рим, но быстро понял, что там тоже много не достичь. После чего вернулся, и уже в качестве представителя константинопольского патриарха присутствовал на коронации Бориса Годунова в 1598 году.
В Москве тёртый грек быстро сориентировался и решил задержаться, выклянчивая место подоходнее; так он оказался на епископской кафедре в Рязани, чем остался очень доволен. Именно Игнатию, первому из церковников публично приветствовавшему новоявленного государя, была доверена роль патриарха вместо преданного Годунову Иова. Интересно, что по мере продвижения Дмитрия к столице шла интенсивная переписка ряда московских бояр с Мнишеком и Вишневецким, просивших поддержать их протеже, от которого будет немало пользы. Но всё решилось проще: весть о смерти Годунова деморализовала его сторонников, после чего массовый переход на сторону Лжедмитрия стал фактом. К нему из Москвы прибыли многие, включая даже царскую кухню с прислугой.
Наконец, 20 мая 1605 года вся польско-украинская компания торжественно въехала в Кремль. Московские колокола многочисленных церквей не смолкая звонили весь день, из-за чего, по свидетельству очевидцев, свита Лжедмитрия с непривычки чуть не оглохла. «Царь» первым делом отправился к гробу Ивана Грозного и погрузился в громкие рыдания. Через некоторое время привезли «мать» — инокиню Марфу (Нагую): сцена с рыданиями повторилась снова. Были возвращены практически все опальные годуновского правления. Особенно трепетное отношение продемонстрировано в отношении семейства Романовых. Филарет из простого монаха возведён в сан Ростовского митрополита, а его двенадцатилетний сын Михаил — будущий царь — получил чин стольника при дворе Лжедмитрия, что явилось беспрецедентным для того времени. Кроме того, умерших в ходе гонений романовских родственников перевезли в столицу и с почестями перезахоронили.
Как из рога изобилия посыпались высочайшие милости. Новый царь старался угодить всем: удвоил жалованье сановникам и войску, снизил многие торговые пошлины, запретил всякое мздоимство и наказал судей, выносивших сомнительные решения, объявил, что сам будет принимать челобитные от жалобщиков. Чтобы окончательно прослыть справедливым, заявил о желании подготовить новый Судебник и т. д. В ответ придворное духовенство во главе с патриархом Игнатием оглашали похвальные слова венценосному, предрекая тому блистательное будущее. Сообщали, как о спасении Иоаннова сына вместе с Москвой ликует и Палестина, где три лампады денно и нощно пылают над гробом Христовым во имя царя Дмитрия. Затем пришёл черёд венчания на царство, правда церемония была немного смазана. Московская публика сильно изумилась, когда священное действие завершилось выступлением иезуита Николая Черниковского, приветствовавшего монарха на латинском языке.
Как выяснилось, данное недоразумение оказалось далеко не единственным. Замашки нового царя давали обильную пищу для размышлений. Прежде всего тем, что с языка у него не сходила Польша, перед чьими порядками он откровенно преклонялся. Желая следовать польскому уставу, решил переименовать боярскую думу в сенат, назвал думных мужей сенаторами, увеличив их число за счёт духовенства, как это было в сейме. Сам царь регулярно участвовал в заседаниях, обладая определённым даром красноречия, рассказывал о жизни в польских краях, да и в личном плане — в одежде, причёске и т. д. — подражал ляхам. Иными словами, монаршие склонности не могли не вызвать у людей удивления, перераставшего в более сильные эмоции. Этому способствовало и поселение иезуитов прямо в Кремле с позволением служить латинскую обедню.
В то же время Лжедмитрий иронизировал над московскими обычаями, высмеивал местные суеверия, не хотел креститься перед иконами, не велел благословлять трапезы. Добавим: государственные заботы отнюдь не составляли главного занятия нового царя. Его подлинное сгебо заключалось в беспрестанных гуляниях: большая часть времени протекала в увеселительных забавах, из-за чего всякий день при дворе казался праздником. Ситуацию усугубляла и непомерная расточительность монарха, сыпавшего деньгами направо и налево. Кто-либо из его музыкантов мог получить жалование, коего не имели и первые государственные люди. Любя роскошь и великолепие, он приобретал и заказывал драгоценные вещи. Особенное поражает описание царского трона, вылитого из чистого золота, обвешанного алмазными и жемчужными кистями.
Очутившись в такой обстановке, Лжедмитрий серьёзно переменился, уверовав в своё божественное предназначение. Это быстро проявилось в забвении тех обещаний, кои он в обилии раздавал в Кракове. Изменившийся настрой нового самодержца сполна ощутили иезуиты. При всём внешнем уважении к ним он явно не торопился обращать «свою» державу в католическую веру. В подобном мероприятии, сулившем очевидные проблемы, для него уже не виделось острой необходимости. Так что восклицание папского нунция в Польше Рангони — «Мы победили!» — оказалось явно поспешным. Следующим разочарование постигло Сигизмунда III, рассчитывавшего на немедленную передачу ряда земель. Но, как оказалось, «протеже» раздумал это делать. В качестве компенсации он пообещал королю, исключительно по дружбе, помочь денежной суммой, если такая помощь потребуется. Обмен посольствами для выяснения возникшей проблемы ничего не изменил. Становилось очевидным: Лжедмитрий не желает, чтобы его воспринимали как вассала. Дабы обрести статус равноправного партнёра с Мадридом, Веной, Венецией, Парижем, новый монарх активно устремляется в европейскую антитурецкую коалицию и начинает широкомасштабную мобилизацию сил на южном направлении. От окружающих он требует впредь именовать его не просто царём, а «непобедимым цезарем».