Правка документов и материалов в формирующейся никонианской России достигла совершенства. Можно привести как пример хронику конца ХѴІ столетия М. Стрыйковского, популярную в конце ХѴІІ века. Показательны небольшие дополнения в переписанный текст, которые сводятся к добавлению слова «наш» в том случае, когда речь шла о чём-нибудь русском. То есть слова «русский народ» превращались в «наш русский народ», а выражение «русские летописцы» писалось «наши русские летописцы» и т. д. Конечно, Стрыйковский как минимум был бы сильно удивлён, узнав, что описываемая им Русь объявлялась своей для тех, кого он не только не имел в виду, но и кем брезговал интересоваться.
Впоследствии это вызывало уже отнюдь не удивление, а негодование. «Незалежные» националисты ХІХ — XXІ веков неизменно рассуждали и рассуждают о похищении у украинского народа его исконного названия Русь. Хотя в действительности им следовало бы адресовать претензии не народам России, а романовской элите, то есть фактически своим же собратьям, с радостью освоившимся с этой «исторической ношей». А вот в низах понятие «русский», судя по всему, приживалось с трудом, и никто похищать его уж точно не собирался.
10. Народные низы
Раздел о Пугачёвской войне обязывает сказать о народных низах, то есть о коренном населении России, оказавшемся в оккупации на собственной родине. Великосветская публика, как известно, практически не касалась жизни народа, на положении рабов обслуживавшего её процветание. Впрочем, как и романовская историография, сконцентрированная на царях, власти, церкви и проблематике подобного рода; народные темы всегда оставались для неё периферийными. Только в советское время в силу понятных идеологических причин массы, по терминологии того периода, превратились в пристальный объект для исследований. Однако этот научный разворот нельзя признать удачным: марксистская догма не позволила должным образом оценить собранный фактический материал и тем самым разглядеть немало интересного.
А самое главное — не было осознано общее состояние, в которое погрузилось страна с конца ХѴІІ века. Утверждение династии Романовых, опиравшейся на украинско-польско-немецкий элемент, сопровождалось надломом, прервавшим естественный путь развития нашей Родины. Именно эти потрясения породили ту российскую специфику, о которой трубят на каждом шагу. Напомним: облик современных стран, относящих себя к европейской цивилизации, определялся религиозным расколом, через горнило которого прошли страны Европы. Западная Реформация, взорвав средневековый европейский мир, привела к кровопролитным войнам на большей части Старого Света.
Как известно, их итогом явился мир, подводивший черту под противостоянием католиков и протестантов и основанный на знаменитом принципе Cujus regio, ejus religio («Чья страна, того и вера»). В результате сторонники и противники Реформации оказались по большей части разделены государственными границами. В одних странах возобладали католики (Италия, Испания, Австрия, Бельгия, Франция, Польша, Бавария и т. д.), а в других — различные протестантские течения (Англия, Нидерланды, Швеция, Дания, целый ряд германских княжеств и т. д.).
И в России, как мы видели, церковное размежевание поделило общество на два непримиримых лагеря: приверженцев старого обряда и последователей реформ патриарха Никона. Только у нас это ожесточённое противостояние не привело к территориальному разводу враждебных сторон, как это произошло в Европе. Правда, в определённом смысле победу сторонников никоновских новин, мощно поддержанных царской властью, тоже можно считать воплощением принципа «Чья страна, того и вера». Однако здесь противоборствующие силы оставались по одну сторону границы, в одном государстве. Россия в отличие от европейских стран разделилась внутри себя: на географической карте она была единой, на деле же в ней образовались два Социума с различной социальной и культурной идентификацией.
Вынужденное сосуществование на одной территории двух враждебных сил наглядно продемонстрировала Пугачёвская война. Однако это ключевое обстоятельство совершенно игнорируется как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Российское общество традиционно рассматривается в качестве однородного, то есть православного конфессионального образования с незначительными мусульманскими и лютеранско-католическими, главным образом окраинными, вкраплениями (Кавказ, Средняя Азия, Прибалтика, Финляндия, Польша), неизбежными для страны с великодержавным статусом. Ситуация с большинством русского населения страны всегда казалась предельно ясной: его представляли приверженцем синодальной версии православия с незначительным старообрядческим налётом, который олицетворяла незначительная группа фанатиков.
Такой взгляд на российскую жизнь утвердился уже в петровское правление: власти стремились окончательно предать раскол забвению. Они не имели большого желания рассуждать на тему, почему РПЦ, облачённая в «греческую веру», перестала восприниматься многими русскими людьми в качестве родной. Тем более не был расположен к этому Пётр I, низведший церковь до положения одного из государственных департаментов, выстроенного на чужеземный манер. Надо сказать, что именно император-преобразователь решил подвести черту во взаимоотношениях господствующей церкви и поверженной старой веры. Начало этому положил акт от 8 февраля 1716 года, устанавливавший запись и двойное налоговое обложение раскольников. Тем самым после десятилетий физического уничтожения и гонений государство пошло на юридическую фиксацию их статуса. Предложенная легализация староверов должна была хоть как-то упорядочить в империи положение со старой верой на условиях властей.
Однако эти надежды не сбылись: в раскол записалось всего лишь около двух процентов плативших подать. Указ Петра имел и ещё одно важное значение: этим документом принадлежность к староверию определялась податными слоями, что исключало официальное пребывание в нём дворян и прочих служивых людей. Говоря иначе, петровское решение юридически фиксировало разведение двух ветвей православия не только по вероисповедному, но и по социально-классовому признаку. После чего раскол надолго ушёл из поля зрения государственной администрации. Власти лишь изредка просматривали поступавшие с мест сведения о числе староверов: по этим официальным данным их удельный вес среди населения империи не превышал тех же пресловутых двух процентов. А Екатерина II в 1782 году вообще сняла эту проблему, отменив их двойное налогообложение, что фактически означало ослабление учёта.
Перед нами тот самый случай, когда статистика имела мало общего с действительностью. Во второй половине ХѴІІI века некоторые наблюдатели, говоря о расколе, замечали, что «между подлого народа эта ересь… так распространилась, что нет почти ни города, ни знатного селения, где бы кого из раскольников не было, а есть и целые города, как Каргополь, Олонец, Нижний Новгород и многие другие, этим ядом заражены». То же самое относится и к крупнейшему центру империи — Москве. В литературе преобладало мнение о том, что раскол с окраин, куда он был вытеснен гонениями, только в последнюю треть ХѴІІI столетия шагнул в центр, то есть в Москву.
На наш взгляд, говорить о возвращении раскольников сюда на жительство неправомерно; они всегда здесь и находились. Ещё при Петре І отмечалось, что в Первопрестольной староверов «значится размножение, что в некоторых приходах и никого, кроме раскольников не обретается». С начала столетия их сосредоточение наблюдалось в лефортовско-измайловской стороне. Здесь располагались владения и Измайловский дворец царевны Прасковьи Фёдоровны, жены старшего брата Петра Ивана (от брака Алексея Михайловича с Милославской), умершего в 1696 году. Его вдова была крайне набожным человеком, постоянно общалась с различными божьими людьми, странниками, что нередко становилось объектом насмешек со стороны Петра I.
В литературе имеются свидетельства о контактах Прасковьи Фёдоровны со староверами Выговской пустыни и наставником обители Андреем Денисовым, «толковавшим» царице древние книги. В её землях находили убежище, оседали многие староверы. Поэтому когда в 1771 году раскольниками было получено разрешение на организацию центров для борьбы с эпидемией чумы, то такие центры моментально появились в указанной стороне под видом Преображенского и Рогожского кладбища. Представляется, что это была лишь организационная форма для легализации давно существовавшего староверческого мира Москвы.
Серьёзной проблемой той эпохи явилось снижение численности населения страны. Дореволюционная историография фиксировала такое сокращение в конце ХѴІІ—в первой половине ХѴІІI века: по мнению ряда авторов, перепись 1716 года выявила убыль податных людей по сравнению с 1678 годом почти на 20 процентов. Советские же учёные более осторожно высказывались на сей счёт: они склонны говорить не о сокращении, а о серьёзном замедлении прироста населения вплоть до середины ХѴІІI столетия. Но в чём едины дореволюционная и советская литература, так это в игнорировании конфессионального фактора при объяснении этих процессов. Среди причин демографического провала или спада неизменно назывались наборы в армию, на верфи, на строительство Петербурга и т. д. Позитивистский дух, которым проникнуты все эти, казалось бы, разные исследования, исключал анализ религиозной стороны дела как второстепенной и не очень-то необходимой. Так, в профессионально выполненных работах советских учёных по демографической проблематике отражено состояние всех конфессий, включая идолопоклонников, а вот упоминание о старообрядцах отсутствует. Даже, например, раскольничьи указы петровского времени, о которых говорилось, характеризовались лишь в качестве вспомогательных мер по уточнению общих ревизских данных.
Однако правительство Петра I, в отличие от историков, хорошо отдавало себе отчёт в конфессиональных причинах опустения России, чьи многие подданные по религиозным мотивам оказались вне нового законодательства. Массовое бегство людей от никонианской действительности без преувеличения можно квалифицировать не иначе как национальн