ую катастрофу. Конечно, для петровской администрации она имела прежде всего сугубо прагматический оттенок: по налоговой реформе уплата подушной подати становилась одним из основных источников пополнения государственной казны. В этом обстоятельстве — корень заинтересованности в максимальном росте населения: и наоборот, сокращение круга налогоплательщиков неизбежно вело к убыткам. Поэтому власти близко к сердцу воспринимали многочисленные жалобы служивого дворянства на самовольный уход крестьян: необходимость платить повинности за беглых приводила правящее сословие «во всеконечную скудность».
Пытаясь приостановить отток простых людей за рубеж, правительство делало акцент на силовых, проверенных средствах; в частности, на усилении пограничного контингента, специализировавшегося на задержании и поимке людей, идущих на чужбину. Во всех пограничных городах и «пристойных местах» учинялись «крепкие заставы» для удержания беглецов и отсылки их в те провинции, из которых те бежали. Причём Военной коллегии предписывалось «стрелять из ружья», то есть разрешалось применять силу. Тех же, кто подговаривал и содействовал побегам, — вешать и с виселиц не снимать, их вину объявлять, «дабы другие, смотря на такую казнь, того чинить не дерзали». Парадоксальность всей этой ситуации заключалась в том, что Правительство охраняло пограничные рубежи страны не только от внешних врагов, что естественно, а прежде всего от своих собственных подданных, стремившихся её покинуть.
В староверческом мире происходили важные процессы, и прежде всего в конфессиональном отношении. Осмысляя произошедшее, религиозное сознание противников никоновских новин на протяжении ХѴІІI столетия разрабатывало концепции наступления последних времён, пришествия Антихриста, прекращения священства и т. д. Результатом работы старообрядческой мысли стало появление в расколе различных беспоповских течений, где наиболее полно выразилось неприятие государства и его Церкви, а также радикализм при решении социальных и политических проблем. В народных слоях Нечернозёмного центра России, Севера, Поволжья, Урала и Сибири прочно укоренились крупные ветви беспоповщины.
Видное место занимало Поморское согласие, ведущее происхождение от знаменитого Соловецкого монастыря. Манифестом Поморцев стали так называемые «Поморские ответы»: этот объёмный труд, обосновывающий базовые представления староверия, явился реакцией на указ Петра І об увещевании раскольников олонецких заводов. Большой популярностью пользовалось федосеевское согласие, основанное на рубеже ХѴІІ—ХѴІІІ веков Феодосием Васильевым. Федосеевцы вели свою духовную родословную от епископа Павла Коломенского, отвергнувшего церковные новины на соборе 1654 года. К концу ХѴІІI столетия это была наиболее крупная ветвь беспоповщины. Широкое распространение получило также Филипповское согласие, отличавшееся более строгими правилами. У его истоков стоял Филипп, начинавший в Выговской пустыни у знаменитого наставника Семёна Денисова. В свою очередь из филипповского толка вышли бегуны-странники, категорически не принимавшие никонианский мир и призывавшие порвать с ним какие-либо связи.
Несмотря на различные вероисповедные оттенки, эти течения сходились в общем: не имея никогда епископа, они категорически не приемлили иерархии. Следствием этого стала утрата таинств, которые поначалу делились на «нужнопотребные» и «простопотребные», но затем ими или вовсе пренебрегли, или доверили совершение мирянам. В то же время, несмотря на такие кардинальные изменения богослужебной практики, беспоповцы оставались в полной уверенности, что пребывают в истинно русской вере; они активно использовали книги и иконы дониконовских времён. Разумеется, господствовавшая церковь крайне негативно относилась к подобным «православным», рассматривая их как отщепенцев, утративших всякую связь с литургией и предавших религиозные идеалы.
Между тем, отрешаясь от оценок синодального официоза, нельзя не признать, что в русском православии происходило формирование устойчивой внецерковной традиции, доселе действительно не типичной для русского народа. Её появление — логичное следствие деформированности русского религиозного сознания, произошедшей после раскола. Представители беспоповских течений реализовывали духовные потребности уже исключительно вне церковных форм, потерявших в их глазах какую-либо сакральность.
Однако в научной литературе утверждению понятия «вне-церковное православие» препятствует ряд обстоятельств, на которых необходимо остановиться. С внецерковностью связывали в первую очередь различные сектантские объединения, которые действительно не имели никакого отношения к православной традиции как таковой.
Что же касается самого старообрядчества — части непосредственно православного мира, — то его принято ассоциировать прежде всего с церковными староверами, то есть поповцами, сохранившими иерархию и таинства. От господствующей РПЦ последние отличались лишь тем, что апеллировали к древности, а соответственно, к чистоте своих обрядов. Наличие полноценной церковной инфраструктуры предопределяло поведенческую модель поповцев: практически все они находились на виду, будучи приписаны к разнообразным старообрядческим церквям и монастырям, где только и могли исполнять свой культ. Заботы о поддержании публичной церковной организации предполагали тесные контакты с властями (выдача разрешений, различные согласования и т. д.).
Поэтому официальные реестры, учитывавшие раскольников, неизменно состояли главным образом из представителей поповского согласия. Беспоповцев там всегда значилось заведомое меньшинство. (Более свободное отправление религиозных нужд не требовало церковной инфраструктуры, а значит, и регистрация не являлась для них жизненно важной). Отсюда знакомство с официальной статистикой создавало однозначное впечатление, что среди староверов в целом подавляющее большинство именно поповцев. Этим фактом, никогда не ставившимся под сомнение, и оперировала, и продолжает оперировать историческая наука.
Хотя в действительности всё обстояло совершенно иначе. Доля поповцев редко превышала 10 процентов общего числа старообрядцев; остальные же относились к многочисленным беспоповским толкам. Однако имеющиеся в распоряжении исследователей документы свидетельствовали об обратном. Осознание данного обстоятельства затруднялось тем, что приверженцы беспоповщины не только не утруждали себя регистрацией, но и вообще, как правило, числились обычными синодальными прихожанами. В результате «силуэты» внецерковного православия на российском религиозном ландшафте были едва различимы. Существуя по факту, оно оставалось скрытым под завесой официальной статистики, на деле имеющей мало общего с жизнью.
О масштабах распространения внецерковного православия можно судить по исследованиям, изредка проводившимся царскими властями. Так, цикл изысканий по определению приблизительной численности староверов был предпринят в середине ХІХ века, когда комиссии МВД направлялись в различные губернии для сверки официальных данных с истинным положением дел. По итогам их работы власти пришли к выводу, что количество раскольников в 10–11 раз превышает заявленные в отчётах, хотя и эти цифры, по-видимому, не до конца отражали реальную ситуацию. Но самое интересное оказалось в другом: выявленные массы неучтённых староверов, обеспечивших такой впечатляющий статистический скачок, оказались именно беспоповцами, лишь формально числившимися в лоне РПЦ.
Например, ещё молодой И. С. Аксаков, участвовавший в обследовании Ярославской губернии, после поездок по уездам и сёлам был поражён тому, что везде «почти все старообрядцы, да ещё, пожалуй, беспоповцы». Хотя по документам местной администрации все кругом значились православными, да и само население при расспросах с готовностью подтверждало принадлежность к синодальной церкви. Кстати, именно от Ярославской комиссии власти получили информацию о существовании согласия бегунов-странников, располагавших разветвлённой сетью по всей стране. В других поволжских губерниях было выявлено значительное количество спасовцев, как бы растворённых среди правоверной паствы; известный знаток раскола П. И. Мельников-Печерский доводил их количество в середине ХІХ века до 700 тысяч человек.
Как утверждали адепты этого старообрядческого согласия, истинное священство на Руси утрачено, а потому нет и никаких таинств; таинства, связанные с РПЦ, якобы только пустая форма, в них даже можно принимать участие; спасение же даётся только по Божьей милости. Кстати, признание неоднородности российской конфессиональной среды проясняет поток нескончаемых следствий и дознаний о переходе из православия в раскол, материалы которых в немалом количестве содержатся в российских архивах. И дело здесь не в падении нравов или в чём-то подобном, как обычно считалось. Просто каждый беспоповец, формально крещённый в РПЦ, по жизни сторонился церкви, периодически навлекая на себя при неисправной плате попам доносы об уклонении в раскол, в котором, собственно, и находился с самого рождения.
На огромное количество беспоповцев, числившихся в синодальном православии, указывают многие источники. Их свидетельства весьма важны, так как определённо указывают на наличие мощного религиозного направления, связанного с внецерковным православием русского народа. Пока для исследователей это движение выглядит как terra incognita. Тем не менее оценивая изложенный материал, можно со всей определённостью говорить о специфике российской конфессиональной обстановки, сложившейся после раскола в течение ХѴІІІ—ХІХ веков.
Её суть в том, что в рамках одной страны стали существовать как церковная (официальная), так и внецерковная (неофициальная) православные традиции. Они переплетались территориально, но и также характеризовались определённым региональным размежеванием. Так, позиции РПЦ были сильны на Украине, Белоруссии, в южных и чернозёмных губерниях страны; здесь церковь традиционно имела поддержку населения. А вот внецерковное православие проявляло себя в промышленном Центре, на Поволжье, Урале и в северных губерниях. Но до революции власти и наука не могли в полной мере оценить этого своеобразия, поскольку неизменно рассматривали российское общество в качестве конфессионально однородного, то есть церковного. Поэтому выявление масштабов внецерковного православия должно наконец-то стать актуальной задачей современной исторической науки. С прояснением этой непростой проблемы связано понимание многих ключевых перипетий отечественной истории.