Такими многообразными способами и перераспределялись финансовые потоки староверов, которые затем использовались на разных предпринимательских уровнях купеческо-крестьянского капитализма. Для убедительности проиллюстрируем это на столь любимом историками семействе Рябушинских, точнее — на одном факте, сыгравшем ключевую роль в их восхождении. Основатель династии Михаил Рябушинский перешёл в раскол из православия в 1820 году, женившись на старообрядке (и сменив фамилию со Стеколыцикова на Рябушинского). До этого он подвизался обычным мелким розничным торговцем, но благодаря коммерческим задаткам в новой среде получил более серьёзную торговлю, став купцом третьей гильдии. В 1843 году произошло важное событие: супруги Рябушинские устроили брак своего сына Павла с А. С. Фоминой. Она была внучкой священника И. М. Ястребова — одного из самых влиятельных деятелей Рогожского кладбища, где ничего не происходило без его благословения.
Доступ к денежным ресурсам сделал своё дело: уже через три года у Рябушинских появилась крупная фабрика с новейшим по тем временам оборудованием, и это позволило им подняться на вершины предпринимательства Москвы. Ко времени кончины Основателя династии (1860) его капитал превышал 2 миллиона рублей. Как тут не согласиться с мнением, что многие из главных московских капиталистов получили капиталы, положившие основание их богатству, из кассы раскольничьей общины? Разумеется, подобная циркуляция денежных средств не могла быть отражена в каких-либо официальных статистических отчётах. Но о том, что дело обстояло именно таким образом, косвенно свидетельствуют собираемые властями данные о действующих мануфактурах. В этих материалах обращает на себя внимание формулировка: фабрика «заведена собственным капиталом без получения от казны впомощения»; в просмотренном нами перечне, включающем более сотни предприятий московского региона, она встречается практически в 80 процентах записей.
Подобные источники финансирования крестьянско-купеческого капитализма были распространены повсеместно. О них дают представление записки Д. П. Шелехова, который в дореформенные годы путешествовал по старообрядческому Владимирскому краю. В одной сельской местности, в 16 верстах от города Гороховца, Шелехов столкнулся с «русскими Ротшильдами», банкирами здешних мест. Братья Большаковы располагали капиталом в несколько сот тысяч рублей, ссужая их промышленникам и торговцам прямо на месте их работы. Передача купцам и крестьянам денег — порой немалых — происходила без оформления какой-либо документации: на веру, по совести. Летом оба брата выезжали в Саратовскую, Астраханскую губернии для размещения там займов. Удивление автора записок не знало границ, когда при нём какому-то мужику в тулупе выдали 5 тысяч рублей с устным условием возврата денег через полгода. Опасения в вероятном обмане, высказанные им как разумным человеком, были отвергнуты. По утверждению кредиторов, такого не могло произойти, поскольку все не только хорошо знакомы, но и дорожат взаимными отношениями. К тому же о делах друг друга каждый неплохо осведомлён, и обмануть здесь удастся лишь один раз, после чего уже и «глаз не показывай и не живи на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел». Д. П. Шелехов заключает: «Вот вам русская биржа и маклерство!.. Господа писатели о финансах и кредите! В совести ищите основание кредита, доверия, народной совестью и честью поднимайте доверие и кредит, о которых так много нынче говорят и пишут учёные по уму, но без участия сердца и опыта».
Характеризуя староверческие якобы капиталистические хозяйства, следует обратить внимание на отношения, существовавшие внутри них. Восприятие их как общинной, а не частой (конкретно чей-то) собственности прослеживается не только у тех, кому было поручено управлять ею, но и у рядовых единоверцев, работавших на производствах. Своеобразные отношения между рабочими и хозяевами фиксировали внимательные наблюдатели. Православный священник И. Беллюстин, публиковавший заметки о старообрядчестве, описывал посещение сапожного производства в большом (несколько тысяч человек) раскольничьем селении Кимры Тверской губернии. Староверы образовывали здесь артели по 30–60 работников, которые не только обладали правом голоса по самым разным вопросам, но и могли подчинить своему мнению «хозяина» производства. И. Беллюстин оказался, например, свидетелем горячих споров в артели о вере: «…Тут нет ничего похожего на обыкновенные отношения между хозяином и его работником; речью заправляют, ничем и никем не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки из целой артели; они же вершат и иные поднятые вопросы». Хозяин в спорных случаях оказывался перед серьёзным выбором: или подчиниться артели (а между артелями в селении существовала подлинная солидарность), или встать в разлад с нею, то есть с целым обществом. Не удивительно, что, как правило, хозяин предпочитал первое, поскольку каждый, независимо от рода занятий и своей роли, был крепко вплетён в этот социальный организм.
Подобные отношения между работниками и хозяевами существовали и на появляющихся крупных мануфактурах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830–1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Имена их владельцев — Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и другие — были широко известны в Центральной России. Заметим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной единицей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хозяином», получала заработанное, то есть оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни. В таких условиях сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далёкий от обычного работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. Серьёзно изучавшие дореформенную мануфактурную Россию замечали: если высший класс с завистью, но без уважения относится к этим капиталистам из крестьян, то «чернь… богатство их считает своим достоянием, выманивая его по частям посредством ловкости и хитрости». Это порождало разговоры о том, что фабрика портит народ, что под её влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Официальные власти усматривали здесь криминализацию взаимоотношений, недоумевая: как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой самоуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту черту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы «фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, не безропотно переносящих произвол и эксплуатацию».
Приведённые примеры убедительно доказывают, что рост купеческо-крестьянского капитализма происходил на общинных ресурсах. Существовавшая в тот период финансовая система не была нацелена на обслуживание многообразных коммерческих инициатив, а кредитные операции в дореформенный период находились в руках иностранных банкирских домов, обеспечивавших бесперебойность интересовавших их внешнеторговых потоков. Банковские же учреждения России, созданные правительством, концентрировались на другой задаче: поддержании финансового благосостояния российской аристократии и дворянства, что обеспечивалось предоставлением им ссуд под залог имений. Нужно сказать, что у правительства подобная направленность старообрядческой экономики вызывала нарастающую тревогу. Всё это противоречило рыночным началам экономики, зримо напоминая коммунистические идеалы общественной собственности и управления. Напомним, что в 40-х годах ХІХ века такое социальное устройство активно популяризировали некоторые европейские мыслители. Разумеется, это обусловило пристальное внимание российских властей к подобным явлениям на местной почве.
В результате была инициирована масштабная атака на староверческое купечество, которое рассматривали как силу, поддерживающую раскольничьи порядки. По указанию администраций «не принадлежавшим к святой церкви», то есть раскольникам, независимо от согласий, давалось право пребывать в купеческих гильдиях лишь временно, сроком на один год. Желающие же находиться в гильдиях на постоянной основе обязывались представить документы о принадлежности к господствующей церкви. Запрещалось также утверждать староверов в должностях по общественным выборам, удостаивать их наградами и отличиями. Данные меры означали коллапс всей староверческой экономики и привели к её переформатированию уже в рамках официального законодательства империи. Раньше, как мы видели, главенствующую управленческую роль играли наставники, советы, попечители, а частно-семейное владение выступало своего рода адаптером по отношению к властям и официальному миру. Теперь же, в условиях жёсткого государственного контроля, акценты смещались в сторону тех, кто управлял торгово-промышленным делом, и их наследников. После этих потрясений лицо русского староверия сильно изменилось.
11. Метаморфозы правящего слоя
В последнюю треть ХѴІІI века Российская империя, созданная решимостью Петра I, пережила заметную трансформацию, коснувшуюся всех сторон жизни. К примеру, в хозяйственной сфере стартовал перезапуск экономической системы, связанный пусть и с дозированной, но разблокировкой предпринимательства снизу. Подвижки произошли в государственном строительстве, проведена административная реформа, освоен целый ряд окраинных территорий и т. д. Все эти преобразования, хорошо известные в историографии, связываются с именем Екатерины II. Однако процессы в «русской» элите, имевшие серьёзные последствия, освещены гораздо хуже. Речь идёт о давлении на украинско-польские круги, инициированном императрицей. Ничего подобного не наблюдалось с 1654 года, когда Украина оказалась в составе России: даже правление Анны Иоанновны в этом смысле не идёт ни в какое сравнение с екатерининским царствованием.
Софья Августа Ангальт-Цербстская, выбранная супругой наследнику престола Петру Фёдоровичу, поселилась в Петербурге в 1745 году, крестившись в православие под именем Екатерины Алексеевны. Поначалу немецкая принцесса имела смутное представление об украинско-польском элементе в российской аристократии и дворянстве. Её религиозным образованием занялся архиепископ Псковский и Нарвский С. Тодорский, окончивший Венский университет и владевший немецким и латинским языками. Присматривать за супругой наследника Елизавета І поручила своему доверенному духовнику протоирею Ф. Дубянскому, а тот в свою очередь приставил к ней фрейлину Е. Шаргородскую; любовником Екатерины стал один из многочисленных поляков петербургского бомонда С. Понятовский. Очутившись в таком обществе, будущая Екатерина II, отличавшаяся проницательностью, не только вкусила господствовавший в верхах украинско-польский дух, но и прониклась, мягко говоря, предубеждением к нему как к совершенно бесполезному для какого-либо конструктива. Заметим, что аналогичными чувствами к «русской» элите пропитался и её незадачливый супруг, который буквально горел желанием поставить на место хозяев российского государства. В этом смысле Екатерина II пошла по пути, намеченному ещё Петром III.