Так состоялось церковное разделение, а точнее формальная фиксация давно очевидного. В действительности ничего общего между Москвой, с одной стороны, и Киевом с Вильно — с другой, не было, если вообще когда-либо существовало. Эта общность, к которой так любят апеллировать до сего дня, являлась геополитическим изобретением афонской партии, преследовавшей исключительно собственные интересы. Тогда из-за неприятия Москвы греческий проект «всея Руси» претворился лишь частично, однако предназначенные для Ватикана наработки не канули окончательно. В середине ХѴІІ века манящий образ киевской «матери-колыбели» получит новую жизнь.
2. Литовские инъекции в Московию
Регулярные посещения России стали практиковаться европейцами с начала ХѴІ века. Некоторые из иностранных дипломатов, торговцев, просто путешественников, побывавшие на Руси в течение этого столетия, оставили свои записки, воспоминания о пребывании в стране. Их труды хорошо известны и давно находятся в научном обороте: благодаря этим источникам мы можем узнать немало интересного. И наиболее ценным является — что неожиданно — взгляд на Московию как на не европейское, а типично восточное, азиатское государство, в чём едины практически все западные визитёры той поры. В первую очередь авторов поражало сходство местных жителей с татарами или турками. Начиная от одежд (как мужчин, так и женщин) и заканчивая обычаями и порядками. Это отмечалось С. Герберштейном, Д. Флетчером, де ла Нёвиллем, Дж. Горсеем, Р Ченслором и др. Причём указанная схожесть подчёркивалось настолько определённо, что будущим историкам нельзя было отмахнуться, «не заметить» соответствующих фрагментов.
В этом смысле дошедшие до нас описания доставляли им серьёзный дискомфорт. Так, В. О. Ключевский считал сравнения с турецким строем жизни явным преувеличением, даже некой предвзятостью со стороны иностранных «корреспондентов». С удвоенной энергией напоминал: мы имеем дело с подлинно христианской страной, правда не до конца избавившейся от чуждых нравов, привнесённых извне. По сути, подобными объяснениями, ставшими ритуальными, всё и ограничивалось. Официальная наука Российской империи не стремилась осваивать неудобные свидетельства, находясь в русле утверждённых свыше канонов.
То же происходило и в советскую эпоху, где со второй половины 1930-х годов поредевшие дореволюционные кадры вновь оказались на «коне», а с ними восторжествовали прежние взгляды, адаптированные под исторический материализм. В старом, знакомом формате продолжала нарабатываться фактура, уточнялись различные детали и т. д. Иного — как, например, выяснения подлинной природы московского государства — никто не требовал. С мёртвой точки дело сдвинулось лишь в постсоветский период, когда идеологический диктат канул в Лету, а изменившаяся обстановка располагала к пересмотру устоявшихся традиций. Проблема идентичности турецких, татарских и московских порядков оказалась в эпицентре ряда исследований. Наконец-то обнаружилось, насколько много у Московии и Оттоманской империи имелось общего: гораздо больше, чем считалось ранее.
Прежде всего схожесть между ними зримо прослеживалась в экономических устоях. Речь о поместной системе, когда за воинскую службу наделяли землёй, тем не менее владение оставалось в собственности государства. Его могли отобрать из-за неподобающего поведения на воинском поприще или, наоборот, увеличить за проявленные заслуги. Любопытна и практика наследования таких имений: за выходившими в отставку по возрасту или по ранению поместья сохранялись, а в случае гибели воина на поле битвы его сыну, пополнявшему армейские ряды, доставалось не всё, а лишь часть «собственности», полагавшаяся новичку. Практиковалось также перераспределение земель в пользу мелких и средних пользователей.
Подобное движение земельного фонда и величина выдаваемого надела определялись той или иной службой, а не знатностью — на этом основывалась вся хозяйственная жизнь. На широкое распространение подобных принципов как у нас, так и в Турции указывали многие. Известные учёные с дореволюционным стажем Р. Г. Виппер, С. Б. Веселовский терялись в догадках, сравнивая московское поместье и его аналог — османский тимар, Надо отдать им должное: они признавали, что эта система, скопированная у южного соседа и внедрённая у нас, сильно отличалась от того, что мы видим на Западе. Господствовавшие там представления о собственности абсолютно не совпадали с порядками при турецких султанах и московских князьях.
В этом нет ничего удивительного, если допустить, что во второй половине ХѴ и ХѴІ веках эти молодые, растущие державы развивались в тесном соприкосновении. Практически одновременно в 1470-1490-х годах в них проводилось нечто подобное переписи населения с верификацией прав на землю. Эти грандиозные мероприятия венчались изданием общегосударственных кодексов: в Турции — сборника законов Канун-наме, в Московии — Судебника 1497 года. Любопытно, что оба акта не предоставляли особых привилегий аристократии, а скорее делали акцент на равенстве всех перед законом, в чём было заинтересовано население, страдавшее от произвола сильных мира сего.
В то же время следы влияния знаменитой Русской Правды Ярослава Мудрого на московских просторах конца ХѴ—ХѴІ веков не очень-то и заметны. Здесь нет ничего удивительного, поскольку дух разрекламированного киевского кодекса отражает совершенно иную ментальность, замешанную на примате боярства (олигархий) и на соответствующей судебной практике. Вряд ли подобное законодательное творчество могло быть востребовано там, где общество явно тяготело к иному. Добавим: ничего подобного не знала и Византия, где знаменитый Кодекс Юстиниана, построенный на принципе имущественной состоятельности, предусматривал для бедных более тяжёлые наказания, для богатых — менее. В Европе же равенство перед законом вообще было провозглашено лишь Великой Французской революцией в 1789 году.
В Московии, как и в Оттоманской империи, отмечено также немало сходства в организации военных дел. К примеру, между турецкими янычарами и нашими стрельцами, применявшими похожую тактику ведения боя с использованием полевых укреплений, образующих лагерь. Кроме того, у нас стрельцы использовали и передвижные заслоны из деревянных щитов, за которыми закрепилось название «гуляй-поле». Даже ружья использовались турецкой конструкции: с другим, по сравнению с европейским, устройством фитильного затвора. Что касается артиллерии в московском войске, то она также была организована по-восточному. Известно о корпусе пушкарей, где лёгкие орудия назывались тюфяками от персидского «тюфенги».
Однако все эти отличия от Запада отнюдь не являлись признаком отсталости, что как бы подразумевалось романовскими историками. Напомним, что Турция той эпохи воспринималась передовой державой, о которой в той же Европе ходило немало легенд. Философы Возрождения Т. Кампанелла, Ж. Боден, У. фон Гуттен и другие во многом находили там образцы для вдохновения. Восточный сосед воспринимался ими не только как символ могущества, но и справедливости. Заметим, у Московии связи с Турцией, в отличие от Европы, развивались в атмосфере взаимопонимания, чему не препятствовал конфессиональный фактор.
Среди учёных дискутируется вопрос, почему османские образцы так прочно укоренились у нас. То ли их привнесла супруга Ивана ІІІ Софья Палеолог, то ли дипломаты, осознававшие преимущества турок, либо мыслители-путешественники типа Ивана Пересветова, преклонявшегося перед южным соседом, — такие варианты выдвигает литература. Нельзя не заметить, что в качестве причины нам предлагают считать различных внешне людей. Якобы узкие группы в верхах стали проводниками чего-то нам несвойственного. Однако дело явно не в предпочтениях конкретных лиц. Насильно навязать чуждую реальность невозможно. Необходима естественная восприимчивость населения к переменам, а отсутствие таковой — прямой путь к масштабным потрясениям с трудно прогнозируемыми последствиями; события конца ХѴІІ века станут лучшей тому иллюстрацией. Поэтому к истине ближе другое: московское и турецко-татарское сходство — это не результат каких-либо внешних воздействий, а плод одного корня, ко второй половине ХѴ столетия заметно разросшегося, но сохранившего немало общего, что добросовестно фиксировали иностранные наблюдатели. Конечно, подобная мысль звучит по меньшей мере провокационно, но несмотря на это, сегодня уже определённо ясно: дальнейшее изучение Московии в отрыве от турецких реалий совершенно бесполезно.
Романовские же историки, как и советская наука, были развёрнуты в другую сторону, предпочитая совсем иное. Их интересовало пополнение московских элит того периода так называемыми «выезжанами», то есть представителями Великого княжества Литовского, состоявшего из полонизированных земель, включая украинские. Прибывавшая оттуда знать со своею обслугой считалась исключительно своей — породнённой греческой верой. К тому же по официальной трактовке большинство населения Московии — это прямые потомки Киевской Руси, чьи жители после «татарского нашествия» уже в массовом порядке переместились на северо-восток.
Волна этих «высокоразвитых» переселенцев растворила местное население, сформировала новую общность, в корне отличную от финно-угорской. С этой точки зрения Литва и теперь могла только оздоровить государственный организм Московии, избавляя его от «ненавистной всем татарщины». В ответ на эту историографическую идиллию нужно напомнить о «могучем литовском заде», обращённом к нам с Запада. В конце ХІѴ—начале ХѴ века именно с помощью «братской» Литвы немцы, поляки пытались подмять наши земли. Однако Московскому княжеству в лице Василия Васильевича удалось выдержать натиск.
К правлению Ивана ІІІ осколком прежнего антимосковского фронта оставался Великий Новгород с его боярско-олигархическим правлением, устроенным по польским образцам. В городе заправляли порядка сорока знатных фамилий, среди коих выделялись Борецкие, Лошинские (к ним принадлежала известная Марфа-посадница), Шенкурские и др. Большим влиянием пользовался также немецкий квартал с сильными позициями торгового союза «Ганзы». Ферарро-Флорентийская уния 1439 года с папством резко обострила отношения Новгорода с Москвой, вылившиеся в боевые действия.