Время не имело значения. Времени не было. Не было вчера и завтра, и братание пращура с медведем и танковая атака под Прохоровкой были здесь и сейчас. И только от Славки зависело, какое «где» выбирать. Но были черные сосны над холмом, треск веток и рождающиеся в костре янтарные замки и города. И человек, в серебряном сееве сходящий с холма и вдруг перечеркнутый надвое светом и тьмой. Сладкий запах кипрея и головки ромашек, сбиваемые отяжелелым от росы крылом плаща. Корзна.
— Ну, здравствуй, отрок. Говори.
Могли иногда разниться детали: в котле оказаться кулеш вместо борща, потянуть внезапным холодным ветром или, наоборот, теплом, запахнуть пижмой и рябиной; звезды могла перечеркнуть вынырнувшая ниоткуда тень мохнатой кривой сосновой лапы, которой не было «вчера» и не будет «завтра», но был вечен рисунок созвездий над головой, тяжелое крыло плаща и лицо в лунном серебре. Всегда. Неизменно.
И янтарь костра осенял ночь.
Даже если дома было утро.
«Мне снился сон, короткий сон длиною в жизнь: земля в дымах, земля в цветах, земля в тиши…»
Однажды он пришел раньше. Или позже. Потому что был ноябрь. Потому что Славка стоял в холодном осеннем лесу, чувствуя, как пропитываются леденящей моросью шорты и рубашка и зубы начинают выстукивать дробь. Потому что ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, они разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей; и над лесом, почти задевая ветки, неслись серые тучи. А в поле оказалось еще хуже, и не только потому, что ветер, смешанный с дождем, резко ударил в спину, а скользкая грязь разъехалась под ногами. И не потому, что сандалия утонула в мутно-желтой воде, а он выбрался жалкий и грязный, жалея, что не остался под деревьями. Случаются плохие сны.
Их можно проснуться.
Или переснить.
Но сон цепко держал его клеткой измызганного кустовья, липкостью глины, волглостью опадающих листьев. И самое страшное в этом сне было, что сон чужой.
Хорошо дома прыгать через канавы, прокопанные нерадивыми газовщиками, оскальзываться, шлепаться, поднимая грязь и брызги, и опять нестись, расплескивая янтарь глинистых луж, а потом греться с Женькой у батареи, наперебой обсуждая, как было здорово. Не было ни Женьки, ни батареи, ни нормальной городской осени — только это поле и поднятые в немом проклятии руки сосен вдали. Над холмом. И бредущая вверх старуха в паутине осенней мороси. Черная от воды сорочка, худые лопатки, слипшиеся волосы… а что старуха и воин в лунном серебре, сходящий с холма, — одно… Неправда! Неправда! Не…
— Да-а, — сказал Женька и замолчал, потому что других слов у него не было.
Славка стыдливо переминался с ноги на ногу. С одежды текли на аккуратный коврик под дверью грязные ливни. Зубы Славки стучали громко и отчетливо.
— Раздевайся, — приказал Женька. — А то челюсти выпадут.
— Ш-швои… н-не вы-выпад-дут…
Прыгая на одной заледенелой ноге, Славка пробовал всунуть другую в тренировочные штаны, предложенные Женькой, а тот героически включал стиральную машину.
— Ну? — спросил он коротко, бросая Славке полотенце и ставя на газ чайник.
— Что?
— Солнышко.
— Где?
Женька покрутил пальцем у лба и показал на окна веранды.
— А еще Никодимовна деду рассказывала, как ты исчез посреди улицы.
Никодимовна была их общая соседка, ябеда и сплетница. Но в конце концов, растворяться у нее на глазах — это не повод. Было видно, что Женька не отступится. Спас Славку закипающий чайник. Женька забегал с ним в поисках подставки и временно отстал. А Славка подвернувшимся под руку огрызком карандаша стал корябать покрывающую стол газету.
— Здорово, — оценил неслышно подкравшийся Женька. (Вот интересно, а если бы он слышно подкрадывался?)
Славка взглянул на свои художества. Газету украшал впечатляющего вида самострел.
— Сделать можно. — Женька водрузил чайник на край стола.
— В школе много шуму было?
— А-а… — Друг пожал плечами. — Звонок прозвенел. Но она грозилась брату сообщить. На варенье.
— Пусть. Она сообщала уже.
Славка задумчиво зачерпнул, не глядя, и тут же метнулся к раковине, жутко плюясь и хватая воздух открытым ртом.
Женька удивленно потянул себя за ухо. Оказалось — больно.
— Ты сдурел?
— Я-а? Это ты сдурел! На!
Банка с вареньем очутилась у Женьки под носом. Женька осторожно принюхался.
— А, солидол. Это я велик смазывал. Так будешь рассказывать или нет?
Славка пришел домой, когда уже темнело. Полез за учебниками. Из тетрадки по математике выпал листок. «Навь. Надия». Силуэт всадника. «Карна. Димка сказал — страхолюдина. Димка дурак. Ночь протечет…» Какой он глупый был еще позавчера. С Олькой драться полез, потому что она на весь класс объявила, что он стихи пишет. Ну и что! Лицо Карны стояло перед ним. Славка единым движением сбросил со стола учебники, расправил альбомный лист и нацелил карандаш.
ГЛАВА 7
— Сла-ва! — грозным тоном вопросил Дмитрий. — Куда ты девал анальгин из аптечки?
— Кончился, — невнятно буркнул Славка, дорисовывая хвост коня.
— Он не мог кончиться, там четыре пачки было.
— Ну, тогда я его съел.
— С упаковкой?! — Брат сегодня явно не страдал чувством юмора.
— Не, упаковку я в унитаз выбросил.
Считая, что разговор окончен, Славка вновь уткнулся в рисунок. Дмитрий взял его за плечо:
— Владислав, я говорю совершенно серьезно! Я, конечно, не верю, что мой брат самоубийца…
— Угу. — Славка ткнул кисточкой в черную краску.
— Славка! Повернись ко мне немедленно! А то я тебя излуплю.
— Это непедагогично, — сообщил Славка, но все же повернулся.
— Куда ты дел таблетки?
— Правду говорить?
— Правду.
— Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.
Дмитрий мысленно схватился за голову. И посочувствовал Елене Иосифовне, от души.
— Изверг, — сказал он мрачно. — Все равно говори.
— Это для Карны.
Дмитрий молча сел на стул. Анальгин и древнее божество у него в голове никак не вязались.
— Не пори чепухи, — сказал он уныло.
— Я же говорил, что не поверишь.
— В общем, так, — твердо объявил Дмитрий. — Или через полчаса анальгин лежит на месте, или ты от меня шагу не ступишь, ясно?
— А на твои свидания мы тоже вместе ходить будем? — невинно поинтересовался брат.
— На свидания я тебя запру! В ванной!
Славка тяжело вздохнул и вернулся к недокрашенной лошади. Вот и говори взрослым правду, думал он, себе же хуже. Из кухни донесся запах жарящейся картошки. Может, голодовку объявить?
— Эй, Лихослав! — весело крикнул оттуда Дмитрий. — Что за дама у тебя над кроватью? Я ее раньше не видел!
— Я же не интересуюсь, куда ты Аллочку свою вешаешь, — буркнул Славка.
Нахмуренный Дмитрий вырос на пороге.
— Алла — очень хорошая девушка. И я оч-чень тебя прошу, отзывайся о ней уважительно.
— А ты — о Карне.
Дмитрий снова сел на стул.
— Еще раз услышу в доме это имя!..
— Услышишь, — пообещал Славка зловеще. Вспомнил, как братцу досталось древком сулицы по лбу, и решил, что это ненадолго помогло. И вздохнул.
Если бы еще Женька был в городе. Но Женьку услали в санаторий. Он только успел вызвать Славку посреди ночи условным мяуканьем (вот не чужд был классики) и сунуть свернутую трубочкой тетрадь, страшным шепотом потребовав: «Только при мне туда не заглядывай!» Славка и не заглянул, честно продержался до утра — тем более что спать очень хотелось. А утром уже было можно.
На первой странице Женька писал, что обязательно напишет. Положим, это просто вранье. Или времени не будет, или лень окажется, да и зачем переписываться, разъехавшись на какие-то двадцать четыре дня? Но все равно было приятно. А дальше Димка позвал завтракать. Даже не позвал — потребовал. Хотя какая там вермишель… ведь интересно. «Землетрясение в Сан-Франциско… года. „Титаник“ за два часа до столкновения. Всадник в кольчуге на заледенелой палубе. Списали на шок… И когда за Припятью вспухла малиновым заревом Звезда Полынь, припоздавшие давеча прохожие не связали это и проскакавших по ночному проспекту всадников — по тому проспекту, по которому через два дня пойдут автобусы с детьми… Не видят. Или не верят тем, кто замечал. Один-единственный раз навьи упоминаются серьезно — в летописи. Похоже, тогда еще верили собственным глазам, а не авторитетному мнению».
Славка вспомнил, как выслушивал его Женька, завалясь на диван и закинув на поручень обутые в кроссовки ноги, как теребил многострадальное оттопыренное ухо, выдавая:
— Это же какой-то летучий отряд получается. Бери и используй. Только чем потом платить?
— Дурак.
— Да, я дурак, — покорно согласился Женька.
И тут же выдал историю про прадеда, который ездил до войны на полуторке и к которому подсела странная женщина, стояла и махала красным платком. Другие не подбирали, а он подобрал. И она сказала ему, когда начнется война. До минуты. Он поверил — и уцелел. Ну и что, что тогда все комсомолки в красных косынках бегали. Во-первых, платок, а не косынка. А во-вторых, из закрытой кабины так запросто не исчезают… «„Навие полочан побияху“. Двери и окна перед сумерками захлопывали так, что косяки вздрагивали. Считалось, что если кто-то выглянет на стук копыт — навь утащит с собой. А утром найдут мертвым. Теперь считается, что было моровое поветрие. Конечно, если не хоронить заразных мертвецов, они утащат кого угодно. А может, они пытались предупредить?» «Они» было тщательно подчеркнуто. Умный человек Женька. И основательный. Но когда Славка, запихнув в рот очередную ложку вермишели, перевернул страницу…
Ночь протечет, и мы уйдем
во тьму, во тьму…
Утро нас уже не застанет здесь.
Но все равно, все равно мы вернемся
к костру своему,
покуда его не задули,