Даже Образцов явился: разом похудевший, с синью под глазами, он стоял в стороне и хмуро слушал отчет тех, кто приехал раньше.
– Все как в тех случаях, как прежде, ваше благородие… – докладывал ему полицейский, – документов при ней нету, одета бедно, лет двадцати с виду. И волосья светлые. И задушена так же – тонкой веревкою.
Образцов поморщился и повернулся так, чтобы не видеть тела. Отмахнувшись от подробностей, спросил:
– Кто ее нашел?
– Хозяин лавки – с утра, как открывать двери явился.
– Свидетели?
– Свидетелей нет… но вы погодите: в самой лавке-то подмастерье хозяина пьяным валялся! Что было ночью – не помнит. А еще…
Кошкин подошел к компании ближе, чтобы разглядеть: полицейский демонстрировал Образцову кусок оборванного кожаного шнурка.
– На полу при нем нашли! Словом, Павел Петрович, я распорядился уже задержать молодчика да свести в участок для допросу.
Образцов помедлил немного и кивнул, с тем согласившись.
А Кошкин, вернулся к телу, благо штатный фотограф уже закончил со съемкой, и вот-вот ждали экипаж с судебным медиком. Опустился на корточки и чуть поправил волосы, чтобы разглядеть лицо. Несчастной с виду было даже меньше двадцати, совсем девчонка. Блондинка. А на бледном лице – синяки и ссадины. Губа разбита. И на руках синяки, да при том некоторые уже довольно старые. А на обоих запястьях – явные следы тонкой веревки, как на шее…
Кошкин резко поднялся и оглянулся на Образцова. Хочешь-не хочешь, но тот был прямым его начальником – следовало доложить обо всех догадках.
– Ее не здесь убили, Павел Петрович, – сухо, но резко заявил Кошкин. – Девушку связывали, долго держали где-то. Били. Наверняка и надругались тоже: по крайней мере, одевали ее чужие руки и наспех. На блузе пуговицы пропущены, и юбок нижних нет. Ежели сделал все это подмастерье да в этой лавке, то хозяин не мог не знать.
Удивительно, но Образцов возражать не стал. Снова кивнул и ответил лишь:
– Пусть так. Но на допрос их обоих свести нужно.
С этим, в свою очередь, согласился Кошкин.
А впрочем, на допросе подмастерье столяра ничего толкового не сказал. Сперва спьяну вовсе понять не мог, чего требуют от него, а как протрезвел – клялся, что девицу никогда не видел и вообще лавку с вечера не покидал. Вспомнил, правда, что ночью коляска тихо да неспешно проехала мимо витрин – черная коляска с поднятым верхом, запряженная парой гнедых. Хоть и редко на их улице такие экипажи бывают, он значения не придал. А больше и не было ничего.
К ночи судебный медик окончил вскрытие да подтвердил, что девушка действительно была изнасилована перед смертью. И большинство ее ссадин оставлены не менее трех суток назад. Ее похитили и держали где-то прежде чем удушить – а нынешней ночью оставили на той улице.
Очевидным стало, что хозяина лавки, как и его подмастерье к происшествию не причастны. Той же ночью их отпустили на все четыре стороны. Полицейские же чуть не до полуночи были на ногах. Даже Образцов. Заглянув к нему за какой-то надобностью, Кошкин увидал на его столе початую бутылку водки и отметил совершенно растерянный взгляд:
– Вернулся он, Степан Егорыч, – столь же растерянно произнес Образцов в пустоту. – Почитай уж три года о нем ни слуху ни духу – а теперь вернулся…
* * *
Безусловно, впечатлило все виденное за сегодня и Кошкина. Он долго служил в полиции – сперва в уездной, потом в столичной, теперь вот здесь – и многое за все годы успел повидать. Вот только привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз как в первый вставал вопрос – зачем. Зачем творится подобное на земле, и зачем он, Кошкин, глядит на это? Должно быть, как скажет себе четко и определенно, что не хочет никогда более в жизни своей подобного видеть – тогда и конец и ему придет… И Кошкин чуял, что скоро это случится, очень скоро.
Ежели домой поедет – напьется непременно.
А что еще хуже – снова начнет писать письмо. В Петербург. Светлане. Кошкин солгал тогда Риттеру: он писал ей, не раз писал. Вот только до почты те конверты так и не добирались. Стоило проспаться, он рвал их или безжалостно бросал в печь. И сам себя ненавидел за то, что в минуты слабости все на свете – и гордость свою, и все, что имел, и себя самого готов был отдать, лишь бы хоть раз заглянуть в глаза ее – зеленые, бесстыжие, русалочьи.
А потому домой он нынче не поехал. Через силу, превозмогая усталость, отправился в архив. Собрал все дела, что касались жертв душителя – а их оказалось, ни много ни мало, четырнадцать.
Большинство девушек были неопознаны. Захоронены без имени, и все, что осталось от них – фотокарточки, отснятые судебным фотографом, описание примет, обстоятельств нахождения тела да – изредка – горстка личных вещей, что так же хранились до поры до времени в архиве.
Из четырнадцати несчастных трех все-таки смогли опознать. Все три – девицы тихие, не гулящие: работница фабрики, недавно уволенная горничная и ученица заводской школы. Все три – приезжие, в Екатеринбурге обитали не так давно и определенного места жительства не имели. Все убиты одинаково. А еще все были голубоглазыми блондинками.
Изучив же даты нахождения всех четырнадцати тел, Кошкин вдруг поразился отменной памяти Образцова: последняя девушка, оставшаяся неопознанной, была найдена в июле 1890. Чуть более трех лет назад, как он и сказал.
В тот же июль 1890, когда в пермскую гимназию уехала, да больше не вернулась, юная Прасковья Денисова…
Была ли Денисова блондинкой? Кошкин не знал, недосуг было спросить у Ульяны Титовой.
Зато в личных вещах убитой девушки оказалась записная книжка – совсем крохотная, почти пустая. Из записей в ней была лишь нерешенная задачка по арифметике. Но между страниц Кошкин отыскал цветную бумажную иконку с изображением Параскевы Пятницы.
Однако Кошкин знал, что святую эту почитали многие юные девушки, не только носительницы имени Прасковья. И, чем гадать, решил завтра же, с утра, ехать к Ульяне Титовой – показать ей посмертное фото девушки и выяснить точно, была ли та ученицей Маши Титовой?
Хорошо бы, иконка эта и записная книжка оказались только досадным совпадением…
* * *
Планам, однако, не суждено было сбыться.
Чуть свет Образцов созвал совещание, на котором распорядился: все полицейские надзиратели должны были чем скорее тем лучше организовать в своих околотках патрули – для поиска душегуба. А это означало, что ни минуты свободного времени у Кошкина сегодня не будет…
В пользу таких патрулей Кошкин, признаться, не особо верил. Кого искать, ежели никто не знал, как злодей выглядит и где обитает! С Образцовым он, конечно, поспорил – и вновь выслушал, что он, Кошкин, уже не большой начальник из Петербурга, что место свое ему надобно знать, помалкивать да делать, что велено.
И очередной нагоняй от начальства даже не самое худшее…
За всеми заботами Кошкин напрочь забыл, что вчера сам же требовал от Алекса непременно привести в полицейский участок его невесту. Неведомо как, но обещание тот сдержал: Елизавета Львовна Кулагина в строгом суконном платье, с вуалью на лице и холодной надменностью во взгляде (которая через ту вуаль проглядывала), явилась на порог его кабинета.
– Вы одни? – изумился Кошкин. – Александр Николаевич разве не с вами?
Кошкин тотчас пожалел, что спросил: взгляд за вуалью полоснул его, словно остро заточенный кинжал:
– Вот уж поверьте, я в состоянии добраться без чьей-либо помощи! Не нужны мне ни няньки, ни провожатые! Может, вы хотя бы сесть мне предложите?!
– Да, разумеется… садитесь, Елизавета Львовна. Желаете чаю?
– Не желаю я вашего чаю!
M-lle Кулагина раздраженно пересекла кабинет и уселась на предложенный стул. Бархатный ридикюль плюхнула прямо на кошкинский стол. Откинула с лица вуаль и поправила пенсне на распухшем покрасневшем носике. Кошкин даже подумал бы, что по дороге Кулагина всплакнула – только ядовитый ее тон никак с тем не вязался:
– Учитывая, что явиться сюда меня вынудил именно Александр Николаевич, он, конечно, мог бы меня проводить… Но, вероятно, что-то или кто-то оказался для него куда важнее!
Однако…
В дверь кто-то заглянул, требуя, чтобы Кошкин занялся организацией патруля, но тот неделикатно выпихнул коллегу, а дверь запер на засов. Разговор предстоял деликатный.
– Елизавета Львовна, вы, должно быть, видели заметки в утренней газете о гастролях той актрисы в Перми? – как мог аккуратно спросил Кошкин.
А Кулагина вздрогнула, будто ее обожгли. Плотно сжала и без того тонкие губы и принялась натирать стекла пенсне с такой силой, что угрожала их раздавить.
Кошкин и сам понял: видела. Оттого и раздражена больше обычного.
Давеча, дожидаясь Алекса у Пермского театра, он разглядел пестрые афиши. Кошкин любил театр. Его почтенная матушка отдала подмосткам большую часть жизни, да и сейчас подрабатывала швеей для артисток. Любимая сестра Кошкина училась в драматическом училище у самого Немировича-Данченко и грезила оперой. Кошкин любил театр, и те афиши разглядывал с большим интересом. Далеко не сразу, но он сообразил, что яркая рыжеволосая красотка, которая, как говорилось в афише «прервала парижские гастроли, дабы дать спектакль в их удивительном городе» – может оказаться той самой Милли, о которой он столько слышал…
Кошкин не был в этом уверен, но все-таки постарался скорее Алекса оттуда увести. Не учел только, что в Екатеринбургских газетах заметки о тех гастролях появятся в самом ближайшем будущем.
И неужели несносная m-lle Кулагина действительно плакала, увидав бывшую любовницу жениха?
Странные, право, у них с Алексом отношения. Вчера, глядя на Риттера, на то, как выгораживает он свою невесту, Кошкину показалось, что та уже успела покорить его сердце. Оттого и беспокоился он, как бы Кулагина не оказалась бесчувственной обманщицей. А нынче Лиза сама проявляла все признаки ревности – в то время как Алекс виделся негодяем, паразитирующим на ее чувствах. Что за игры у этих двоих?..