– А вы отчего же без Степана Егорыча? – насторожилась хозяйка, въедливо разглядывая Алекса. – Вы-то не из полиции! Так чего вам надобно?
– Не из полиции, но по прямому распоряжению городского головы, – быстро ответила Лиза. Переглянулась с Алексом, явно недовольным таким ее заявлением, и добавила веско. – Льва Кулагина.
Ульяна это имя явно отметила. Растерялась еще более и принялась смотреть в пол да теребить фартук.
Алекс же послал Лизе еще один упрек взглядом и заговорил с женщиной куда мягче. Объяснился:
– Мы по-прежнему расследуем смерть вашей дочери, Ульяна Павловна. И, кажется, это напрямую связано с ее ученицей – Пашей. Скажите, это она на фото?
Хозяйка взяла фотокарточку в руки, прищурилась, чтобы разглядеть лучше и согласилась:
– Да, похожа… – и только потом женщина догадалась: – это что же… она мертвая? Пашенька тоже?!
Выронив карточку, прижав к лицу передник, женщина плакала столь горько, что Лиза немедленно устыдилась. Ульяне было явно не до того, чтобы еще и на Лизины расспросы отвечать. Надобно повременить с ними, – решила она против воли.
И в поисках поддержки посмотрела на Алекса.
Тот был деликатнее. Позволил женщине выплакаться, сказал что-то ободряющее.
– Господи, горе-то какое… Это кто ж ее так? – наконец, спросила Ульяна.
– У полиции есть версия, что и Пашу, и вашу дочь убил один человек. Потому нам так нужна ваша помощь. Помните то письмо из пермской гимназии? Откуда оно появилось? Быть может, принес кто-то незнакомый?
Ульяна, утирая слезы, покачала головой:
– Нет-нет, с почтою принесли, с журналами. Машенька много журналов-то выписывала. – Ульяна взглянула на Алекса обеспокоенно и добавила: – а Машеньке ведь то письмо не понравилось. Уговаривала она Пашу самой написать в гимназию да выспросить, что к чему – опосля уж ехать. Паша не послушалась. Все торопилась, отмахивалась. Сказала даже разок как-то, будто бы Маша завидует ей. С тех пор и недели не прошло, как уехала. Со мною даже попрощаться не успела…
– А вы уверены, что Паша именно в Пермь уехала? – осторожно спросил Алекс.
Женщина и правда в этом усомнилась:
– А Бог его знает… Я-то как на зло в приходе в тот день с утра была: девчата одни остались. Маша сказывала, кто-то постучал, Паша и отправилась открывать. Поговорила тихонько на пороге, да и бросилась вещички собирать. На ходу Маше сказала, что, мол, уезжает. Мир не без добрых людей – помогут ей до Перми добраться. Даже проводить себя не позволила. Машенька уж потом из дому выскочила, хоть вслед посмотреть… а коляска уж вверх по улице уезжала.
– Маша описывала ту коляску? Как она выглядела?
Ульяна напряглась, припоминая:
– Говорила, что черная, с верхушкой поднятой. Очень приличная. Парой гнедых запряжена. Машенька тогда еще переживала все: что, мол, за приятели такие у Паши появились – она ж в поселке всего ничего, кроме девчат школьных и не знает никого.
Ульяна еще что-то говорила, а Лиза, выделив лишь фразу о черной коляске с поднятым верхом, принялась нервно теребить Алекса за рукав. Ведь они такую же точно видели! Только что! Алекс понял это, понял?!
Очевидно, что понял, потому что уловил момент и вкрадчиво Лизе кивнул.
А та все не могла успокоиться. Зачем черная коляска приезжала снова? Что им теперь-то надо от Ульяны? Неужто боятся, что она выдаст их невольно?..
И теперь уж совершенно очевидным оказалось и главное. Ульяна первой озвучила догадку, которая у всех троих вертелась на языке:
– Александр Николаич, так что же получается… – голос ее задрожал, – Машеньку из-за Паши загубили? Оттого, что видела, кто ее увозил?
– Должно быть так, – тихо отозвался Алекс. – Возможно, вам Маша не все рассказала. Беспокоилась о вас, оттого и умолчала. Постарайтесь вспомнить, с кем Паша еще могла быть знакома в городе? Где-то ведь она познакомилась с теми, кто увез ее на коляске!
Ульяна согласилась. Она и правда старалась рассказать все, что знает.
– У Пашеньки-то матери с отцом не осталось – вот она и уехала родного села. Поначалу в Екатеринбурге недели две кантовалась, бродяжничала. Стало быть, тогда она с теми людьми знакомство и свела? Но Паша о том времени не любила говорить, а я и не настаивала.
Алекс так вжился в роль сыщика, что даже записывал сказанное Ульяной в маленькую записную книжку. Для Кошкина, должно быть.
А потом, как стало ясно, что более Ульяна ничего о Паше Денисовой сказать не может, Алекс вдруг коротко взглянул на Лизу. И у нее перехватило дыхание, когда он спросил у Ульяны именно то, что не решалась спросить она сама.
– Ульяна Павловна, вы должны рассказать все, что знаете о Маше. Даже то, что не считаете важным. Ведь… Маша вам не родная дочь, так?
Ульяна разом поджала губы. Долго смотрела в пол и молчала. Лиза и сама перестала дышать, пока не услышала снова ее голос. Вдруг изменившийся, глухой:
– Не родная.
– А настоящая мать? – продолжал расспрашивать Алекс. – Что вы о ней знаете?
– Настоящая… – Ульяна подняла голову и хмуро, сурово поглядела на Лизу. – Настоящая вот на нее была похожа. Беленькая такая же, заносчивая. Моя-то родная дочка в тот год померла от оспы проклятой. Родители и того раньше. А мужа уж два года, как на рудниках завалило. Одна я осталась. Соседка и подбила меня горничной в богатый дом пойти. Дача у них, у Кулагиных, на Шарташском озере стоит: все знали, что хозяйка на лето приехала, что в тягости, и что новую прислугу ищет. Я и напросилась. Думала, откажут – а они приняли. Я девочку-то свою покойную от груди не отлучала – кормилицей, мол, стала бы, как дите родится. Да и на руку им, что я одна-одинешенька, судачить о них не стану… Хозяек-то двое оказалось: городского головы жена, Анна Даниловна, да сестра ее, Аглая Даниловна, девица незамужняя. Как поселились, так они первым делом прежнюю прислугу всю разогнали. Меня приняли с условием, что при них буду жить, да домой не ездить. Еще раз в пяток дней мужик из деревни приходил – за домом глядеть, да тяжелую работу делать. А так я все сама. Тихо они жили, никого не принимали… только меж собою ругались все.
Лиза насторожилась.
– Анна Даниловна, городского головы жена, особенно шумела да хлопот мне доставляла. Все рыдала беспрестанно да твердила, что любит, мол, кого-то, да, как дите родится, – к нему уедет. Ей-богу я нарочно не слушала – но дом-то небольшой, не спрячешься. Из разговоров я и поняла, что у жены головы городского полюбовник имеется. В городе али еще где – словом, не близко. А у того вроде как и жена, и детки есть – а ей все нипочем! Как заведенная твердила, что к нему уедет. То ребеночка своего грозилась в приют подбросить, то рыдала, что кровиночка ее единственная, никому его не отдаст. Шумела, словом, все время. Вторая-то, Аглая Даниловна, уж не знала, как и унять ее. А роды принимать дохтур земской приехал. Девочка раньше сроку родилась, слабенькая совсем, чуть живая. Слава Богу, обошлось все. Написали они мужу роженицы, да и та вроде угомонилась, к груди дитенка приложила… А вечером я к ней захожу – глядь, подушку она в матрас вжимает. А под ним… под ним девочка ее, моя Машенька. Удушить хотела. Я бороться с нею стала, потом и сестрица ее на подмогу пришла… спасли девочку с Божьей помощью. А муж ее все не едет да не едет! Добираться на дачу ихову долго, трудно, а тут как на грех гроза разразилась еще…
Уж ночь стояла, когда ко мне в коморку Аглая Даниловна заглянула. Младенца мне в руки сунула и денег дала. И золотом, и ассигнациями… немало дала. И велела мне сей же час уходить да младенца с собою унести – пока мать ее буйная уснула. Обещалась найти меня вскорости да решить, что делать. Я и уехала, спорить не стала. Не знаю, что там дальше было, в том доме проклятом – и знать не желаю. Машенька моя дочь, моя!..
– Так Аглая Даниловна нашла вас после? – спросил Алекс, деликатно предложив женщине свой платок.
– Нет, – Ульяна опять хмуро глянула на Лизу, прежде чем ответить. – Я-то долго ждала: чуть половица где скрипнет – вздрагивала. Думала, отдать Машеньку придется. Боялась. Потом уж, год али два спустя, узнала, что Анна-то Даниловна и впрямь мужа бросила да уехала к полюбовнику своему. И поделом. Девочку я Машенькой крестила. Поначалу прятала ото всех, соседей сторонилась, боялась что прознают. Но шила-то в мешке не утаишь – увидели они, конечно, Машеньку. Сразу и решили, что родная она мне. Осуждали, мол, прижила во грехе. Еще и потому нас в том поселке невзлюбили… Здесь-то полегче стало: вдова с дитем, да и весь разговор.
За все то время, что они с Алексом пробыли у Ульяны, Лиза так и не задала ей ни единого вопроса. Не смогла. Сперва ей казалось это неуместным, потом мелким и ненужным – а потом Лиза поняла, что ей ужасно страшно спрашивать. Потому что она боялась услышать все то, что в итоге и услышала…
Она вовсе не помнила, как покинула дом Ульяны, как Алекс помог ей устроиться в санях – и только какой-то его вопрос, которого она тоже не слышала, заставил ее опомниться.
– Я не верю ей, – не к месту, но спокойно и жестко произнесла тогда Лиза.
Заглянула в глаза к Алексу – и увидела в них бесконечное сочувствие. Поняла, что от этой совершенно ненужной, унижающей жалости у нее самой защипало в горле, и принялась протестовать с удвоенной силой:
– Не верю, не верю! Она врет! Я не верю, Алекс, ни одному ее слову! Моя мама не может быть такой… таким чудовищем… Я ведь завидовала всегда моей младшей сестре! Пусть у нее другой отец – зато мама любила ее куда сильней! Поэтому и сбежала с нею. А теперь что же? Мама не забирала Машу с собой? Напротив – бросила, как бросила и меня? И даже более, она хотела Машу убить… Хотела – да ей помешали! Зато ее планы сумел воплотить мой собственный отец! В это вы мне предлагаете поверить, Алекс?
– А вы самом деле в это верите?
Спокойный и рассудительный голос Алекса снова заставил Лизу, против ее воли, взять себя в руки.
– Не знаю. Ей-богу, я уже не знаю, кому верить и что думать. Одно знаю точно – мой отец ужасный, страшный человек! Алекс, умоляю, увезите меня куда-нибудь! Я не хочу более возвращаться домой. Ни за что не стану говорить больше с отцом…