т дороги и любые птичьи голоса намного тоньше – звук был слишком глубокий и тяжелый и раскатывался на многие километры окрест.
Он свернул к обочине и повел лошадь к тому месту аллеи, где деревья стояли пореже и виднелся просвет. Через подзорную трубу он осмотрел местность. Пелена дождя сокращала обзор, капельки попадали на объектив и вынуждали то и дело протирать линзу. Но кое-что на самом пределе видимости Ноланд разглядел. Или ему показалось. На далеком холме виднелись руины какой-то древней постройки – сохранился небольшой огрызок стены и россыпь серых глыб. Среди камней что-то шевелилось, слишком подвижное для трепещущего на ветру дерева. Нечто живое вскарабкалось на древние развалины и в ответ на раскаты грома огрызалось на небо криком, похожим на пронзительное дребезжащее рычание, в котором слышался кашель и смех.
Ноланд не мог сказать наверняка, что именно видел и видел ли вообще, но предположил худшее. Нужно было спешить и поскорее сворачивать на юг, подальше от вуивра. Лошадь волновалась, после громовых раскатов настораживала уши в ожидании страшного крика, а потом мелко дрожала. Ноланд надеялся, что гроза действительно очаровывает и отвлекает вуивра, а дождь с ветром, может быть, не дадут чудовищу учуять близкую добычу.
При такой погоде Ноланд едва уловил, как начало смеркаться. Просветы в серой кутерьме облаков, бывшие до этого голубыми, стали наливаться сливовым цветом. Тени под деревьями расползлись, будто черный мох. Ноланд сверился с картой и свернул со Старого тракта на юг. На открытом пространстве стало немного светлей, но так или иначе необходимо прибыть в форт до ночи, не то придется разбивать лагерь среди холмов. Ноланд внезапно осознал, что, свернув с тракта, оказался в диких землях, там, где люди не селятся и путешественники не ходят. Нет уж, лучше всю ночь провести верхом, высматривая огни форта, чем лечь здесь и закрыть глаза!
Он пустил кобылу рысью и чувствовал как будто легкое опьянение. Мир вокруг ускорился, Ноланд отпустил свое сознание и перестал натужно осмысливать каждое крохотное событие. Вместо этого он ощущал все вокруг сердцем, чувствовал пульс свой и окружающего мира. Это приятное чувство необычно сочетало в себе концентрацию и свободу разума, и Ноланду захотелось, чтобы оно стало постоянным.
Но сейчас возникло еще одно ощущение – яркое и кратковременное. Ноланд постарался ухватить его, как ускользающее видение сна. Отчего-то чувство это казалось очень важным. Он несколько минут разговаривал сам с собой, пытаясь определить его и сформулировать для дневника. Это было ощущение изменения своей жизненной траектории. Как будто он, как некий шарик, всю жизнь катился по длинному извилистому желобу. Что бы он ни делал, какие бы решения ни принимал – ничто не влияло на путь шарика, желоб крепко держал его и упрямо вел по заранее определенному маршруту, лишь иногда чуть-чуть изгибаясь в угоду желаниям шарика. А теперь шарик внезапно соскочил с желоба. Пропали направляющие стенки, шарик оказался в пустом пространстве, среди первозданного эфира. Ноланду показалось, что тот путь, который он выберет в ближайшее время, станет его новым желобом на оставшуюся жизнь. Или до очередного перехода.
Задумавшись, он уже некоторое время вел лошадь шагом. Ноланд достал из кобуры револьвер, пальцы пробежались по резной рукояти из белой кости, неведомые символы на ней молча хранили свои тайны, ствол тускло переливался полировкой. Ноланд прицелился. Он никогда не отличался остротой зрения, с детства приобретя от чтения книг легкую близорукость, но сейчас с удивлением заметил, как сквозь прицел этого револьвера видит особенно четко, а в вытянутой руке как будто возник металлический стержень. Ноланду показалось, что так он сможет попасть в любую мишень в пределах видимости. Очень хотелось проверить, так ли оно на самом деле, но тратить патроны и обнаруживать свое присутствие он не стал. Убирая револьвер, Ноланд вдруг ощутил, что в случае необходимости сможет провести ночь и в поле. Сейчас он в какой-то мере даже хотел встречи с опасностью, чтобы наконец-то проверить свои силы.
Что-то блеснуло в траве, и Ноланд натянул удила. Внимание привлек золотистый фаларон – круглый орден патрульного Эпимахии. Ноланд спешился и подошел. В траве лежал недавно встреченный клетт. Некогда сияющая белизной тога обагрена кровью и измазана в грязи, мокрые волосы облепили лицо, словно выброшенные прибоем мертвые водоросли. Ноланд заметил, что у клетта вывихнута или сломана лодыжка. В руке зажат черенок копья – короткий обломок, с помощью которого патрульный, видимо, полз от дороги в сторону форта, пока силы не иссякли. Удивительно, как далеко он смог продвинуться, прежде чем… Ноланд склонился к телу. Клетт дышал.
Для перевозки раненого требовались какие-нибудь волокуши, но на изобретательство времени не было. Ноланд видел, что жизни в клетте осталась совсем капля, необходимо добраться до форта уже сегодня, о ночевке под дождем не может быть и речи. Ноланд с трудом усадил находящегося без сознания патрульного в седло перед собой. Ехать было неудобно, но так он мог придерживать раненого и пустить лошадь быстрой рысью.
Ночь пришла быстро и затянула луга и рощи тьмой, но ее-то Ноланд и ждал, надеясь разглядеть огни форта, как спасительный маяк. Несколько часов он уже бродил в темноте, лишь луна иногда выглядывала из облаков и серебрила траву, в которой Ноланд тщетно высматривал тропы. Один раз он увидел вытоптанный копытами участок, но луну проглотила туча, след растворился в темноте. Сверяясь с компасом, он зажигал спички, пока они не отсырели под моросью.
Он ехал на юг уже слишком долго, огней все не было видно. Ноланд уже начал сомневаться, в какой именно стороне высматривать форт – может быть, он уже проехал мимо и стоит искать огни позади? Слева? Справа?
Часы показывали глубокую ночь. Ноланд промок насквозь. Длительная езда верхом с непривычки стала тяжелым испытанием, руки устали держать раненого (или уже мертвого?) патрульного, мышцы сводила судорога. Ноланд ничего не ел с тех пор как расстался с Вереском и теперь выбился из сил.
Ну вот, подумал Ноланд, и дня не прошло, как я решил вступить на стезю усердия и благородства, а судьба уже завалила меня проблемами. Неизвестно, выживу ли я сам, но взялся еще помогать раненому. Знай клетт, что за герой его подобрал, сразу бы, наверное, помер, чтобы не мучиться. С другой стороны, разве ниспосылаются путнику непосильные испытания? Такого быть не может, иначе теряется сама суть испытаний и, следовательно, жизни вообще. Ноланд еще раз осмотрел горизонт в поисках огней. Ночной мрак смешивался с моросью, и казалось, что горизонт начинается уже в десяти шагах.
Что делают герои, когда враг наступает? Сражаются. Ноланд сражался до последнего, но видел, что надежды нет. Что делают герои, когда враг одолевает? Ноланд задумался. В голову пришла идея, и он стал осматривать седельные сумки и снаряжение клетта. Наконец он снял с пояса патрульного то, что искал, – сигнальный рог.
Набрав воздуха, он со всей силы протрубил. Рог завибрировал, в ночи раздался звонкий мелодичный звук, от которого у Ноланда заложило уши. Отдышавшись, он подул в рог еще и еще. Даже если его услышали, помощь не может прийти мгновенно, и для того чтобы его нашли, нужно трубить регулярно. Чем Ноланд и занимался, пока от звона не разболелась голова, а глубокие вдохи не стал прерывать кашель.
Ноланд не хотел спешиваться и разбивать какое-то подобие лагеря, потому что знал, что не сможет заново усадить клетта в седло, да и самого себя. Он вцепился в луку седла и каблуками направил лошадь вперед. Наверное, на юг. От трубления в рог в голове до сих пор гудело эхо.
Тут он понял, что источник звука отнюдь не в голове. Среди темных холмов сквозь пелену дождя раздался ответный сигнал рога. И не один. Ноланд протрубил в рог еще раз и через минуту увидел брезжущие в темноте факелы.
Ноланд направил кобылу навстречу мигающим огонькам. Не было сомнений, что это клеттские патрульные, он узнал звук рога, в который сам недавно трубил. В груди как будто распустился огненный цветок, согревающий замерзшее тело. Он улыбнулся: получилось, выдержал, смог.
Но вместе с рогом клеттов он услышал еще один звук, который хотел слышать меньше всего на свете. Пронзительное дребезжащее рычание, переходящее в кашель и как будто смех, послышалось далеко позади, но ближе, чем в тот раз, когда Ноланд наблюдал за вуивром через подзорную трубу. Намного ближе. Он пустил лошадь галопом.
Когда он влетел в отряд патрульных, клетты в удивлении вытаращили на него глаза, один безбородый юноша показал на Ноланда пальцем и что-то взволнованно затараторил. Естественно, они ожидали увидеть своего воина, а не чужака в пробковом шлеме, везущего их раненого соратника. Старший отряда что-то прокричал на альтурусе, махнув рукой в сторону, откуда слышался рык вуивра, и отряд вместе с Ноландом помчался к форту.
Глава 20. Взгляд в телескоп
Ноланда проводили в казарму – просторную комнату на двадцать спальных мест – и выдали сухую одежду. На бледном и измученном Ноланде белая тога смотрелась как саван. Он сложил снаряжение рядом с кроватью и закутался в шерстяное одеяло. Казарму скупо освещала оставленная Ноланду керосиновая лампа, по темным окнам струился дождь.
Пришел комендант форта и представился Ликургом. Это был высокий клетт с наполовину поседевшей бородой, волосы были убраны в конский хвост, вверху лба расходились залысины. Сосредоточенное лицо расчертили редкие резкие морщины, в глубине темных глаз как будто мерцали далекие звезды. Составленное Вереском письмо размокло и читалось с трудом, но, к счастью, должность кир-филака обязывала Ликурга знать языки соседних стран. Ноланд поднялся на ноги и представился на языке клеттов. Его владение альтурусом этим ограничивалось. Ликург одобрительно кивнул и, видя состояние Ноланда, предложил ему лечь обратно.
– Патрульный, которого я привез, жив? – спросил Ноланд уже на баргенике. – Люди говорят, клеттские лекари могут вылечить все.