– Папа, – уже жалея отца, мурлыкала его любимица. – Я же пошутила. Дай я тебя лучше поцелую. Вот если бы ко мне посватался такой мужчина, как ты, я бы ни секунды не раздумывала. Честное слово! А то сватается то какой-нибудь приказчик, то купеческий сынок, который на твоем капитале хочет жениться. А тут еще девицу с капиталом в придачу отдают.
Тимофей Прокопьевич понимал, что дочь как раз не шутит насчет серьезности встреч с офицером, но перспектива выдать ее замуж за Мирка-Суровцева, да еще в военное время, ему все равно очень не нравилась. «Золото на погонах и на груди не то золото, которое приносит в семью достаток и благополучие, – справедливо считал он, – а нашивки за ранения на рукаве мундира только лишний раз напоминают, что голова у этого молодца может в любой момент слететь с плеч. Нужно дождаться конца войны. Не век же ей продолжаться». Больше всего он боялся, что Суровцева могут на войне изувечить. «Мало их, безруких и безногих, за последние два года появилось? У каждого томского храма на паперти рядами стоят за милостыней». Зная характер дочери, он не сомневался, что она мужа-инвалида вовек не бросит, как повелось в последнее время сплошь и рядом. «О Господи, – думал Тимофей Прокопьевич, – в какие времена живем!»
На привокзальной площади станции Томск I было непривычно мало извозчичьих саней. Лошади подлежали военному призыву, как и люди.
– Скоро с городского герба коня момлизуют, – грустно шутили извозчики, нарочито коверкая слово «мобилизация».
Было заметно, как война изменила и состав извозчичьей братии. Остались только мужчины непризывного возраста. Появились извозчики-женщины.
Купцов встречали, и оба они предложили подвезти офицера. Суровцев не пожелал ехать с подвыпившим и разговорчивым торговцем и предпочел компанию более скромного Степана Петровича, что вызвало у другого купца явное неудовольствие.
– Ну и зря, – сказал он. – Экий вы, право! Будто и не офицер вовсе. Ни выпить, ни прокатиться с ветерком. Ну и телепайтесь со своим Степаном Петровичем, – бросил он напоследок и, не попрощавшись, пошел к широким саням, запряженным сытым и гладким каурым жеребцом.
– Ваше высокоблагородие, подайте, Христа ради, русским воинам, на поле брани ног лишенным, – обратился к Суровцеву, точно пропел, бородатый одноногий солдат на костылях, с Георгиевским крестом, приколотым поверх шинели.
Еще один, без обеих ног, инвалид сидел на маленькой тележке, на которой, видимо, и передвигался, и обыденно и плавно раздувал мехи гармошки. Он пел. Суровцева поразил не сам вид искалеченных людей. Немало он их видел. Гармонист пел о событиях прошедшего лета. Мало того, содержание песни было прямой иллюстрацией нынешнего состояния списанного с воинской службы инвалида:
Брала русская бригада
Галицийские поля.
И достались мне в награду
Два кленовых костыля.
Из села мы трое вышли,
Трое первых на селе,
И остались в Перемышле
Двое гнить в чужой земле.
Еще несколько калек в таких же солдатских тужурках приблизились к ним. У некоторых из-под шинелей виднелись кальсоны вместо брюк. По прошлогоднему приезду в Томск Суровцев знал, что в городе развернуто несколько госпиталей. Вот и сейчас на запасном пути станции стоял санитарный поезд, привезший с фронта тяжелораненых солдат и офицеров. Медицинские клиники университета и наличие медицинских кадров обусловили целесообразность открытия госпиталей именно здесь. А нахождение в городе психиатрической больницы, единственной на всю Сибирь, позволяло оказывать самую квалифицированную медицинскую помощь даже при черепно-мозговых ранениях. Находившиеся на излечении солдаты, как и выписанные из госпиталей инвалиды, не торопились покидать город, а попытки больных вырваться за пределы лазаретов медицинское начальство пресекало тем, что отнимало верхнюю одежду и брюки. Тем не менее скудное питание и госпитальная тоска влекли людей на томские улицы.
– Это откуда же такая песня, солдат? – поинтересовался офицер.
– Не могу знать, ваше высокоблагородие! Одно сказать могу: наш брат, солдат русский, сложил.
– Знаешь что, братец? Держи рубль на всех. Мельче денег у меня нет. Ты уж не обдели остальных.
– Благодарствуем, господин подполковник. Вы не сомневайтесь: все как надо сделаем. Тут мало того что на хлеб хватит, так мы еще и за ваше здоровье выпьем.
– Храни вас Бог, ваше высокоблагородие, за доброту вашу, – перекрестясь, с поклоном произнес другой инвалид.
– Дай Бог вам здоровья, – крестясь, повторили остальные.
Оставив инвалидов спорить о том, фронтовик он или не фронтовик, офицер отправился догонять своего попутчика. «Вроде молод для подполковничьего чина. Не иначе как штабной. Вон и форма заказная вся, – судили-рядили инвалиды, – однако от штабного милостыни не дождешься». «Видать, все же фронтовик», – авторитетно завершил спор одноногий.
Не доверяя никому столь ответственного дела, он сам отправился за самогоном, быстро ковыляя по привокзальной площади. Инвалид с гармоникой вслед ему заученно и обыденно продолжал петь:
Я вернусь в село родное,
Стану жить на стороне.
Ветер воет. Ноги ноют,
Будто вновь они при мне.
Как всегда после столицы, Томск казался просто крошечным городом. Предполагая несколько дней находиться в городе тайно, Суровцев, когда они выехали на Бульварную улицу, сразу же понял, что это будет не так просто сделать. Вид молодого, подтянутого, стройного офицера вызывал интерес у прохожих.
Два ряда елей и еще два тополей делали улицу необычайно широкой для сибирского города, где испокон веку климат холодом и ненастьем заставлял дома прижиматься друг к другу, чтобы избегать долгих переходов по морозу. Несколько знакомых лиц промелькнуло и среди прохожих, и среди проезжавших в санях.
– Куда прикажете вас отвезти, любезный Сергей Георгиевич? – спросил купец.
– Как я вам уже говорил, еду свататься. Дело почти безнадежное. Так что подскажите мне гостиницу поприличней.
– Так и не скажете, кто ваша избранница? Город наш невелик. Может быть, знаю.
– Тем более не скажу.
– Понимаю. Понимаю. А гостиниц всяких полно. Постоялые дворы мы отметаем. Приезжие среднего достатка предпочитают номера «Берлин» – и в центре, и не так уж дорого. Мне кажется, вам, по вашему чину, подошла бы гостиница «Россия». Роскошные номера, бильярдная, ресторан, оркестр, телефоны, электричество от собственной станции.
Суровцев знал эту гостиницу, впрочем, как и другие, но продолжал играть роль приезжего. Кадетом он несчетное количество раз проходил мимо здания «России», когда посещал находящийся рядом книжный магазин Макушина. Но именно эта гостиница меньше всего подходила для тайных свиданий. В двух шагах была улица Офицерская, на которой жили его тетушки, но обнять их он рассчитывал чуть позже.
– Самая фешенебельная – это гостиница «Европа». Она, говорят, отвечает даже европейским требованиям. Там все самое лучшее. Но, говорят, и цены соответствующие, – продолжал рассказывать Степан Петрович.
– Вот в «Европе» и остановлюсь, – решительно заявил офицер.
Сани миновали здание богадельни Михаила и Прасковьи Милюненок, где воспитателем работала его Ася. Сердце невольно забилось сильней. Тут же последовал поворот на улицу Офицерскую. Сергей не предполагал, что ему придется, подобно тому как год назад в Берлине, конспиративно передвигаться по родному городу.
Знали бы томичи, а если бы знали, то были очень удивлены тем, что гостиница «Европа» абсолютно превосходила большинство европейских гостиниц своим внешним и внутренним убранством. Здание в стиле модерн, выстроенное иркутским купцом Второвым, во всех отношениях было примечательным. Сделанное из кирпича, оно покоилось на лиственничном фундаменте, состоявшем из древесных свай и таких же лиственничных плотов, – на единственно возможном фундаменте при плавучих почвах устья речки Ушайки, впадавшей в Томь. Занимала она два верхних этажа, на первом же располагались магазины и лавки. Каждый этаж около восьми метров высотой. Огромные окна из толстого стекла, непонятно как только завезенные в сибирскую глушь, поражали воображение простых горожан. Полутораметровой толщины стены указывали на то, что внутри тепло зимой и прохладно жарким летом. Все это делало здание высотным и массивным на фоне других городских построек.
Суровцев вышагивал по просторному номеру люкс и не находил себе места. Роскошный номер стал вызывать раздражение. Он вспоминал многочисленные гостиницы в Германии, в которых ему пришлось останавливаться год назад. Если там ему не нравилась теснота и эти пробки в раковинах для экономии воды, то здесь злили и огромная ванная комната, и массивные люстры и светильники, и мебель дорогого дерева в стиле модерн, и даже огромная двуспальная кровать. Он вспомнил, как ему пришлось делить одну тесную кровать с Еленой Николаевной во время памятной поездки в Берлин. Более идиотского положения трудно себе представить. Наблюдая его смятение от сложившейся ситуации, женщина достаточно строго и серьезно высказала ему:
– Вот что, племянник, я не собираюсь вас совращать. Но тому, что вы мой племянник, не верит ни один служащий гостиницы. А здесь все состоят тайными агентами полиции. Так что извольте изображать неуклюжую ложь. Мне, знаете ли, тоже неприятно, что на меня смотрят как на бальзаковскую кокетку, но спать нам придется в одной постели.
Несколько раз во время той поездки ему приходилось просыпаться со стыдом. Во сне он обнимал и целовал женщину. Елена Николаевна не отстранялась от его ночных ласк, но, конечно же, понимала, что они предназначены не ей. Еще она была зла на Степанова, который не мог не предполагать, что неудобства такого рода обязательно возникнут. Иногда ей просто хотелось назло своему любовнику пойти навстречу бессознательным ласкам молодого человека. Но ей действительно не хотелось чувствовать себя стареющей женщиной, которой она пока не являлась. Если Степанов собирался устроить ей испытание, то она его выдержала. Она, которая прежде не задумывалась над моральной стороной многочисленных связей с мужчинами, вдруг оказалась