елать Соткина на свой лад было невыполнимо. Она и замуж за другого мужчину грозилась выйти, чтоб он, Соткин, опомнился и стал таким, каким виделся ей. Она ждала, что в последний момент перед ее замужеством он одумается и сам предложит ей руку и сердце. Он не предложил. А что он ей мог предложить? Белогвардеец. Это один он до сих пор мог уворачиваться от репрессий. Женись он на Алине, и ему не увернуться от большевистской пули. Но самое страшное, что и она не уцелеет, как не смогла уцелеть Ася.
– Мужа ее взяли, – стал рассказывать Ахмат.
– Давно?
– Как ты опять сел, так и его забрали.
– Как она живет?
– Ей помочь надо. Ребенок у нее.
Соткин еще раз налил себе водки. Представить Алину матерью он не мог. Ребенок. Может быть, это его ребенок? Зная характер Алины, он понимал: она может скрыть правду. Но, так или иначе, завтра он навестит ее. Деньги она, конечно, не возьмет. Да еще и скажет, что ворованного ей не надо. Придется найти способ помочь ей.
– Что молчим, Сашка? – грустно спросил хозяин Ахмат.
– Да вот думаю. Я раньше всегда ухмылялся, когда слышал, что не в деньгах счастье. А вот ведь и сам узнал, что не в деньгах... сейчас бы сбежал к черту от этого золота, но не могу. От него если и можно сбежать, только всем вместе и сразу. Тебе, мне, Россомахину и самому Суровцеву. Словом, не убежишь. Да и куда нам бежать?
– Суровцев не побежит. И нам не даст.
– Да и сами мы не побежим.
– Не побежим, – согласился Ахмат. – Это золото – страшный золото. Я тоже раньше думал, что много золота – счастья много. Золото всегда чужой, даже если оно твой. Оно сам по себе. В старину умней человек жил. Золото в могилу клал. Чтоб золото пропал совсем. И проклятие на золото клал.
– Что-то я не замечаю, чтоб эти проклятия кого-то остановили. Хотя черт его знает, – серьезно добавил Соткин. – Сколько раз, начиная с Гражданской войны, это золото хотели прибрать к рукам? Где-то мы не дали, а где-то невольно и черта вспомнишь...
Они долго в эти вечер и ночь разговаривали. Причастность к одной из запутанных тайн двадцатого столетия делала их необычайно откровенными друг с другом во всех вопросах личного характера.
Разговор их иногда нарушался неожиданным скрипом половиц в верхних этажах дома, принадлежавшего когда-то купцу Кураеву. Это после долгой зимы деревянное здание заново училось дышать теплым летним воздухом. Но казалось, что это ходит всеми брошенный и забытый домовой. И под землей тоже точно кто-то дышал тяжелым звериным дыханием. Туда, в подземелье, вел тайный ход, начинающийся за печкой. Его можно было обнаружить, если убрать в сторону лопаты, метлы, грабли, стоящие в углу. Затем аккуратно вынуть доски стены, а после того как в стене обнаружится полость, разобрать в ней пол. Потом спуститься в обнаружившийся лаз и при свете лампы или свечи, задуваемой потоком холодного воздуха из-под земли, разглядеть ступени, ведущие вниз, под выложенный кирпичом арочный потолок. Там, в известном только ему одному месте, хранится два пуда золота, закрепленного за Ахматом. Этим золотом он может пользоваться. Но основное назначение этого запаса – оберегать часть большую, хранящуюся в месте, которое точно известно одному Суровцеву. Подобное хранилище, но в другом конце города, есть и у Соткина. Правда, Соткину не раз приходилось там даже прятаться и короткое время жить. Туда он еще во время Гражданской войны притащил зачем-то рыцарские доспехи, до этого за каким-то чертом привезенные томским купцом из Европы и поставленные дома в гостиной. Два этих почитателя средневекового рыцарства, купец и Соткин, невольно стали творцами легенды о том, что в подземельях под Томском живут механические, железные люди.
Глава 14. Туман немоты
Произошло то, что и должно было произойти. Суровцев ожидал, что его охранник и надзиратель Никодим однажды ему предложит совершить побег.
За этим предложением могло стоять как искреннее желание помочь Суровцеву, так и спланированное чекистами мероприятие. В последнее Суровцев почти не верил, но все же допускал и то, что его глухонемой надзиратель доложил начальству о своих неформальных контактах с заключенным. Тем не менее поручение его он выполнил. Поручение это Суровцев спланировал так, чтобы смысл его не был ясен никому из людей, его передававших. Истинный его смысл мог понять только тот, кто будет в конце цепочки. Это и поняли Ахмат и Соткин. А то, что до них поручение дошло, стало вчера ясно Суровцеву.
Его водили на допрос к новому, незнакомому следователю. Бедняга не знал, как этот допрос проводить. Он не мог принимать по отношению к Суровцеву меры физического воздействия, поскольку делом его занимаются другие, влиятельные люди, и не мог прямо его спросить о золоте. По характеру вопросов Суровцев понял, что в далекой Сибири, в Томске, местные чекисты в очередной раз рыщут по городу в поисках золота Колчака. И уже арестовано множество людей, из которых всеми возможными и невозможными средствами выколачивают показания. Но эти показания, правдивые и вымышленные, только запутывают и без того запутанное дело. А вопли и стенания допрашиваемых арестантов ничего не прибавляют и не убавляют в понимании ситуации.
Нужно сказать, что в отличие от Соткина Суровцев никогда не испытывал злорадства по отношению к своим противникам. Вступив в Гражданскую войну на перроне вокзала города Могилева, где толпа революционных матросов разрывала на куски тело главнокомандующего русской армии Духонина, он из этой войны вышел только однажды, когда оказался в 1-й Конной армии Буденного, воевавшей с польской армией. Лично Колчаком ему было поручено любой ценой сохранить часть золотого запаса России. Он его сохранил. Уже было понятно, что это золото не послужит Белому движению. Нет этого движения. И уже не будет.
Как обычно, Суровцев и Никодим разговаривали ночью, если только можно назвать их общение на языке глухонемых разговором. Суровцев еще раз растолковывал глухонемому надзирателю, что вырваться за пределы тюрьмы не самое главное. Даже если предположить, что они благополучно минуют все пропускные пункты, а их, говорил Никодим, десять, то самое сложное начнется за пределами тюрьмы. Сильный Никодим и получивший специальную физическую подготовку Суровцев, к тому же не раз применявший приобретенные навыки на войне, вдвоем могли бы справиться и с большим количеством охранников. За два месяца без пыток, с хорошей пищей он восстановил силы. Ежедневная зарядка и гимнастика укрепили тело. У него не было прогулок на свежем воздухе, но с ними тюрьма стала бы и вовсе не тюрьмой. Можно было бы пытаться бежать, находись они в любой другой тюрьме. Но и тогда – что делать на воле без документов, без денег, а главное, в стране, пропитанной страхом и пронизанной густой сетью доносчиков? Вольных и невольных... И если Суровцев сможет еще как-то скрываться короткое время, то глухонемому Никодиму это не по плечу. Суровцев еще раз подумал, а не готовят ли ему побег сами чекисты. Все же, наверное, нет. Он сам виноват, что такой безумный план созрел у Никодима. Получилось так, что он объяснил этому сильному, умному и одновременно несчастному человеку, что он обречен, работая в системе НКВД.
Еще при первых ночных встречах вдруг выяснилось, что Никодим воспитывался в интернате для глухонемых детей в Павловске. Интересным для обоих оказалось и то, что располагался этот интернат в тех же зданиях, в которых до революции находилось одно из лучших военных училищ царской России – Павловское. То самое, которое в далеком теперь 1910 году с отличием окончил, тогда портупей-юнкер, Сергей Мирк-Суровцев со своим другом Анатолием Пепеляевым.
Арестант и надзиратель долго беззвучно беседовали. Один, манипулируя пальцами, рассказывал о том, что находилось в том или другом помещении военного училища; другой, пользуясь тем же языком жестов и мимики, в ответ объяснял, что было при нем, когда там находился интернат. Перемены, конечно, были, но столовая, кухня, учебные классы и спальное помещение использовались по прежнему назначению.
Проблему детской беспризорности после Гражданской войны было поручено решать ведомству товарища Дзержинского. Логика такого решения проста и понятна. Потерявшие родителей в результате войны, голода и эпидемий, беспризорные дети невольно становились малолетними преступниками. Это создавало, по сути, неисчерпаемый резерв для преступности взрослой. Первые интернаты были закрытыми учреждениями полутюремного типа. Со временем охранников и надзирателей в них сменили воспитатели. Часть интернатов стали было передавать Наркомату просвещения, но репрессии плодили миллионы новых беспризорных, и интернаты снова становились подведомственными НКВД. В некоторых содержались только несовершеннолетние преступники. Но почти преступниками считались без вины виноватые дети репрессированных, а также дети, потерявшие родителей во время вспышек голода, периодически терзавших страну все послереволюционное время.
В двадцатые годы глухонемых беспризорных детей со всей страны стали свозить в Павловск. Потом к ним добавились дети – инвалиды по зрению. Трудно точно сказать, кому конкретно пришла в голову мысль воспитывать из ребятишек, не помнящих своих родителей, кого-то вроде новых янычар. Но самое засекреченное ведомство страны до самого последнего времени черпало себе кадры в интернатах и детских домах для сирот. И можно только гадать, где проходили, а может быть, и сейчас проходят службу призывники из детских домов. Очевидно одно – никто их со службы не ждал и не будет ждать, если они с нее не вернутся. Такое-то качество да не использовать! Но это физически здоровые воспитанники интернатов и детдомов. А глухонемые?
Еще в двадцатые годы в ВЧК при Ленине и Дзержинском был создан специальный отдел. Впервые с его деятельностью и с деятельностью его руководителей Суровцев столкнулся в Ростове в начале 1918 года. Он лично докладывал генералу Корнилову, что в перехваченных контрразведкой шифрованных депешах красных используются неизвестные ранее шифры.