– Займитесь ранеными. Я так понял, вы перебежчики, – обратился он к Самойлову. – Оружие сдать! Считаю, что пока оно вам не потребуется. Хотя нет. Подождите. Всем по возможности переодеться в сухое обмундирование.
– Где его взять? – спросил кто-то.
– Раздевайте пленных, бестолочи! – продолжал распоряжаться поручик.
– Но, – снова попытался заговорить комиссар.
– Никаких «но»! Раздевайтесь, – уже приказывал Новотроицын.
– Товарищи, – хотел было обратиться то ли к пленным, то ли к офицерам комиссар.
– Ну что ты будешь с ним делать, – картинно посетовал поручик. – Этот ваш, – сказал он Самойлову.
– Я вас не понимаю!
– Преподадим студенчеству основы штыкового боя. Делай раз!
Новотроицын еще раз ударил штыком пленного, до этого раненного в лицо. Этот пленный стоял, закрыв окровавленное лицо руками, и не видел ничего. Но, точно почувствовав опасность после слов поручика, он успел лишь взглянуть на него. И тут же, застонав от новой боли в груди, он точно привстал на носках, приподняв плечи и хватая ртом воздух.
– Делай два, – продолжил Новотроицын. Перевернув винтовку, он ударом приклада сбил уже дважды раненного человека с ног. – Три! – крикнул офицер и ударил сверху вниз сбитого с ног человека, у которого сразу после страшного удара штыком, пронзившего его насквозь, началась предсмертная агония. Ноги и руки его судорожно дергались в разные стороны. – Чего стоим, мух ловим, господа?! – со страшным, перекошенным от злобы лицом спросил Новотроицын стоящих в нерешительности офицеров. – Штыком коли! – как на занятиях по рукопашному бою, скомандовал он.
Один из офицеров ударил штыком стоящего напротив него пленного. Тот, застонав, ухватился за ствол винтовки.
– Ну что такое, мать вашу?! – становясь почти безумным, вскричал Новотроицын. – Первый закон штыковой атаки... Не в грудь, не в живот... В лицо! В лицо! В лицо! Никому не стрелять!
Он несколько раз подряд до жути точно ударял штыком в лица пленных.
– В лицо! Иначе штык потом не вытащишь из него! – орал он. – На! На! На! В пузо потом... Добитие!.. Приклад!.. Делай два!..
Белогвардейцы молча, с яростью бросились на пленных. Точно торопясь, точно боясь, что им не достанется убийства, они, отталкивая, тесня друг друга, кололи пленных штыками. Самойлов, до конца не осознавший отведенной ему роли, не смог ударить комиссара по-настоящему. Боевой офицер, он не мог поднять руку на безоружного человека. Комиссар увернулся и, раненный в бок кем-то из офицеров, пронзительно закричав, вырвался. Он сбил нескольких нападавших и бросился со всех ног бежать в ту сторону, в которую пошел Суровцев.
– Господин полковник! Господин полковник! – кричал он на бегу.
– Ну-ну. Да-да, – сквозь зубы проговорил поручик. – Не бегал я еще за тобой... Как же, как же!.. Сейчас, сейчас...
Передернув затвор трехлинейки, в одну секунду прицелившись, он выстрелил в спину убегающему комиссару. Тот, сделав еще несколько шагов на подгибающихся коленях, упал в перемешанный с грязью снег. Не прошло и минуты, как все было кончено. Груда безжизненных тел кроваво парила при минусовой температуре воздуха. Снегопад прекратился полностью.
«Начинали Гражданскую войну почти святые. Заканчивали ее почти бандиты», – писал о гражданской войне бывший депутат Государственной думы, затем один из организаторов Белого движения, он же организатор разведывательной деятельности ВСЮР – Василий Витальевич Шульгин. И это в равной мере относится как к белым, так и к красным. Кто теперь разберет, что было вначале? Вырезанные ножом кровавые звезды на спинах красноармейцев или кровавые погоны на плечах добровольцев! «Пленных не брать!» Такой приказ был отдан по обе стороны фронта. Да и невозможно их было брать. Не хватало продовольствия, чтобы прокормить своих солдат. Белые перешли на так называемое «самообеспечение». Они в отличие от красных не заявили о реквизициях, но отнимали съестные припасы, если не могли договориться полюбовно. Но здесь, на Кубани, в отличие от Дона их принимали все же как освободителей.
И еще одно ранение пришлось испытать теперь уже полковнику Мирку-Суровцеву. И снова он был ранен в плечо. В то же самое правое плечо, что и в первом своем бою, в таком казавшемся теперь далеким 1914 году в Восточной Пруссии. И снова он потерял сознание. Как вообще с такой непереносимостью боли можно было выбрать военное ремесло! Но так уж сложилась жизнь.
Утро следующего дня он встретил в уютной казачьей хате. Он сразу и не сообразил, где находится. Он был переодет в чистое нательное белье. И первое, что пришло на ум, – надо бы прежде вымыться и побрить все тело, прежде чем переодеваться. Вши не заедали, как это было прежде, когда оказывался в тепле. Но он ощущал их на всем теле. Превозмогая слабость от потери крови, он вспомнил, что по поручению Маркова занимался эвакуацией раненых добровольцев и обоза с покинутого во время атаки берега реки. Вспомнил, что в очередной раз столкнулся с Новотроицыным. Поручик нарушил его приказ охранять до утра пленных. Впрочем, – понимал Суровцев, – это вряд ли могло изменить их судьбу. Вспомнил, как Новотроицын задирал подпоручика Романа Гуля. «Вы, Гуль, из всех нас самый настоящий голубчик. Гуль-гуль-гуль», – дурачился он, точно подзывал голубей.
«Почему запоминаются, казалось бы, ненужные детали?» – думал Суровцев. Но спустя многие годы он поймет, что вот эти детали окажутся самыми важными. И спустя два десятка лет жизнь снова столкнет его с Новотроицыным. И, вспоминая Ромочку Гуля, он вспомнит еще и то, что у Гуля был младший брат, с которым тот вместе вступил в Добровольческую армию. Но Роман Гуль к тому времени будет уже не восторженным прежним поручиком, а литератором, едва ли не первым, кто прикоснется к теме Гражданской войны. А кем станет Новотроицын, читателю еще предстоит узнать.
Приходя в себя, Сергей Георгиевич вспомнил, как погиб пожилой полковник из запасных, который во время самого боя находился вместе с сестрой милосердия Варенькой, помогая ей ухаживать за ранеными. Он до самой своей гибели так и приговаривал: «Господи! Сколько страданий!» В той стычке полковник погиб и был ранен сам Суровцев. Что было потом, он не знал и не помнил. Навестивший его полковник Неженцев рассказал, что красных истребили, а его, раненного, перенесли в эту хату.
Суровцев был глубоко тронут теплым отношением к себе со стороны своих товарищей и командиров. Едва вышел Митрофан Неженцев, как пришел сам генерал Марков в сопровождении полковника Тимановского.
– Перепугали вы нас, голубчик. Лежите, не вставайте, – начал разговор генерал Марков. – Как вы себя чувствуете?
– Ничего страшного, ваше превосходительство. Рана не серьезная.
– Красных разбили начисто. Истребили их несчетно. В основном пленными, – сообщил Тимановский.
– События последних дней подтверждают вашу правоту в маршруте нашего похода, – точно размышлял вслух Марков. – Надо идти дальше, в глубь земель Кубанского казачьего войска. В Ново-Дмитриевской казаки ведут себя не так, как на Дону. На Дону были и не казаки как будто, а мелкие лавочники. Вспомните, как приходилось покупать у них каждый патрон. И при этом еще и торговаться. Будь моя воля, я бы приказал их пороть. А вооружение и продовольствие не покупать, а реквизировать, как это делают большевики.
Надо признать, что в первый период войны белые действительно покупали у населения продукты. Так же все от генерала до рядового получали денежное довольствие.
Средних лет казачка – хозяйка хаты молча поставила на стол самовар. Положила рядом с постелью Сергея чистую казачью одежду – рубаху и шаровары.
– Надень пока мужнино, ваше благородие. Твою одежу я в баньку отнесла. Выпаривать все надо.
«Странное повторение, – подумал Сергей, – снова ранение в то же плечо и снова переодевание в казачий костюм...» Но какая пропасть пролегла за эти годы между ним нынешним и тем порывистым выпускником академии, которым он был прежде. Какая же пропасть пролегла между тем ощущением необходимости своего ремесла и этим вшивым абсурдом Гражданской войны!
– Стыдно признаться, господа, все наше воинство, включая генералитет, завшивело выше всякой меры, – угрюмо сказал Марков, точно прочтя мысли Суровцева.
События этого утра разворачивались для Сергея Мирка-Суровцева весьма неожиданно. Едва Марков, Тимановский и он разместились за столом вокруг самовара, как в сопровождении уже знакомой нам сестры милосердия Вареньки и своего адъютанта в дом вошел сам генерал Корнилов. Лавр Георгиевич собственной персоной. Офицеры и генерал Марков встали. Главнокомандующий был явно не в духе. Первым он обратился к Суровцеву:
– Как вы себя чувствуете, голубчик?
– Вполне сносно. Могу воевать.
– Это хорошо, – присаживаясь к столу, задумчиво произнес главнокомандующий.
– Сергей Георгиевич, – по-детски надув губки, недовольно вмешалась Варенька, – кто вам разрешил сменить повязку? И кто так перевязывает?
– Мы ему говорили, – поспешил заявить Тимановский.
– Не волнуйтесь, Варвара Петровна, как вы могли заметить, у меня это уже второе подобное ранение. Опыт подсказывает, что так заживает быстрее, – отвечал Суровцев.
Беседа за самоваром не клеилась. Было видно, что Корнилов пришел не просто навестить раненого офицера, а за чем-то другим. Нервозность и без того порывистого генерала оказывала неприятное влияние на всех собравшихся. Это чувствовал и сам Корнилов. Не допив чай, он резко встал. Так же резко, взмахом руки приказав всем не вставать, отправился к выходу. Просунув руки в рукава шинели, поданной ему адъютантом, произнес, обращаясь только к Суровцеву:
– Через полчаса жду вас у себя.
Не сказав больше ни слова, вышел.
– Не в духе главнокомандующий, – заметил Марков. – Не иначе как с утра переругался с Алексеевым. Бедный Деникин между ними как между двух огней. Можете себе представить, иногда Алексеев с Корниловым общаются письменно. А Деникин как почтальон ходит от одного к другому.