Сохранилось ли уголовное дело? Наверняка. Как бы получить к нему доступ…
«Проще всего через нашего следователя».
Татьяна смотрела из окна, как сыщик, сутулясь, идет мимо. Когда он исчез из виду, она села за стол и обхватила голову руками.
Перед ней лежал рисунок: плакучая ива, склонившаяся над водой; шарообразное гнездо, похожее на улей. Она негромко застонала. Это хуже ноющего зуба, который ты не можешь не расшатывать в воспаленной десне, хуже болячки на коленке, которую сковыриваешь раз за разом.
Татьяна смотрела на переплетение ивовых ветвей.
Ива, гнездо.
Карандаш заскользил по бумаге, и на ней появились очертания двух небольших птичек, подлетавших к дереву.
Проклятое наваждение, болезнь, обострившаяся у нее в Камышовке! Разве можно было возвращаться сюда после всего, что случилось?
Ива, птички, гнездо.
Кто еще должен здесь быть?
Я не хочу, сказала Татьяна, сжимая карандаш. Я не хочу это изображать, я не хочу раз за разом воспроизводить этот день, я не хочу постоянно сама себе подавать этот платок и умолять, чтобы его забрали.
Рука, словно помимо ее воли, вывела у подножия ивы фигурку ребенка.
Хватит, сказала себе Татьяна. Довольно!
«Ты не закончила рисунок».
Несколько секунд она сидела, уставившись в одну точку. В ее ушах звучали крики, трещал гибнущий дом под страшный, набирающий силу гул огня, и все перекрывал нечеловеческий вопль.
Раздался хруст; Татьяна вздрогнула и очнулась от своего забытья. По столу катились два обломка карандаша.
Она тяжело встала, чувствуя себя старухой, взяла лист бумаги, стараясь не смотреть на изображение, и поднялась на чердак. Шкаф, забитый пыльными книгами, стоял с распахнутыми дверцами, словно ожидая ее. Все предметы в этом доме знали, что будет дальше.
Татьяна положила рисунок на полку, захлопнула дверцы и спустилась вниз, чувствуя, как ввинчивается в правый висок сверло. Феназепам нашелся в швейной коробке среди катушек и лоскутков; она и забыла, что сунула его туда.
«Не больше одной таблетки».
Она выпила две, забралась под одеяло и сказала себе, что, когда проснется, боль уже закончится. Это вранье никогда не действовало прежде, не сработало и теперь.
Сергей Бабкин нашел Макара в комнате, которую отвел им Красильщиков; впрочем, тот обещал, что к вечеру будет готова другая, в которую сможет отселиться один из них. «Там было не прибрано, – извинился он. – Если вам не нравится в тереме, можете переехать в сорок восьмой». В сорок восьмой ни Макар, ни Бабкин не захотели.
– Пятнадцатого августа Вера заправляла машину Возняка в тридцати километрах отсюда! – торжествующе сообщил с порога Сергей. – Красильщиков не врет.
Он выложил подробности разговора с сотрудниками заправки.
– Ай да Бакшаева! – восхитился Илюшин.
– Ага, шумная бабенка. Но мы должны сказать ей за это спасибо. Не закати она скандал, черта с два бы ее кто вспомнил.
– Я про младшую. Не видела, значит, она сестру…
– Врет! Спорим, она тело перепрятала?
– Зачем и куда? – заинтересовался Макар.
Сергей сказал то, что давно засело у него в голове:
– Перезахоронила по-человечески. Как ни крути, мертвая сестра ей выгоднее, чем живая: не нужно никому возвращать деньги Красильщикова. Уверен, она ни копейки ей не отправила. Подруга Веры не смогла вспомнить, чтобы старшая сестра хоть раз упоминала о делах младшей. Надежда провернула сделку втихомолку, никому ничего не рассказала и сидела на трех миллионах.
– Хорошая версия, – согласился Макар. – Только пока недоказуемая. Ты мне об этом сюрпризе говорил по телефону?
– Не совсем.
Сергей выудил из папки старую бумажную фотографию, которую ему удалось выпросить у Прониной.
Вере Бакшаевой на ней было не больше двадцати. Скорее, восемнадцать, и вспомнив паспортный снимок Веры, сделанный примерно в те же годы, Илюшин покачал головой: что же за бракодел ее фотографировал? Как получилось у него перевести эту бьющую через край жизнь в заурядное тусклое лицо?
Вера Бакшаева была исключительно хороша собой. Широко расставленные прозрачные глаза под густыми бровями, полные губы, сложенные в насмешливую полуулыбку, темные кудри – дерзкая, жадная красота, не допускающая, что кто-то пройдет мимо и не оглянется. Вульгарная? Да кто вульгарен в двадцать лет! Хороший вкус – удел старости.
«Из-за такой женщины могли и всю деревню спалить», – подумал Макар.
Бабкин вывел на экран второй снимок. Ему хотелось добавить что-нибудь вроде «эх, что жизнь-то с людьми делает» или «годы никого не жалеют», но он справедливо опасался, что Макар не спустит ему с рук банальностей.
– М-да… Вот что жизнь с людьми делает, – сокрушенно сказал Илюшин. – Какая прискорбная метаморфоза.
– Из Золушки в тыкву, – пробубнил Бабкин за его спиной.
– А рядом с ней кто? Подруга?
– Да. Светлана Пронина. Нормальная тетка, и, похоже, единственный человек, что мог выносить Бакшаеву, не считая Возняка.
– Слушай, а я ведь знаю, кто ее снимал! – внезапно сказал Макар. – Фотограф Ильясов! Я уже видел одну его работу. Портретист он был, похоже, от бога…
– Что за одна работа?
– Худякова рассказывала мне о своей семье и показала карточку. Занятная она старушенция! Ум ясный, скептический.
– Что-нибудь новое узнал?
– При пожаре девяносто первого года в сарае Бакшаевых находился человек. Он погиб.
Бабкин присвистнул.
– А звали-то его как, человека?
– Худякова, по-моему, пожалела, что проговорилась, и больше ничего вытянуть из нее не удалось. Я рассчитывал, что получится достать дело из архива. Позвонишь следователю? Тебе он охотнее пойдет навстречу, чем мне.
– Позвоню, – сказал Бабкин. – Только что-то мне слабо верится в успех этой затеи.
Он подошел к окну, потягиваясь на ходу: спина затекла после долгой езды. Сергей подышал на стекло и стоял, ждал, с детским удовольствием наблюдая, как тает мутное пятно и открывается скупой графичный пейзаж – избы, березы да грязная колея, жиденький перелесок и вороньем облюбованный старый тополь. Серость мышиная, полынная горечь. «Век бы так смотрел».
– Слушай, а кто все время стучит? – спохватился он.
– Бешеный дятел.
– Нет, серьезно!
– Печник приехал, возятся с утра вместе с хозяином, чинят дымоход.
– Ну дает Красильщиков!
– Нет бы водку пил и плакал! – осуждающе подхватил Макар. – Что за народ…
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг нахмурился и склонился над бумажным снимком:
– Серега…
– Ась?
Бабкин рассматривал Камышовку.
– Воздух какой прозрачный… – вслух подумал он. – Красота!
– Тоска и тлен! – отозвался Илюшин. – Глянь сюда.
Сергей с неохотой отвел взгляд от курившихся над избушками дымков.
– Что там?
– Вот. Смотри…
Бабкин склонился над снимком Веры Бакшаевой. Ее толстую шею оплетала цепочка с крупными звеньями, на которой болтался православный крест.
– Ничего странного не замечаешь?
– Крест. На золотой цепочке, – признал Бабкин, недовольный тем, что это заметил Макар, а не он.
– Я бы сказал, цепь. И сам крест какой-то необычный… У тебя лупа далеко?
Лупа нашлась в складном карманном ноже между штопором и отверткой.
– Я тебе и так скажу, без лупы… – Сергей придвинул лампу. – Э-э-э… Здесь, похоже, какой-то камень…
– Гранат, – сказал Макар.
Бабкин даже не заметил, как его нож с выдвинутой лупой оказался в руках Илюшина.
– Почему не рубин?
– Темноват для рубина. Хотя черт его знает… Приметная штуковина!
– Она его, похоже, не снимала. – Бабкин отодвинул бумажную карточку и увеличил снимок на экране.
Теперь настала очередь Макара досадовать на то, что он не сообразил воспользоваться таким простым способом. Вера Бакшаева носила трикотажные футболки с глубоким вырезом, а длина цепочки была невелика: украшение виднелось над краем ткани почти целиком. Сергей раздвигал границы кадра до тех пор, пока крест не стал превращаться в размытые пиксели. Круглый камень под нижней планкой просматривался отчетливо; без сомнения, это был один и тот же крест или его точная копия.
В уголке памяти вдруг засвербело, словно там слабо царапалось неопознанное воспоминание. Сергей попытался рассмотреть его, но внутренняя лупа не работала.
– Любопытно, любопытно, – забормотал Илюшин. – У меня родилась идея. Давай-ка найдем кого-нибудь из местных, желательно в своем уме.
– Красильщиков?
– Нет, он здесь не поможет. Нужен тот, кто помнит Бакшаеву с юности.
Нины Худяковой дома не оказалось; вышедший на стук Василий зыркнул свирепо и сообщил, что Нинка шляется, а где – не знает, да ему и все равно.
– Может, на кладбище пошла, – неохотно крикнул он вслед, когда сыщики уже отошли от калитки.
– А где кладбище? – обернулся Макар.
– Сам найдешь, чай не слепой.
И Василий скрылся в доме.
– Чего это он злой такой? – спросил Бабкин.
– Подозреваю, что выпить хочет, а Худякова держит его железной рукой за горло.
– Она, значит, тоже вроде благодетеля, – сказал Бабкин, выслушав рассказ Илюшина. – Не многовато филантропов на одну деревеньку?
– Они с Красильщиковым из разного теста. Худякова себе изобрела внутренне непротиворечивую систему духовного роста, подозреваю, от такой тоски и горя, из-за которых люди менее крепкие полезли бы в петлю. А ей в петлю нельзя по религиозным соображениям. Православие запрещает самоубийство.
– Да-да, страшный грех. Кстати, почему самоубийство хуже убийства, я забыл?
– После него нельзя раскаяться. Что-то мне подсказывает, что, если бы Бакшаеву убила Нина Иванова, она бы ее прикопала в лесочке и жила себе тихо, молилась бы за чужую грешную душу и за свою заодно.
– То есть, совесть бы ее не мучила?
Илюшин усмехнулся:
– Свою совесть Худякова завязала бы в узел и концы прижгла, чтобы не разлохматились. Она стойкая тетка. И очень непростая.