– У меня была знакомая, которая обожала запах помидорной рассады. Хлебом не корми, дай упасть лицом в помидорный куст. Только заметит теплицу, ломится туда, как наркоман за дозой.
– Да это она тебя, дурака, заманивала. Любви хотела. А мне гудрон нравился! Вонял фантастически. Асфальтовая смола такая…
– Гудрона не жевал – жизни не видал! – философски заметил Илюшин.
– А еще я в детстве котов нюхал. Домашних. Поймаешь в гостях чужого кота, а он шапкой пахнет.
– Это шапки котами пахли.
– Шапки пахли нафталином. И пижмой еще. Бабушка летом веточки свежей пижмы по шкафам раскладывала, от вредителей. Так и не знаю, помогает или нет.
Илюшин засмеялся.
– Ты чего это? – подозрительно спросил Сергей.
– Представил, как ты нюхал котов. Входит такой шкаф, ловит несчастного зверя и тащит к своей жуткой роже. Кот от ужаса ссытся и роняет шерсть.
– Ни один не ронял!
– Значит, теряли сознание. Если б ты попытался меня обнюхать, я бы точно потерял.
– В страшном сне не привидится тебя нюхать, – заверил Бабкин.
Илюшин сорвал пучок сухой травы и оттер грязь с подошвы.
– Ладно, чего сидим? Давай машину искать.
– Куда двинемся? – Сергей поднялся. – Прямо мы уже ходили, чуть коня не потеряли. Сивого мерина.
Мерина Илюшин пропустил мимо ушей. Он крутил головой, зачем-то принюхивался, и в конце концов решил:
– Направо.
Собрал рассыпавшиеся грибы и двинулся по краю леса, тщательно выбирая, куда ступать.
– Если верить карте, эта трясина занимает не меньше десяти гектаров, – бормотал сзади Бабкин. – Прикинь, нарвемся на собаку Баскервилей!
– Ты ее схватишь, обнюхаешь, и она гикнется от ужаса, – отозвался Макар. – Как соседские коты.
– При моем обнюхивании ни один кот не пострадал!
Илюшин замедлил шаг, и Бабкин насторожился.
– За нами кто-то следует, – помолчав, сказал Макар.
– Давно? – Бабкин заставил себя идти как прежде, не поворачивая головы.
– Черт знает. Минуты три чувствую.
– Отловить гада?
– Попробуй, если получится…
Бабкин резко обернулся, внутренне готовый к тому, что за ними потащилась сердобольная Капитолина, и почти сразу на пригорке увидел фигуру, метнувшуюся прочь. Он бросился за ней, но уже через двести метров остановился и вернулся обратно.
– Бесполезно! Удрал как заяц… Я был уверен, что это кто-нибудь из наших старух!
– Довольно шустрая старушка. Ты его разглядел?
– Мужик. Лет… не знаю, может, сорок? Тридцать? Во всяком случае, не старый. Исчез моментально, как сквозь землю.
Сергей оступился в ямку, наполненную водой, залил калошу и выругался.
– Да что за дьявол! Невезуха целый день.
– Почему невезуха?
– Тебя чуть не засосала опасная трясина – это раз. Какой-то хрен за нами топал и слинял – это два. И тачку здесь можно искать до морковкиного заговенья – это три. Убедил?
– Убедил, – согласился Илюшин. – Серега, а что это впереди за кусты?
Бабкин, озабоченный хлюпаньем в калоше, не сразу понял, о чем его спрашивают.
– Я тебе что, дендролог? Ольха какая-нибудь. Или этот, как его… бересклет.
– Ольха, говоришь… – пробормотал Макар.
Сергей, наконец, поднял голову, присмотрелся и за облетевшими ветвями рассмотрел белый корпус.
«Нексия» прочно, основательно, почти уютно сидела на брюхе; колеса до середины ушли в вязкую болотную почву, промерзшую к ноябрю. Тот, кто пригнал ее сюда, тщательно замаскировал машину ветками. Издалека эта груда напоминала шалаш, и Бабкин позавидовал остроте зрения Макара.
– Просто я знал, что она где-нибудь тут поблизости, – сказал Илюшин.
– Почему не в болоте?
– У Бакшаевой рука бы не поднялась утопить машину. Это как пристрелить здоровую лошадь.
– У твоей лошади ребра сгнили, – заметил Сергей, стряхивая листья с проржавевшей черной двери.
Номер с машины был скручен, вещей внутри не было. Подойдя, Сергей первым делом принюхался: пахло только лесом, из чего он заключил, что Вера Бакшаева, по крайней мере, не лежит в багажнике.
– Сестра должна быть совсем дурой, чтобы бросить тачку с телом в лесу, когда болото в двух шагах, – вслух подумал он.
– Я тебя умоляю! – откликнулся Илюшин; он пытался сквозь стекло рассмотреть, что в салоне. – Люди в массе своей действуют нерационально. Представь, что Надежда панически боялась дотронуться до тела сестры. Вот тебе и причина оставить труп в багажнике.
– Короче, в машине его нет. Иначе пахло бы.
Он сфотографировал «Нексию» со всех сторон.
– Вопрос, как нам снять отпечатки… – задумчиво сказал Макар.
– Нет такого вопроса.
Сергей обмотал локоть курткой и ударил в боковое водительское окно. Стекло ахнуло и разом помутнело от бесчисленных трещин. Вытащив его, Бабкин открыл дверь.
– Надеюсь, она не стерла свои отпечатки с руля… – пробормотал Илюшин.
Бабкин осмотрел руль и покачал головой.
– Макар, дело дохлое. Отпечатков тут нет. Во-первых, это кожаная оплетка, во-вторых, она рифленая. И времени прошло много.
– А если на панели?
– Все проверю, конечно. Но три месяца…
Илюшин понимал, что он имеет в виду: отпечатки недолговечны, сохраняются не дольше двух-трех дней. В холоде жировой след дольше не разрушается. Следы прикосновений, не исчезающие долгие годы, – в девяноста восьми процентах случаев киношный штамп, а в двух – редкое стечение обстоятельств.
– Есть! – выдохнул Сергей.
Он ворочался внутри «Нексии», как медведь в тесной берлоге; при каждом его движении машина, казалось, проседала еще сильнее, впечатывая в землю металлическое брюхо.
– Что – есть? – недоверчиво спросил Макар.
– Отпечаток. Смазанный, правда, но терпимо. Точнее, даже несколько отпечатков.
– Где, на панели?
– Не-а. Ты будешь смеяться! В бардачке валяется диск с Лепсом. Кто-то хватал и саму коробку, и диск.
– Вот не зря я всегда восхищался певцом Лепсом! – растрогался Илюшин. – Сколько пользы от человека, ты подумай…
– Раньше времени ерничаешь! Может, это пальчики старшей Бакшаевой.
– Лучше бы, конечно, младшей, но старшая тоже подойдет. А если на рычаге передач?..
Бабкин выразительно скривился.
– За что еще хватается человек, едущий в машине… – спросил Макар самого себя. – За зеркало, допустим… Слушай, Серега, – встрепенулся он, – а ведь тебе в машине не так тесно, как я ожидал!
– Ты о чем?
– Сядь на водительское место, будь любезен.
Сергей, пожав плечами, перелез в соседнее кресло.
– Ноги на педали, руки на руль, – распорядился Илюшин. – Отлично! А теперь скажи: тебя не удивляет, что ты не скрючился, как дохлый таракан, а расположился довольно комфортно?
– Комфорт, прямо скажем, относительный… – начал Бабкин и замолчал.
– Вот именно, – кивнул Макар. – Бакшаева ниже тебя на две головы. Она попросту не дотянулась бы до педалей. Будь кресло отрегулировано под нее, его придвинули бы в два раза ближе. Кто-то другой вел машину от Камышовки до болота.
День у Надежды Бакшаевой прошел в суете: сбегала в магазин, накупила там зачем-то консервированной горбуши, которую не любила, и, не переставая удивляться самой себе, наспех сварила суп. После судорожно отмывала от застарелой жирной грязи плиту, разобрала шкаф с постельным бельем и заново проклеила кухонное окно, в щелях которого поскуливал сквозняк.
Почувствовав, что вот-вот упадет без сил, съела без аппетита тарелку рыбной похлебки и обратила взор к настенным часам. Хрипнуло, скрипнуло, отворилось, и кукушка прокуковала четыре раза.
Птицу Надежда не любила. Кукушка была молодая и наглая, купленная за большие – неприлично сказать, до чего большие – деньги сразу после продажи купеческих развалин. Три миллиона! Надежда до последнего была уверена, что обманут, и где-то в глубине души даже рассматривала такой исход как желательный, понимая, что в образе несчастной одураченной женщины сможет рассчитывать на некоторые преференции от окружающих, а вот внезапно обрушившееся богатство лишит ее даже имеющихся. Быть жертвой необременительно и приятно; к тому же это была знакомая, многократно отыгранная роль. Когда у тебя такая сестра, как Вера, не нужно прикладывать усилий, чтобы выглядеть страдалицей.
Однако Красильщиков не обманул. Ошалев от огромных денег, Надежда приехала на такси во Владимир – барыней! барыней! – и велела остановить возле ювелирного. Так и крикнула таксисту: «Стоооой!» – чувствуя, что некая незримая сила приподняла ее над этими… ну, вот этими… как их, черт! ах да, обслугой! – приподняла над обслугой, никогда не ворочавшей миллионами.
«Чего орешь как три дня недоенная? – спросил таксист без всякого пиетета к ее новому статусу. И прибавил грубо: – Блевать если – выметайся наружу!»
Надежда вовсе не собиралась блевать, хотя перед поездкой, сама не зная зачем, хлебнула портвейна. Всю дорогу, пока ехали до города, в ней вызревала мечта; вернее, Бакшаева насильственно приводила себя в состояние мечтания, скручивая и выжимая безответственную свою натуру, которой хотелось почему-то лишь вернуться домой, добить портвешок и завалиться в постель. Наконец смутно просияло в сознании: кольцо! с бриллиантами! – и Надежда облегченно выдохнула.
Ослеплять, сиять и царствовать!
Она выпорхнула из такси, прочь от хама-водителя, и влетела в ювелирный.
Оказавшийся салоном часов.
Вывески ли она перепутала или же это были происки дьявола, желавшего омрачить Надеждин триумф (сама она склонялась ко второму объяснению), но только в своем дешевом пуховике, в толстых штанах, толстом свитере и сама толстая, Бакшаева оказалась посреди строгой математической безупречности часовых механизмов.
Ей стало не по себе. Страх был сродни испугу маленького ребенка, вдруг попавшего в незнакомое место. К нему присоединился стыд: она все перепутала! Дуреха!
Прохиндей консультант, мгновенно раскусивший эту пьяненькую провинциальную бабу, налетел, закружил, запел сладкоречиво, и десять минут спустя Надежда обнаружила себя на ступеньках магазина с большой коробкой в руках.