– По полу у вас дует, – сказал Илюшин, закончив свое дело. – Носки наденем.
Яковлева и тут повиновалась беспрекословно. Происходящее явно доставляло ей удовольствие.
Макар разложил все по местам и вернулся в комнату.
– Мерку вашу я снял, Лариса Сергеевна. Когда найду туфлю, сразу же принесу. Хорошо?
Яковлева ответила расслабленной счастливой улыбкой и закрыла глаза. Несколько секунд Илюшин смотрел на нее, отстраненно думая о том, что приближающуюся зиму старуха не переживет. Пусть хоть с чистыми ногами уйдет по белому снегу.
Он сложил пополам ненужный отпечаток ее подошвы, сунул в карман и пошел к двери.
– Семен Дьяченко, – безмятежно сказала Лариса.
– Что?
– Хороший был мужик, светлая ему память. Не скажу, что умный там или красавец. Но хороший. Тихий такой, добрый. Бориса Ефимовича троюродный брат. Видал ты Бориса Ефимовича?
– Не видал, – сказал опешивший Макар. – Лариса Сергеевна, Дьяченко – это кто?
– А ты про кого меня спрашивал? Вот он и есть. Его Сеней все звали…
– Это он утонул на болоте?
– Он. Ох, душа бедная! Сеня приезжий был, городской человек, вроде тебя, но с образованием. Взяли его зоотехником в наш совхоз. Борис Ефимович помог. Тебе тоже может помочь… Надо?
– Лучше вас мне никто не поможет, – медленно произнес Макар, боясь спугнуть удачу. – А зачем он на болото пошел?
– Кто ж его знает! Сдуру. Но вообще-то не он один там бывал. Там груздей вокруг – ух, хоть косой коси. Если глубоко не заходить, то можно и не бояться. А там, где под ногами чавкает, – ну, там, конечно, надо поворачивать. Искал ты там грузди?
– Что случилось с Семеном Дьяченко?
– Он, значит, забрался далеко, куда нельзя было. И утоп.
Старуха удовлетворенно замолчала.
– И все? – спросил Макар, ощущая себя идиотом.
Яковлева обежала взглядом комнату, словно выискивая кого-то. Опасливо отодвинулась от края постели. Лицо ее приобрело сосредоточенное выражение, и еще раз покосившись в дальний темный угол, она поманила Илюшина пальцем. Ближе, еще ближе… Когда его ухо оказалось возле ее губ, старуха выдохнула:
– Говорят, помогли ему, бедолаге.
– Кто? – так же тихо спросил Макар.
– Охотник наш. Гришка Возняк.
Илюшин посмотрел на старуху. Она мигала за своими очками, и было невозможно понять, очередной ли это бред или ему наконец-то повезло услышать свидетеля.
– Зачем Возняку топить Дьяченко?
– Чего не знаю, того не знаю.
– От кого вы это услышали?
– Был у нас такой Савелий Кужма. Бездельник, и пьющий, сильно пьющий. До похабства доходило: заголится и давай срамом размахивать. Но мирный. В драки не лез. От Савелия это все и пошло.
– Что пошло?
– Про Гришку. Кужма выдумывать бы не стал. Ты его найди, он тебе больше меня расскажет. Он, старый бес, ребятню пугал! Я-то слышала звон, да не знаю, откуда он. А Савка, тот все своими глазами видел.
Макар вышел на крыльцо. Из-за забора доносился разговор двух женщин.
– Уезжала бы ты отсюда, – говорила Худякова. – Пожила, отдохнула – и будет.
Кому это она, удивился Илюшин. Он еще не слышал у нее такого голоса: жесткого, злого.
– Нина Ивановна, я не могу!
Маркелова! Отчего старуха ее гонит?
– Все ты можешь, девонька! Ты у нас вон какая талантливая…
А ведь Худякова это не о рисунках, подумал Макар. Ему не нужно было прислушиваться, чтобы разобрать ее речь: слова падали рядом с ним, увесистые, как авоськи с картошкой. Реплики Маркеловой таяли в воздухе.
– Нина Ивановна, здесь Андрей…
– Тебе, значит, счастья захотелось! – усмехнулась старуха. – Это правильно. Счастья всем хочется.
Послышались шаги, и, привстав на цыпочки, Макар увидел широкую удаляющуюся спину в серой фуфайке. Похоже, Нина Ивановна сказала все, что считала нужным.
Татьяна смотрела ей вслед. Жаль, он не мог увидеть выражения ее лица.
Но почему художница боится старухи?
Татьяна тряхнула головой, вытерла слезы.
Нельзя ей было сюда приезжать.
Но больше было некуда.
Чья-то непреодолимая воля переписывала сценарий ее жизни и выкидывала ее из всех обжитых за долгие годы пространств, оставляя ей лишь одно прибежище – профессию. Среда сопротивлялась ее присутствию, словно кто-то одним махом исправил то ли ее физические свойства, то ли Танины. Поменял технические характеристики: была рыбка, стала резиновая уточка: прыгай на воде, сколько влезет, вглубь тебе больше не нырнуть. Злая шутка режиссера: полагаешь, что на монтаже вырезали пару сцен с твоим участием, а между тем уже и фамилии твоей нет в титрах, и костюм перешит на другого героя.
– Никуда я не уеду, Нина Ивановна, – сказала она в пространство. – Некуда мне уезжать.
Илюшин догадывался, что на новом пути его ждет неудача, и оказался прав. Савелий Кужма умер одиннадцать лет назад в больнице. Об этом рассказала Капитолина.
– Зачем тебе понадобился Савелий? Его здесь за мужика не держали, – шелупонь, шушера мелкая. Надирался так, что себя не помнил. Под заборами валялся, а потом всякие небылицы плел пацанам. Больше его никто не слушал.
– Вот и Яковлева сказала, что старый черт начал ребятню пугать, – задумчиво сказал Макар. – Почему именно ребятню?
Старуха почесала подбородок.
– А ведь и правда… Кужма собирал вокруг себя малышню. Я всю жизнь алкашей терпеть не могла, и его тоже. Но врать не стану: детишки Савелия любили. Он с ними возился, сказки сочинял, в лапту играл… Взрослые-то, по правде сказать, держали его за дурачка.
– Капитолина Игнатьевна, вы можете вспомнить имена детей, с которыми общался Кужма?
– Да хоть Танька Маркелова! Собачонкой крутилась вокруг него. Кто еще? Дай сообразить… Саша из пятидесятого, там жили Бурляцкие, ее бабка с дедом. Они люди угрюмые. А девчушка была ласковая, робкая: ей скажешь «здрасте», а она краснеет будто мак. Лет пять назад их дом продали, но туда никто так и не заселился. Больше, пожалуй, никого не вспомню.
– Спасибо, Капитолина Игнатьевна, – сказал Макар. – Вы очень помогли.
Сергей Бабкин накинул куртку и вышел на улицу. Пес Чижик, воспользовавшись моментом, шмыгнул в приоткрытую дверь и, страстно загребая лапами на поворотах, метнулся на кухню. Из дома его не выгоняли даже летом; в конуру он уходил по собственному желанию. Однако Чижик вел себя так, словно лишь по непонятной прихоти судьбы его до сих пор не отвезли на живодерню или не выставили на мороз.
– Куда! Расстреляю! – вслед ему крикнул Бабкин.
Но Чижик уже исчез.
Красильщиков нашелся в саду. Он ходил по небольшой расчищенной поляне с рулеткой в руках.
– Беседку прикидываю, – сказал он, заметив сыщика. – Не знаю, как быть. Вершинин поставил здесь две, но это было давно, и с тех пор здесь, видишь, выросли яблони. Для одной беседки места хватит, но для двух… Это что же, деревья рубить? Тоже не дело.
Он почесал в затылке.
– Кто такой Вершинин? – спросил Сергей.
– Я разве не рассказывал? – удивился Красильщиков. – Афанасий Вершинин был купец. В конце девятнадцатого века он возвел в Камышовке этот терем для своей молодой жены. В те времена вокруг жизнь била ключом! Села строились! Потом, конечно, все это закончилось. Сам понимаешь – революция, слом прежнего строя… Сын Вершинина бежал за границу, успел вывезти всю свою семью. В тереме какое-то время располагалась школа, а затем он просто ветшал год от года. Я тебе потом покажу фотографии, если захочешь…
– Как ты его вообще нашел?
– Не поверишь – случайно! У приятеля сломалась машина, он попросил помочь: привезти продукты его тетке. Приятеля я высадил, а сам пошел бродить по деревне.
Красильщиков замолчал, вспомнив, как это было.
Он видел много разрушенных деревенских домов. Большинство из них не вызывали в душе ничего, кроме мимолетного сожаления, – темные, скособочившиеся, как грибы-перестарки, с просевшими крышами и характерным запахом брошенного жилья. Однако при первом взгляде на терем Вершинина он ощутил нечто сродни благоговению. Трехэтажный дом был похож на истлевшего динозавра, в котором благодаря какому-то чуду теплилась жизнь.
Вот что поразило его сильнее всего. Терем был жив.
– Закурим? – предложил Красильщиков. Сел на лавку, выпустил колечко дыма. – У меня, если ты знаешь, была своя компания, «Алтус». Мы основали ее вместе с партнером пятнадцать лет назад. Доставляли рыбу от добывающей компании до заказчика. Купить, хранить, распространять… все продумать, все просчитать, найти порядочных поставщиков – отдельный квест, между прочим. Вся логистика была на мне! Склады, машины! У меня глаз горел, кровь бурлила. С Дальнего Востока везли горбушу и кету, весь лосось из Баренцева моря – он, считай, наш. Вся Москва в моей рыбе! А потом я оказался здесь. Когда выкупил у Бакшаевой терем, местные крутили пальцами у виска: дурень, городской болван! Этой развалюхе жизни осталось – ну, года три, много пять.
– И сколько ты уже здесь живешь?
– Три года и живу. Пришлось собирать материалы о том, каким этот дом был при Вершинине.
Он не стал рассказывать, как по единственному чудом сохранившемуся изразцу восстанавливал всю облицовку камина. Как разыскивал краску: точно такой же оттенок, который некогда выбрал купец, и отправился за ней в Германию, когда выяснилось, что в России ничего подобного не производят. Как упорно и бережно много месяцев подряд сращивал многочисленные внутренние переломы изувеченного дома, шаг за шагом вдыхая жизнь в то, что казалось почти мертвым.
– Все деньги просадил, – без всякого сожаления признался хозяин. – Жена со мной развелась, сказала, что жить с сумасшедшим не подписывалась. А я устал, устал бабки заколачивать. Но когда увидел терем… знаешь, сразу понял, зачем бежал в упряжке все эти годы.
То, что случилось с Андреем Красильщиковым, наиболее точно описывалось словом «прозрение».
Стоя перед развалинами купеческого дома, он впервые за сорок пять лет ощутил, как его жизнь наполняется содержанием: в самом буквальном смысле почувствовал движение некоей теплой субстанции внутри, которая приподнимала его над землей, точно воздушный шар. Красильщикову нравилось то, чем он занимался. Но сравнить это с его новым делом было… не то чтобы смешно. Но он как будто всю сознательную жизнь с удовольствием плавал в бассейне, а потом его вывели к морю.