– Человек – смертная тварь, – сказал он. – Живет мало, исчезает бесследно. Ррраз – и нету его. И следов не осталось. Рукописи горят, еще как горят, и в вечность ты шагнуть можешь разве что через детей. Что останется после меня? Компания по доставке замороженных рыбьих туш? Ну, тоже дело. – Красильщиков тщательно загасил окурок. – А дом – это дом. Он живой. Я себя хирургом чувствовал, гениальным, без дураков! Он ведь умирал, хрипел, кровью истекал у меня на столе. Никто за него больше не взялся! А я – взялся. Вылечил. Оживил. Сколько сил мне это стоило – одному богу ведомо.
– Только все же получается, что ты из-за дома живого человека убил, – сказал Бабкин.
– Если придут за твоим ребенком и объявят, что заберут его, а тебе выдадут денежную компенсацию, – что в ответ скажешь?
– Ну ты сравнил!
– Да я этот дом разве что из своего собственного брюха не родил! – вспыхнул Красильщиков. – Каждую плитку в нем знаю, каждую трещину в балках! Он у меня поначалу, когда все только начиналось, под ветром стонал: маялся, бедный. Я с ним первый год каждую ночь разговаривал: терпи, милый мой, терпи, будешь ты жить, долго жить, станешь таким красивым, что к тебе в гости ехать будут, только чтобы на тебя посмотреть. Он помолчит-помолчит, а потом опять как заплачет… Я его уж и по стенам гладил, и музыку ему разную включал, чтобы он послушал.
«Свихнулся», – подумал Бабкин.
– Вагнер ему не понравился, – признал Красильщиков. – А хорошо пошел – ты смеяться будешь – Шаляпин! Я-то сам Шаляпина не очень… А ему ставил.
Они помолчали.
– Другого такого дома нет. И построить его невозможно! Воспроизвести – да. Только это будет копия бездушная, как пластиковый муляж по сравнению с живым яблоком. Здесь – люди жили, счастья было много, детишки бегали босиком, ножками своими топотали. Понимаешь ты? Иной раз глаза закроешь – и слышишь эхо той беготни…
Он обернулся к сыщику и в самом деле зажмурился, будто прислушиваясь к звукам, не доносящимся до Сергея.
– Михалыч… – нехотя начал Бабкин и осекся.
– Ась? Давай выкладывай.
– Если мы найдем тело Бакшаевой… Ты же понимаешь, что сядешь?
– Это дело ясное, – согласился Красильщиков.
– Кому тогда дом оставишь? Ему хозяин нужен.
– Не знаю… Я бы доверил Худяковой. – Бабкин удивленно взглянул на него. – Она бы справилась, – заверил Красильщиков. – Только Нина Ивановна старенькая уже, как бы не померла раньше, чем меня выпустят. Человек нужен надежный, ответственный… Чтоб мог с людьми общаться…
– С какими людьми? – не понял Сергей.
– У которых разные старинные вещи. Думаешь, я почему их собираю? Я ведь сам детдомовский. У меня своей истории нет. Вырастили меня приемные родители, умерли уже, упокой их Господь. Но их история принадлежит им. Она не моя. А тут вокруг разлито прошлое, можешь искупаться в нем, как в реке. Я сначала по деревням ездил, тащил сюда всякую рухлядь. Потом люди сами приносить начали – не выбрасывать же, говорят. Пойдем покажу!
Он потащил Бабкина в сарай.
– Смотри: станины от швейных машин, а вот тут – утюги… – Они шли вдоль длинных полок. – Здесь инструменты, я половину не выяснил, как называются! Не успел… А прялка! Видал прялку? Работает!
Красильщиков с детским восхищением уставился на Сергея.
– Те коврики, что в спальне, ты сам прял? – подозрительно спросил Бабкин.
Хозяин засмеялся и похлопал его по плечу.
– Пойду я! Заболтал тебя, должно быть.
– Андрей Михалыч! – вслед ему позвал Сергей. – У тебя у самого есть какие-нибудь подозрения? Насчет Бакшаевой.
– Ты меня уже спрашивал, – откликнулся Красильщиков. – Нету. Здесь хорошие люди живут.
«Хорошие-то хорошие…»
– А не видел ты под своими яблонями разрытую землю? Свежевскопанную. После того, как пожар случился. Не обращал внимания?
Красильщиков обернулся.
– Хочешь сказать, Бакшаева может быть закопана здесь? У нас под ногами?
– Так было разрыто, нет?
– Не было, – покачал головой Красильщиков. – Ты ищешь не там.
– Хозяин наш – чокнутый, – сказал Бабкин Илюшину, когда тот вернулся и они остались одни. – У него мания! Идея фикс!
Макар как-то странно покосился на него.
– Чего это ты зыркаешь?
– Серега, да ведь ты точно такой же. Красильщиков терем восстанавливает, ты преступников ловишь. Просто тебе повезло: ты раньше нашел свое призвание. А он позже, зато теперь – видишь, как нагоняет упущенное время!
– Что ты несешь?
– Тебя куда ни помести, ты будешь ловить преступников. А Красильщиков везде будет из старого делать новое. Он жизнь вдыхает в почти умершее, а ты упорядочиваешь частицы этой жизни согласно закону, который у тебя в голове.
– Закон на бумаге писан, – буркнул Сергей.
– В голове, в голове, – сказал Макар. – У те– бя уголовный кодекс преобразован в молекулу и встроен в твою ДНК. Ты генно-модифицирован под служение обществу!
– Иди в пень, – сказал Сергей. Рассуждения Илюшина ему смутно не нравились. – Себя модифицируй!
– Себя не хочу. А что тебе не нравится?
– Как-то это мерзко звучит: модифицирован…
– Что поделать, Серега: вы оба – идейные.
– А ты, значит, над схваткой?
– Я лишен скелета внутренней кристаллической решетки, ограничивающей меня в выборе действий.
– Это называется беспринципность!
– Это называется свобода!
– Недобрый ты, – помолчав, сказал Сергей. – Был веселый циник, а стал злой циник. Что с тобой происходит? На людей бросаешься… на меня вот…
Илюшин, кажется, хотел отшутиться, но передумал.
– Сам не знаю, – без улыбки сказал он. – Такое чувство, будто во мне засело какое-то мерзкое существо и я смотрю на все его глазами. Понимаю, что речка – мерзавка, облака – идиоты… Как в «Обыкновенном чуде».
– Саша из-за этого ушла?
– Наверное… Хуже всего то, что мне скучно. Раньше я скучал без работы. А сейчас ловлю себя на том, что мне скучно, даже когда у нас есть дело.
– Типун тебе на язык, – помрачнел Сергей. – Сейчас накличешь веселье, всем тошно станет.
Красильщиков позвал их ужинать, и разговор на этом закончился.
После еды Макар вышел на улицу, а Бабкин вернулся к себе. Он смотрел из окна на темнеющее небо, на желтые ялики фонарей, плывущих над занесенной дорогой, и думал о том, что здесь все-таки хорошо. Хорошо! И дышится глубже, и чувствуется острее. А ведь ноябрь! Грязно, путано, скверно, промозгло. И все равно что-то такое разлито в воздухе: то ли благодать, то ли Красильщиков чрезмерно побрызгал на себя одеколоном.
Илюшин постоял в саду, под укрытием ветвей, а затем побрел за ворота, сам толком не зная зачем. Гулять не хотелось.
Выйдя наружу, он остановился.
Вот же оно: дом стоит, свет горит, и даль видна из окна сине-голубая, ясная, с алой каймой зари. Отчего же нигде и никогда у него не возникало такого чувства обездоленности, как в русской деревне?
– Обездоленный, – вслух повторил Макар.
Он помнил, что это значит «несчастный», но для себя переводил иначе, буквально: без доли, без судьбы. Была судьба – да отобрали; вилась тропа под ногами, да вдруг натянулась ниточкой и лопнула; раскинулось вместо пути бескрайнее поле: идти хоть на все четыре стороны. Да только зачем?
Кто-то ткнул его сзади под коленки. Макар обернулся и увидел Чижика.
– Что, псина неприкаянная? – Он потрепал пса по загривку. – Тоже грустишь? Пойдем-ка в терем, покормим тебя. На сытый желудок лишь человеку тоскуется.
Александра Бурляцкая могла выйти замуж и сменить фамилию, могла уехать и раствориться бесследно в другой стране. Однако удача, повернувшаяся к Илюшину лицом в тот момент, когда он зачем-то решил помыть ноги чужой старухе, по-прежнему сопутствовала ему. Илюшин вбил в поисковик фамилию, и в ответ выпал единственный профиль на «Фейсбуке». Бурлуцких было множество, Бурляцкая всего одна.
Макар написал ей, и на следующее утро выехал из Камышовки в Москву.
– Странно, что вы меня о нем спрашиваете.
Они встретились в кафе неподалеку от ее работы; женщина с нескрываемым удивлением рассматривала человека, который интересовался ее детскими воспоминаниями. Она была высокая, нескладная, с длинной лошадиной челюстью и добрыми испуганными глазами под густой челкой, до карикатурности усугублявшей ее сходство с лошадью. Илюшин ощущал исходившую от нее тревогу. Он заподозрил, что Бурляцкой есть что скрывать, но быстро понял, что она его попросту боится.
«Правильно сделал, что не послал Бабкина».
Макар подключил все свое обаяние. Не вдаваясь в детали, он рассказал, что занимается делом об исчезновении человека в Камышовке. Женщина слушала сперва настороженно, но понемногу любопытство брало верх. К концу его истории взгляд ее больше не прыгал в сторону входной двери.
Когда она успокоилась и начала улыбаться, вместе с испуганным выражением исчезло и сходство с лошадиной физиономией; перед Макаром оказалась милая, умная, застенчивая женщина.
– Конечно, я помню Савелия… Как вы сказали, его фамилия? Кужма! Надо же, не знала. Удивительно: столько лет жили рядом. Мы все называли его Савкой. Он никогда не обижался. Я думаю, в наше время ни один разумный родитель не отпустил бы своего ребенка с алкоголиком, и… давайте начистоту: он был странный старик. Не очень чистоплотный, любитель покривляться. У него из носа торчали седые волосы кустами. Это было довольно противно, но почему-то жутко мне нравилось.
Илюшин засмеялся. Она смущенно улыбнулась в ответ.
– Да, он любил болтать всякое… Знал множество народных сказок, малоприличных, откровенно говоря. Но в его изложении они не звучали похабщиной. Позже, во взрослом возрасте, я прочитала их и поразилась тому, как деликатно он сглаживал для нас, детей, грубые места. И никогда не сквернословил. За все годы я ни разу не слышала, чтобы он выругался.
– Он вам нравился?
– Ни капли, – ответила Бурляцкая, не задумываясь. – Меня к нему тянуло, как к чему-то не совсем приличному, чего не было и не могло быть в моей городской жизни… Родители были строгими, и свободой я наслаждалась только в Камышовке. А с Савелием было весело. Он, кажется, не придавал никакого значения разнице в возрасте между собой и детьми. Но иногда… – она замялась. – Иногда он говорил ужасные вещи. В конце концов я попросила, чтобы меня больше не отправляли в деревню.