– На вас так сильно подействовали его слова, что вы отказались возвращаться в Камышовку? – уточнил Макар, внимательно глядя на нее.
– Полагаю, из-за этого вы и приехали. Я не думала, что эта история когда-нибудь станет известной.
– Про болото?
– Да. Про болото.
Камышовка
Лето 1989 года
Кужму разбудили голоса. Он с трудом приоткрыл глаза, понемногу дозволяя свету вторгнуться в его благословенную пьяную темноту. Точно створки раковин, оставшихся после отлива на берегу, веки его то раскрывались, то сжимались, и наконец Савелий сдался.
Перед глазами зарябило, заметалось пятнисто-зеленое, и он увидел над собой в вышине рифленую изнанку листьев орешника. В нем пробудились воспоминания. Вот он носится как безумный по лесу; вот, устав, падает на землю; вот переползает под укрытие длинных, будто бы для него протянутых веток, и закапывается в упругий мох.
Сколько же он проспал? Сны снились, голоса звали…
Савелий приподнялся и оторопел. Голоса были настоящие, только звали они не его.
Высшие силы, покровительствующие дуракам и пьяницам, остановили его безумный бег недалеко от того места, где жадно блестела вода. Мох под Савелием был сухой: прежде чем провалиться в сон, он с предусмотрительностью человека, много раз засыпавшего не в своей постели, основательно помял его ладонью. А немногим дальше ядовито зеленела ряска и лиловел болотный мытник, цветущий лишь в сырых местах.
В самой середине зарослей мытника стоял Григорий Возняк, широко расставив ноги и утвердившись на земле. А дальше – Кужма глазам своим не поверил! – жался к стволу осины зоотехник Семен Дьяченко.
Был он очень бледен.
Григорий Возняк целился в него из охотничьего ружья.
– …выдумал!
– Да нет, не выдумал, – усмехнулся Григорий. – Буду тебя судить, Дьяченко, народным судом.
– Очумел? – Семен пытался сохранять спокойствие. – Какой ты мне судья! Если я чего нарушил, веди меня в милицию.
– У милиции для таких, как ты, законов не придумано.
– А у тебя придумано?
– У Бога. – Григорий кивнул в небеса. Кужма не понял, говорит он всерьез или насмехается, но от интонации охотника его бросило в дрожь.
– А ты, значит верующий, – Семен криво усмехнулся. – Крест покажь, православный!
Григорий перехватил ружье одной рукой и осенил себя крестным знамением.
– Вот он, мой крест. – С этими словами он вновь прицелился в зоотехника и заговорил очень медленно: – Не возжелай жены ближнего своего. А кто возжелает, того отведи на болото и пальни ему в голову или в грудь. Если выживет, значит, на то была Божья воля.
– Однако Библия у тебя! – оскалил зубы Дьяченко. – Тебе, Григорий, Господь по носу даст. За кощунство.
Кужма поразился его бесстрашию. Он сам на месте Семена давно бы отдал концы от ужаса перед охотником. А этот, вишь, хорохорится.
– Захочет дать, я и с ним потолкую, – сказал Возняк. – Повернись, Семен.
Дьяченко сглотнул. Вся его лихость исчезла бесследно.
– Слушай, Григорий, – горячо заговорил он. – Ладно, сознаюсь: виноват! Ты прав, некуда мне деваться. Согрешил!
– Пятнадцать лет грешишь.
– Да! Врать не стану! Прости, Христом Богом! Григорий Матвеевич, от души тебе говорю: ну прости меня, прости!
С каждым словом Семена встряхивало, словно кто-то толкал его в спину; он плечом ударялся об дерево и потирал его рукой, болезненно морщась и не переставая жалобно улыбаться. «Его убьют, того гляди, а он свое тело жалеет», – изумился Савелий.
– Я тебе вот что… так тебе скажу, не знаю, поймешь ты меня или нет… – Дьяченко вдруг выпрямился, стукнул кулаком себя в грудь. – Люблю я ее! Люблю! Больше отца, больше матери! Клянусь тебе!
– Лю-убишь? – удивленно протянул охотник.
– Люблю! Жизни не было без нее!
– И не будет.
Дьяченко сжал кулаки.
– Ну что мне, на колени перед тобой встать? – выкрикнул он. – В грязи валяться? Чтоб ты смотрел, радовался? Будешь радоваться, а, Гришка? Будешь! По лицу твоему вижу! Что ж ты за человек-то такой… – в глазах его вдруг мелькнула дикая надежда. – А-а, понял я! Шутишь ты, Гриша. Пошутил. Ха-ха-ха! Смешно, ей-богу! А еще говорят, ты человек серьезный… Веселый ты человек, Григорий Матвеевич! Я сам первый посмеюсь! Ха-ха-ха!
Кужма сжался в кустах.
– Поворотись, – без выражения сказал Григорий.
Дьяченко снова вцепился в осину.
– Не имеешь права со мной так поступать! Тебя за убийство судить будут!
– Пущай судят.
– А-а, все равно тебе, значит? Врешь! Если бы не боялся суда, не пошел бы за мной в лес, убил бы у всех на глазах! Струсил, а? Скажи! – Угол его рта задергался. – А почему Анну сюда не привел? Или я один грешил? Она тоже виновата перед тобой, как и я! Суди нас вместе, раз такое дело!
«Э, паря! Слабоват ты все же», – мысленно сказал ему Кужма.
– Еще раз по имени ее назовешь, выстрелю. – В голосе охотника впервые промелькнуло что-то похожее на ненависть.
– Не стреляй! – Дьяченко обмяк. – Гриша, ну что ты, ей-богу… Разве мы не люди? Ты человек, я человек… Не волки ведь, чтобы из-за бабы грызться! Ну хочешь, поклянусь, что не подойду к ней больше! Уеду сегодня, пешком уйду! Никогда больше Ан… – он вздрогнул, заметив короткое движение Возняка, – ее не увижу! Слушай, слушай! Гриша! Зачем тебе это? Ей-богу, разойдемся по-хорошему! Григорий Матвеевич, видишь, каюсь перед тобой!
С этими словами Дьяченко медленно опустился на колени, перебирая руками, как по канату, по шершавому стволу. Так и застыл, вцепившись в дерево и содрогаясь от безмолвного плача.
Возняк, казалось, с любопытством разглядывал свою жертву.
– Значит, уйдешь? – сказал он после долгого молчания.
Семен поднял голову.
– Уйду! – дико выкрикнул он. – Прямо отсюда уйду, хочешь? Ничего не возьму, ни денег, ничего… Матерью клянусь…
– Погодь клясться. Вот что скажи… – Охотник задумался на целую минуту. Дьяченко, не отрываясь, с безумной надеждой смотрел на него. – Ты не виноват, верно? Она тебе голову задурила. Знаю, она может… А ты – что ж… ну, поддался. Мне не тебя, а ее надо… Чего ж я к тебе… Зря, выходит. А, Семен?
В повисшей тишине свистнула и затихла, будто устыдившись, лесная птица.
Дьяченко стоял на коленях, глядя перед собой. Руки повисли плетьми. Он оцепенел и, казалось, лишился жизни. «Ну! Давай! – мысленно застонал Кужма. – Чего молчишь, дурень? Возняк тебя век ждать не станет. Отвечай ему!»
Семен точно услышал. Когда он поднял голову, взгляд у него совершенно переменился.
– Да нет, Григорий… – почти спокойно сказал он. – Не так все было. Я ее увидел и ума лишился. Прохода ей не давал, меня к ней как магнитом тянуло. Рассудил так: надо ее поманить тем, чего у нее нету. Ты чурбан каменный, а я нежности ей всякие говорил. От тебя тумака скорее дождешься, чем ласки, а я… – Дьяченко замолчал. Наконец уперся ладонями в грязь и, кряхтя, поднялся на ноги. – Вот так вот, Григорий. Вот такая у нас была жизнь. Жена твоя ни при чем: как я ее обхаживал, ни одна бы не устояла.
«Пожалуй что и не слабоват», – решил Кужма.
Григорий постоял в задумчивости. Ружье опустил, но, подумав, вскинул снова. Дьяченко взгляда не отвел.
– Пощады не просишь больше, а? – усмехнулся Григорий.
– Да уж напросился, – в тон ему ответил Семен. – Хватит и с тебя, и с меня.
– Тогда вот как поступим. Судьбу твою пусть Бог решает, не я. Осины видишь? Чего на меня смотришь! Ты за спину себе глянь.
Дьяченко осторожно обернулся. В глубь болота строем уходили тонкие кривые серые стволы.
– Между ними тропа, – продолжал Возняк. – Она хитрая: то есть, то нету. По ней болото можно насквозь пройти. Только надо знать, куда ступать. Я в тебя стрелять не буду, но и сюда выбраться не дам. Иди через осины. Если выведет тебя Бог, значит, такая его воля. Ну! Пойдешь? Если нет, уж извини.
Он качнул ружьем.
– Пойду, – не задумываясь, согласился Дьяченко. – Не стреляй.
– Иди тогда.
Не опуская ружья, Григорий следил, как Семен разворачивается на тропе и осторожно пробует кочку под ногой.
Кужма затаил дыхание. Шаг, другой, третий… Дьяченко присел на корточки и дотянулся до прута, торчащего из воды. Тогда Семен встал, огляделся в поисках подходящих веток. До осины, к которой жались росшие из одного корня три молодых деревца, оставалось не меньше двадцати шагов. Болото молчало и ждало Семена. Болото подергивало, подрагивало рясочной шкурой, словно тихо ярившийся зверь.
Дьяченко перекрестился и шагнул на ближнюю кочку. Громкий выдох облегчения донесся до Кужмы. Григорий молчал. Семен попробовал следующую, чуть не соскользнул, но удержался. Старик видел, как он мелко крестится – от страха слева направо, а не как положено. Оставалась еще одна кочка, а через пару шагов от нее зеленую ряску уже неоспоримо разделяла надвое широкая полоса травы. Сквозь нее, как лысина через редкий волос, просвечивала спасительная земля, укрытая листвой.
До третьей кочки длины шага не хватало. Семен напрягся, присел, оттолкнулся – и сиганул так, что Кужма испугался: перелетит! Дьяченко приземлился точно на бугорок, но потерял равновесие, вскрикнул и опрокинулся в воду. Зелень разошлась, и Семена обступила вода. Он ухватился за жесткие стебли, подтянулся, но кочка ходила под ним ходуном, точно буй, не выдерживающий веса пловца. Семен, рыча и дергаясь, все-таки исхитрился взвалиться на нее брюхом и затих. Ноги его в зеленых рясочных штанах торчали над водой как две коряги.
Он долго лежал, приходя в себя. Когда Савелий перестал слышать тяжелое хриплое дыхание, Дьяченко встал сначала на колени, потом очень осторожно, как больной, ожидающий в любую секунду укола боли, выпрямился в полный рост. Болото покачивалось, обеспокоенное недавним вторжением.
Григорий молчал.
Обернувшись назад, Семен изумленно ахнул, словно не веря, что ему удался такой прыжок. До земли оставалось всего ничего. Он отер мокрой рукой полосу грязи с лица и уверенно шагнул на тропу.