в Камышовку, и со временем я все забыла. Заставила себя так думать.
Она помолчала, глядя в чашку.
– Макар, я могу спросить?
– Конечно.
– Григорий еще жив? Или нашли того несчастного зоотехника?
– Григорий жив и здоров, по-прежнему пользуется в деревне большим уважением. Семена Дьяченко так и не отыскали. Мы предполагаем, что Возняк замешан в убийстве еще одного человека.
Женщина сникла.
– Это моя вина. Я должна была предусмотреть… рассказать…
– Безусловно, – согласился Макар. – Это ведь не взрослый свидетель преступления должен был сообщить о нем в милицию, а одиннадцатилетний ребенок. Именно так! И охотник, возможно, прикончил еще одного человека не потому, что он убийца, а потому что вы двадцать семь лет назад не засадили его в тюрьму. Это исключительно ваша заслуга. Честно говоря, не понимаю, как вас земля носит.
Несколько секунд она изумленно смотрела на него и вдруг облегченно улыбнулась.
– Знаете, а ведь мои камышовские бабушка с дедушкой так бы и заявили. Серьезно! Клянусь!
– Отчего-то я не удивлен, – сказал Макар. – Именно те люди, которым ребенок не может рассказать правду из страха, что его опозорят, громче всех будут стыдить его за молчание.
Рано утром Григорий дошел до бани и забрал пустой термос, прислоненный к колоде. Следов не было: за ночь все занесло. Он принюхался, но учуял только дым от печных труб и особый запах первого снега, который исчезнет на глазах, не успеет закончиться день.
Этот снег пах иначе, чем тот, что застилал землю основательно. Григорий синоптикам не доверял, полагался на свой нос, и в деревне знали: как охотник скажет, так и будет. Скажет «растает» – не лежать белой крупе.
Дома тщательно вымыл термос, вытер насухо. Вечером пригодится.
Пока мыл, в голове крутилось разное. В основном – про сына.
Петра в деревне никто не любил. Даже родная мать его сторонилась, брезговала. То ли дело Ленька; при одном взгляде на него Анна разве что светиться не начинала. Целое солнце включалось внутри, и глаза сияли так, что Григорий забывал дышать. На него она так никогда не смотрела.
Молиться охотник не умел. Но двадцать пять лет спустя из глубины его души иногда поднималась немая благодарность, обращенная неизвестно к кому, за то, что жена умерла на год раньше младшего сына. У нее бы сердце разорвалось от горя, а такой участи для Анны он никогда не хотел.
А вот умри старший, жена, пожалуй, и слезинки бы не проронила.
Самое обидное заключалось в том, что Возняк ее понимал.
Петька с детства рос… не таким. Лицом пошел в отца: оно мало что выражало. Но Григорий хоть улыбался иногда. Петр улыбаться не умел, а когда ему было смешно, принимался тоненько хихикать. Однажды Григорий взялся обучить его улыбке. Поначалу ничего не выходило: Петька то левый угол губы тянул вбок, то правый, и перекошенная его морда выглядела жутковато. А когда добились, чтобы углы поднимались вместе, и Григорий поздравил себя с успехом, в комнату вошла Анна. Глянула на сына и выронила кастрюлю с кашей.
«Не улыбается – и бог с ним», – решил Возняк.
Иногда ему казалось, что старший сын – не из людского роду-племени, а деревянный чурбачок, в который недобрая колдовская сила вдохнула жизнь. Однако даже ее могущества не хватило на то, чтобы полено сделать человеком.
Как-то раз Петр попросил у отца разрешения утопить новорожденных котят. Два раза в год их приносила тощая серая кошка-мышеловка, сама похожая на мышь. Григорий, не думая, махнул рукой: топи. Мальчишка собрал копошащихся под кошкиным брюхом червячков и побежал к двери. Охотник мельком глянул на него: глаза сына блестели, придавая пацану сходство с маленьким подвыпившим мужичком. Этот блеск навел Григория на подозрения.
Он последовал за сыном. Выйдя из дома, Петька, вместо того, чтобы бежать к пруду, свернул за сарай.
Когда отец внезапно вырос перед ним, сидящий на корточках мальчик вздрогнул и выронил пищащего котенка.
Григорий слыхал, что дети иногда мучают животных, хотя сам никогда не испытывал таких побуждений. Зверь – тварь бездушная, терзать его – как забивать в деревяшку гвозди без прока и смысла. И выражение на лице сына очень не понравилось Возняку.
«Ты это зачем?» – грозно спросил он.
Петька бессмысленно заулыбался.
«Чего их жалеть», – в конце концов пробормотал он.
Возняк помолчал, кусая губы.
«В дом иди», – решил он.
«А эти?»
«Сам утоплю».
Вместо того чтобы избавиться от котят сразу, Возняк схулиганил. Побросал отчаянно пищащих червячков в пакет, дошел, насвистывая, до избы Худяковых, огляделся, привстал на цыпочки и, убедившись, что никто не видит, быстро подвесил шевелящийся груз на щеколду изнутри калитки. Представил, какое лицо сделается у Нинки, когда она поймет, что ей предстоит топить чужой приплод, и заулыбался. Уж если не свинью подложить заклятому врагу, так хоть котят.
Однако в итоге вышло не совсем так, как ожидалось. Сказать по правде, совсем не так. Худякова, наткнувшись на пакет, обошла соседей и отыскала кормящую кошку.
Следующие полтора месяца, на потеху всей деревне, она растила чужую мелюзгу. «Нин, ферму завела?» – смеялись над ней. Худякова беззлобно отругивалась.
Тем временем жалкие червячки преобразились в умилительных малышей, ни капли не похожих на тощую мать. Были они пушисты и полосаты, морды имели смышленые, повадки бойкие. В один прекрасный день Нина собрала их в корзину и погрузилась вместе со своим пищащим и мяукающим грузом в рейсовый автобус. Вернулась она лишь на следующий день.
Вскоре вся деревня судачила: Худякова продала своих питомцев и выручила за них бешеные деньги.
Услышав об этом, Григорий недоверчиво засмеялся. Он читал, что бывают породистые коты, которых и впрямь можно сбагрить задорого. Но дворовых полосатых, которых в любом дворе за три рубля пучок?
Оказалось, молва не соврала. Ушлая Нинка доехала до Владимира, встала неподалеку от вокзала, воткнула в землю табличку «Кот ценной породы “камышовская мышеловка”» и стала брать за живой товар деньги. Выбирала покупателей придирчиво, отдавала не каждому. Вернулась домой с выручкой и славой.
Возняк заскрипел зубами. До чего подлая баба! Из всего извлечет выгоду!
Его план огорчить Нинку перспективой утопления котят извратился до неузнаваемости.
Оказалось, что это еще не все. Одного котенка Худякова привезла обратно. «Этого не забрали?» – хмыкнула соседка. «Этого не отдала», – коротко сказала Нина Ивановна.
Назвала зверя Маней, даром что кот. Маня вырос в забияку, виновника драных ушей и располосованных морд у всех окрестных котов. Был нагл, умен, хитер и бесстрашен. Хозяйке оказался предан как собака. Возняк морщился, видя, как Нинка вышагивает в магазин, а за ней на небольшом отдалении следует громадный полосатый котище с рожей закоренелого каторжника. «Охраняет!» – шутили вокруг.
Некоторое время Григорий всерьез вынашивал мысль отравить зверя. Кот символизировал собой его поражение в борьбе с несносной бабой. Однако и здесь Возняк потерпел оглушительную неудачу. Мало того, что Маня шипел на него, как на черта, и не давался в руки, так еще и сманил кошку-мышеловку. Теперь она при каждом удобном случае удирала к Худяковой и крутилась у нее. Нинка, дрянь такая, кошку привечала, а на возмущение Григория расхохоталась ему в лицо. Что-то было в ее смехе такое, что заставило охотника заподозрить: бессовестная баба знала, кто подвесил пакет на ее калитку! Потому и затеяла авантюру с продажей!
Тьфу, пакость.
Пришлось уйти ни с чем.
Когда Петру исполнилось четырнадцать, выпало солнечное лето; жара стояла такая, что даже Григорий, не любивший воду, ходил с пацанами на дальнее озеро, которое охлаждали подземные ключи. Однажды он сидел под соснами вместе с Петром. Ленька купался с малышней у самого берега. Брызгались, визжали… Григорий зажмурился: не любил шума. А когда поднял веки, увидел: в десяти шагах от них ползает годовалый карапуз.
Охотник поймал взгляд сына, устремленный на ребенка. Странный взгляд, расслабленный. И с лицом творится что-то неладное: черты оплывают, словно воск на свече.
У Григория упало сердце. Перед глазами возникли задушенные котята.
Он толкнул сына в плечо, выругал страшно и рявкнул, чтобы тот убирался к чертям собачьим. Петра как ветром сдуло.
Возняк перевел дух. Чего это он вызверился на сына? Вон, даже малявка в траве заревел от страха, что чужой дядька рычит. Охотник прижал руку к колотящемуся сердцу. «Иди, иди отсюда, от греха подальше», – посоветовал ребенку, не понимая толком, что говорит.
В себя он пришел только к вечеру.
Другие подростки Петра избегали. Пацанятам подраться – первое дело. Сын дрался молча, страшно, пытаясь выдавить глаза или придушить. Пару раз всем миром оттащили его от поверженного противника и перестали связываться совсем. Ну его к лешему, придурка.
Григорий уже отчетливо видел, что Петр не любит мать, как и она его. Младшего брата он просто не замечал. Была у него привычка: выбрать какой-нибудь объект и таращиться на него часами, будь то двуручная пила или бродящий по двору петух. Что уж он там видел – бог весть, но только Григорий подозревал, что не петуха и не пилу. Хотел бы он знать наверняка? Нет, не хотел бы. К тому времени он понял, что знание, с которым ты ничего не можешь поделать, – лишнее. Вредное.
Однажды Григорий захворал. Где подцепил заразу? Бог весть. Но только к вечеру кости ломило, лоб пылал, тело тряслось в ознобе, и Возняк разваливался на куски, каждому из которых было погано. Он рыкнул на жену, совавшую какие-то лекарства, и залез на печь, – отлежаться.
Его оставили одного.
Очнулся Возняк от того, что кто-то бубнил у него над ухом. Открыв глаза, он увидел старшего сына. Петр сидел рядом, сложив ноги по-турецки, и водил пальцем по странице книги, раскрытой на предисловии. Охотник разобрал название: «Новые системы земледелия».