— Так он не единственный. Младший родился, до старшего руки не доходили, не до того папке было.
— Виктор, ты шутишь так?
— А что, я похож на того, который таким образом шутит?
— Не похож, — ответил Акимов, — но странно…
— Я тебе все сказал, как было, а дальше давайте сами…
— Хорошо, — кивнул Сергей. — Можно поговорить с твоим медиком?
Эйхе глянул на часы:
— Как раз Галина Ивановна должна вернуться из вашей больницы.
Лебедева оказалась исключительно приятной дамочкой. Лет за пятьдесят, но из породы «замороженных», которые доживут до тридцати и в таком состоянии остаются до гроба. Лицо свежее, не морщинистое, волосы не седые, глаза большие, темные и ясные. В очках, но Акимов сразу понял, что очки тут по должности нужны, а не по слабости зрения.
Одета не просто опрятно, но с нездешней изысканностью: темное платье по отменной фигуре, нитка бус, белый кружевной воротничок, такое разве что на старых фотографиях увидишь. Когда она встала и, приветствуя, протянула руку, выяснилось, что движения быстрые, гибкие, как у молодой девушки.
«Чем-то на Маргариту похожа, — подумал Сергей, имея в виду главврача райбольницы, — только чуть постарше и не такая строгая». Приветливая тетка.
Выслушав пришедших, Галина Ивановна чуть затуманилась, улыбка померкла. Голос у нее тоже оказался ничего себе, глубокий, сильный. Легко можно было представить, что при необходимости ее будет слышно на любой галерке.
— Беда поразительная, — сказала она. — Юра очень хороший мальчик. Знаете, есть такие люди, с поломанной судьбой, но…
— …небезнадежные, твердо настроенные на то, чтобы встать на путь праведный, — подхватив, закончил Эйхе, как с удивлением отметил Акимов, с нетерпением. — Галина Ивановна, товарища лейтенанта не интересует то, что он и так знает. Вопрос в другом.
— И в чем же?
Акимов решил объяснить сам:
— Вы как медработник не замечали за ним каких-либо отклонений в поведении или в самочувствии?
— Самочувствие вполне нормальное, а в поведении, конечно, были отклонения. Тут, понимаете ли, нормальных детей нет. Нормальные дома сидят, с родителями чай пьют.
— И все-таки…
— Были разновидности нормы, что ожидаемо, учитывая его печальную историю…
— Ретроспективы тоже не нужны, — вставил Эйхе.
«Что-то не очень хорошие у них отношения, — решил Сергей, — хотя спасибо, замечания нужные».
Лебедева продолжила, вроде бы не обижаясь:
— …перепады настроения, слишком резкие для нормального состояния: от полного бездействия, противления, чуть не оцепенения, до болезненной активности, говорливости. В таком состоянии он даже на месте не мог усидеть, а ведь по природе медлительный, неторопливый. Я пыталась поработать с ним.
— Каким образом? — спросил Акимов.
— Добрая беседа в сочетании с гомеопатией…
— С чем?!
— С гомеопатией, Сергей Павлович, — спокойно повторила она.
— Простите, а это что?
— Чтобы вам объяснить, нужно свободное время и книги под рукой, — доброжелательно, без капли высокомерия, просто сетуя, что нет ни того ни другого, ответила Лебедева.
— Тогда лучше не надо, — кивнул лейтенант, — давайте о том, что понятно всем.
— То есть о главном, — уточнил заведующий.
— Главное товарищ Акимов и без меня знает: девиантное поведение и преступное прошлое…
Акимов решил промолчать, а то она до завтра не закончит. Врач, не дождавшись ответной реплики, продолжила:
— Юра не сумел противостоять возродившемуся желанию жить не по правилам, самоутвердиться на пути, как это… права имеющего.
— Среда заела, — уточнил Эйхе как бы с пониманием, но Лебедева истолковала это правильно, то есть по-иному, и отозвалась с прохладцей:
— Товарищ лейтенант интересовался моим мнением, я его высказала. Если оно расходится с вашим и это вас не устраивает, то прошу прощения…
— Ничего, всех все пока устраивает, — заверил Виктор. — Товарищ лейтенант, вас устраивает?
Ничего Акимова не устраивало, но он промолчал и закруглил беседу весьма удачно. По крайней мере, врачиха смотрела на него по-прежнему доброжелательно. Распрощались вполне по-товарищески.
Когда шли к проходной, Акимов спросил:
— Что за явление у тебя? Имей в виду, если дойдет до Шор…
— Это главврач больницы? — уточнил Эйхе. — Славная баба, с мозгами. Таких мало, на всех не хватает…
Акимов диалектику отверг и высказался по сути:
— Если до этой славной с мозгами дойдет эта гомеопатия, то тебя самого на удобрения пустят.
— Я не огорчусь, — усмехнулся Эйхе, — удобрения — это полезно.
— Ну-ну.
— К тому же не я ее назначал. Кандидатура утверждена сверху, анкета у нее чистая — жена ленинградского профессора-педиатра. И потом, вряд ли она надолго.
— Почему?
— Пропуск в город не дают. Как получит — так и съедет к мужу.
— Так он жив, профессор?
— Он в любом случае там.
— А как имя и отчество профессора? Я могу попытаться выяснить.
— Как хочешь. Только результат сразу не сообщай.
— Какой — хороший или плохой?
— Вообще никакого. Если он жив, она начнет дергаться и метаться по кабинетам, уедет — а заменить даже ее пока некем. Если нет, то расквасится еще больше, а то и в мистику ударится — сам видишь какая.
— Ну да, — согласился Акимов, — тогда что, не выяснять?
— Как хочешь. Зовут его Василий Владимирович.
— А фамилия?
— Наверное, Лебедев. Не знаю.
Дошли до проходной. Там товарищ Чох, снова мрачная, попрощавшись с гостем, доложила заведующему:
— И опять больного мальчишку вам спихнули, а вы его и притащили. И девчонка…
— Врач разберется, — пообещал заведующий.
— Разберется эта, ага, — проворчала сторожиха, — загнется он у вас — тогда узнаете.
Акимов мысленно призвал товарища прислушаться, но лишь мысленно. Все-таки в медицине он ни в зуб ногой, а после трех ранений к любым медикам относился в высшей мере уважительно. Да и гомеопатия — о том, что это, он понятия не имел. Может, стоящая штука, вроде пенициллина…
…Теперь куда-то делись командование и Саныч, только Сергеевна корпела в своей «проходной» над какими-то бумагами и папками. Подняв голову, она спросила:
— Чаю хочешь?
— Я уже. Угостили, — отказался Сергей.
Катерина улыбнулась:
— Кто, это твой хитрован, заведующий дэпээр? — и тут же поправилась: — Шучу. Видно, что мировой мужик.
— Мировой, только язык без костей и дурака валяет.
— Ценные качества, если умело применять, — заметила Введенская, — на вот, погрызи яблочко.
Акимов не стал отказываться, яблони у Катерининой хибарки плодоносили на совесть. Вкусное яблоко, сочное, кисловатое. Правда, не бесплатное: Сергеевна есть Сергеевна, за каждый витамин призовет к ответу:
— Услыхал что-то дельное?
Сергей вкратце изложил все увиденное и услышанное.
— Ну что он не Макаренко, это и так понятно, — сказала Катерина, — а вот насчет медички и у меня серьезные сомнения. Солидарна я с гражданкой Чох.
— Вредная старуха, — заметил лейтенант, подчищая огрызок.
— И все-таки я с ней согласна, и у меня есть для этого серьезные резоны.
— Интересно узнать.
— Невелик секрет. Я имела беседу с Симаком. Ну ты помнишь такого.
— Его забудешь!
— Вот, насчет трупа Маркова… Мальчик был серьезно болен, Симак ворчал и плевался в том смысле, что и слепой должен был заметить процесс.
— Он был такой очевидный?
— Симак настаивает на том, что мало-мальски опытный медик не мог оставить без внимания признаки… Повышенная возбудимость, перемежающаяся упадком сил, постоянная жажда, запах ацетона изо рта, бледность кожного покрова, ну и прочее.
— То есть в ДПР недостаточно опытный медик.
— Или вообще не медик.
— Это ты загнула! Кандидатура-то утверждена сверху.
— Так как раз это и возможно. Блатная. Полы паркетные, врачи анкетные — не вчера замечено.
— Местечко не особо-то козырное.
— Ладно. — Катерина взяла карандаш и спросила: — Как ты говоришь, зовут ее мужа?
— Василий Владимирович.
— И тоже Лебедев?
— Наверное.
Введенская в задумчивости постучала карандашом по зубам.
— Жаль, фамилия распространенная, вот разве что профессор… педиатр, говоришь?
— Вроде да.
Катерина пообещала, что выяснит.
Глава 11
Колька в это время все маялся от вынужденного безделья и неизвестности.
Теперь его просто заперли и вообще никого не допускали, даже Ольгу, что иначе как свинством назвать было нельзя. Как заключенный, право слово! Она таскала теперь передачки: разного рода пироги-яблоки-папиросы, пересылая вверх в авоське, притороченной к веревке.
Как следовало из записок, которые Оля пихала в ту же авоську, она каждый день наведывается к дежурным и ноет, но пока безрезультатно.
Пожарский целыми днями слонялся из угла в угол, страдая, и исправно поглощал завтраки, обеды, полдники, ужины — причем все приносили в палату. Даже в уборную приходилось выходить с оглядкой, поскольку только нос высунешь в коридор — тут как тут дежурная медсестра. И сопровождает от двери до двери и обратно. Перед другими больными было как-то неловко.
Конечно, славно отдохнуть тут на полном гособеспечении — это очень даже кстати, как раз до аванса продержаться. Но ведь скоро юбилей у родителей, они Кольку ждут, а он не знает, выпустят ли его!
Хотя бы знать точно, хотя бы предупредить. Допустим, если он не сможет выбраться, отец не потребует объяснений, он знает — если Николай обещал, но не сделал, значит, есть на то серьезные причины. А мама — к гадалке не ходи — переполошится, примчится сюда, все узнает… ох!
В том, что родители до сих пор не в курсе произошедшего, Колька был уверен, ведь матери до сих пор нет, стало быть, не знает. Он уже позабыл, о чем толковала Введенская, то есть о причине его «заключения», и страдал исключительно на предмет того, как все несправедливо. Сначала изволь отлавливать чушка́, который непонятно как вырвался из загона и натворил дел, теперь торчи тут, взаперти и в дурацкой пижаме… Колька злился, сетовал на судьбу, а сам все приглядывался к пожарной лестнице. Ну он давно к ней присматривался. Всего-то ничего пробраться вдоль стены по карнизу — все получится, только уж, конечно, не босиком, хватит! И не в пижаме.