Он никакой личной неприязни к Маркову не испытывал. Более того, Юрий ему даже нравился, среди дефективных встречались типы куда хуже. Обдумывая историю с хлебом, Колька был почти уверен: подстава. Не Марков это, а кто-то из тех, кто потом устроил ему темную. Не хотелось думать, что это организованная шайка, но легко поверить в то, что пара-тройка гаденышей убедила всю компанию в том, что Марков — вор и надо его проучить. Прохоров — парень справедливый и честный, но и ему можно мозги запудрить. А драка вполне могла случиться из-за чего угодно, Лешка сказал что-то обидное, обозвал кого-то — мало ли.
Если по-взрослому посмотреть и на все это, и на поведение Маркова — он вел себя как несправедливо обиженный и потому ожесточенный человек. Да Колька сам сто раз вел себя так же, а то и хуже! Ладно, но на кассиршу зачем кидаться? Она-то чем его обидела? Неужели просто из-за денег — так глупо же. Можно денег раздобыть куда проще, к тому же Марков как учащийся на полном обеспечении, с голоду не помирал, одет-обут, крыша над головой. Родных нет, поддерживать деньгами некого. Жадность? Вот тогда можно было украсть, как уже бывало в истории училища, это не так-то трудно.
Но убивать? Пожарский окончательно запутался: «Да кто его знает, этих чистоплюев? Заберут себе в голову какую-то идею и ради нее творят такое, что чертям жарко…»
Припомнился Матвей Ворона, и стало еще больше не по себе и как-то тревожно: «Думаешь, что знаешь про человека, что он как на ладони, — а ничего не знаешь, что у кого за пазухой. И судить о том, что у человека в жизни творилось, никак не получается… Воспитатели мы хреновы, лезем образовывать, а ведь ничего про них не знаем. Если бы как-то поговорить по-хорошему, выяснить все эти пакости с хлебом, с дракой — может, и живы все остались бы. А может, и нет. Правильно говорят — пока не походишь в чужих ботинках, хрен поймешь, что за человек». Хотя ботиночки-то как раз ничего, годные, только надо расшнуровать немного, чтобы было чуть свободнее.
И снова, и снова Колька думал, что Марков уже шел на преступление, мог бы поступить умнее, а не устраивать при всех убийство с погонями. И завладев сумкой с деньгами, уж точно не стал бы ее так глупо скидывать невесть где.
И куда она делась? Унес случайный прохожий — да не бывает там случайных прохожих, нежилой квартал. И вообще, Колька давно для себя решил, что вообще ничего случайного не бывает.
«Значит, был еще кто-то. Если так, то, может, его заставили? Пригрозили или обманули?»
Не то чтобы Колька все понял и простил. Нет, слишком это страшно: ощущать, как обмякает и оплывает на твоих руках тело смертельно раненного, умирающего человека. И все-таки никак нельзя было избавиться от зудящей мысли о том, что Юрка действовал не по своей воле.
Само по себе так получилось, что Колька попытался как раз в эти самые марковские ботинки влезть, то есть поставить себя на его место, представить, что должно было бы произойти, чтобы он, как бы Марков, пошел на дикое, необъяснимое убийство, глупый грабеж и страшную погибель…
По отдельности можно было бы себе представить, но все разом?
Как раз подошла электричка. Удачно получилось, успел на самую удобную, но… лучше бы опоздал, потому как из поезда, который прибыл из центра, как раз вылез Сорокин. И вот напасть, народу на платформе было всего ничего, и глупо было делать вид, что ты — это не ты, тем более что капитан его увидел. Правда, ни слова не сказал, а поднял бровь и указал пальцем: иди, мол, куда шел. Колька вошел в тамбур, прошел в вагон. Капитан тоже вошел в вагон, только в соседний.
Отчалили от платформы. Колька, осмотревшись в вагоне и удостоверившись, что знакомых нет, а незнакомым на него плевать, вернулся обратно в тамбур. Сорокин уже его поджидал и первым делом спросил, как все это называется, а потом, не слушая Колькиных мямлей, приказал:
— Так, нишкни и слушай меня.
— Слушаю.
— Я от прокурора. Все уладилось, ты под подпиской, но это ненадолго.
— Д-да? — мигом осипнув, квакнул Колька.
— Не помирай раньше времени, не в том смысле, — успокоил капитан, — а в том, что, скорее всего, спустят все на тормозах.
— То есть как это? А что с деньгами, что с сумкой-то?
— А что с твоими пальцами на ножницах — тебя не интересует, — отметил Сорокин.
— Ну это… конечно. Вы ведь того…
— Именно, я того. И Семен твой Ильич того. Такие характеристики на тебя представлены, не у каждого члена ЦК такие есть. Считай, что снова тебе повезло.
— Спасибо.
— Да на здоровье. А между прочим, куда ты путь держишь? Или я что-то позабыл, или ты проходишь лечение от страшных хворей? Сбежал, что ли?
— Сбежал, — вздохнул Колька. — Только я ненадолго. У родителей юбилей свадьбы, вот, подарок отдам, чайку хлебну — и обратно.
Сорокин, хотя и скривился, но признал, что дело святое:
— Только все-таки сегодня же обратно, а то увидят, что в палате пусто, — гвалт начнется.
— Там не пусто, — успокоил его Колька, — Ольга там, случись что — притворится мной спящим, никто и не разберет.
— Ловко! Я, признаться, за Маргаритины нервы беспокоюсь, она женщина обязательная, пообещала мне держать тебя десять дней, а прошло всего шесть.
— Всего-то шесть, — задумчиво повторил парень, — а столько всего стряслось…
— А сколько не стряслось, — заметил Николай Николаевич, — это еще спасибо скажи, что Волин освободился от важных дел и друга твоего Яковлева на цепь посадил.
Итак, страшное было уже позади.
Перед Колькой вдруг в красках открылась вся панорама колоссальной Беды, которая его миновала, мимо которой он пролетел, хлопая ушами. А тем временем этот ворчливый Сорокин, назойливая Сергеевна, сварливая Маргарита, ужасно занятой, опытнейший и умнейший Виктор Волин проделали уйму работы, чтобы его выручить.
Тут сразу вспомнилось то, что страсть как хотелось забыть: свой первый суд, холодный зал, облупленные стены, решетки на окнах, конвой. И тягостное, до смерти тоскливое ощущение того, что ничегошеньки исправить нельзя. Вот уже и ужаснулся, и раскаялся, и никогда бы в жизни больше так не поступил — а поздно. Тогда тоже помогли, выручили добрые люди. И сейчас, если бы не они, на которых он так злился, — не обойтись условным сроком. Какой там! Это же не сопливые кражонки, это, по сути, неосторожное убийство, и не факт, что одно, а то и все два! И полетел бы Колька белым лебедем…
По-бабски защипало в носу, и ужасно захотелось выразить огромную благодарность, но она была такой громадной, что не то, что в слова, во всю землю не помещалась…
Поэтому Колька просто схватил руку Сорокина и крепко ее сжал. Николаич, конечно, все без слов понял.
— Ладно, обратно поеду, — буркнул он, отворачиваясь, — бате с мамой поклон. И не шали.
Колька поклялся, что все исполнит. Тут как раз поезд остановился, Сорокин вышел и отправился на переход. А он, вынув папиросу, закурил. Надо было успокоиться, руки ходуном ходили…
…Мама удивилась, но еще больше обрадовалась. Только очень переживала, что в доме «хоть шаром покати», что означало: щи с говядиной, вареное мясо, полную кастрюлю картошки, пироги с капустой, компот и много-много всего другого, что мамами почитается за «ничто». И подсвечник, само собой, был торжественно водружен посреди стола.
Кстати, о столе. И о стульях. И о… фикусе! Уловив Колькин удивленный взгляд, отец подмигнул:
— Ладно тебе.
— Еще канарейку надо.
— Женишься — я на тебя посмотрю, как будешь смеяться, когда супруга потребует уюта.
— Вот еще!
— И еще, и даже больше, — пообещал отец, — настанут и для тебя фикусы-гераньки, подушки-думочки, и салфетки, и плюшевые альбомы.
Колька вещи не любил и всячески старался, чтобы семейство все с собой забрало, хотя мама настаивала на том, чтобы «все ребенку оставить». А в эту квартиру поместилось все, и даже место осталось. Да сюда пол-Москвы еще влезет. Не квартира, а настоящий дворец. С высоченными потолками, в гостиной большое окно, закругленное сверху, и даже с балконом. На нем мама немедленно развела целый цветник.
В гостиной стоял теперь огромный стол, круглый, он же, если разложить, овальный. У отца с мамой и у Наташки было по комнате, и все равно собирались вокруг этого стола, тяжелого и бурого, на толстых лапах, похожего на медведя. И над ним висела настоящая буржуинская люстра под кремовым абажуром.
Колька, хотя и не голодал все это время, смел все предложенное так, что пришлось томно развалиться на диване, расстегнув пуговку. Мама, попытавшись уломать его на «добавочку», наконец сжалилась и принялась убирать со стола.
— Хорошо хоть домашней пищи поел, а то прямо какой-то землистый. Гулять больше надо, — пожурила она.
«Ну маманя! Ну рентген! Ничего от нее не скроешь». А был еще батя, который тоже вроде бы посмеивался и шуточки отпускал, а взгляд у него серьезный, настороженный.
— Наелся?
— Угу.
— Так пойдем на балкончик, подышим, — отец по старой памяти не употреблял при маме слово «покурим».
Дымили какое-то время молча, потом Игорь Пантелеевич, покосившись в сторону комнаты — матери не было, Наташка возилась со своими мишками-куклами, — негромко спросил:
— Что стряслось?
— Ничего.
— Не дури!
И от бати не скроешься, глупо было полагать обратное. Слушая Колькин рассказ, отец только качал головой и в итоге признал:
— Я-то, пень старый, радовался: не взяли Кольку в наш бедлам — и хорошо. Сынок пристроен на спокойном, чистом месте. А у вас там прямо как на Диком Западе… Смотри, осторожнее с этими, как говоришь? Дефективными. Спрашивать, конечно, не с вас надо, а с тех, кто больного ребенка смахнул с глаз долой.
— Уверен, что он был больной?
— Я не медик, конечно, но, если все так, как ты рассказал, — ненормальное это поведение. Может, и не психическая ненормальность, есть такое, когда человек пережил сильное потрясение, то дальше живет, как жил, а в какой-то момент планка падает, — объяснил отец, — я в лагерях повидал таких.