«Присматривать» за Лебедевой было проще некуда, поскольку она почти не выходила за пределы ДПР, выбиралась разве что в магазин. Можно было вообще не следить, а свинтить куда-нибудь по другим делам или отсыпаться дома, потому что задание хуже некуда. Следить за старушенцией… ну, хорошо, не совсем, но по возрасту человек совершенно безобидный. Врач, между прочим. Нет чтобы этого белобрысого Эйхе пощупать как следует — а следовало бы. Вот он дурака валяет, бумажками прикрывается, а между тем в районе нет-нет, а случаются казусы, которых до переезда ДПР слыхом не слыхивали. Все эти глупейшие кражонки, банки с вареньем, колеса от велосипедов… да вот, булки те, что пропали из столовки ремесленного и материализовались на рынке, — это что, просто так сложилось? Ну да, а гадов бог сберегает лишь до времени.
Разобраться надо, как они, голоштанные, наружу просачиваются. Кто их выпускает? Почему одни шляются по району? Почему шмон у них не устраивают, не видят, что новые вещи появляются в комнатах?
Вот где надо бы поискать головотяпство, и вряд ли долго шарить придется. А тут… тьфу! Какая от нее опасность? Дефективных ядами потчует? Чай-сахар ворует?..
Тут как раз в урочное время, то есть по окончании рабочей смены, из проходной, охраняемой бдительным товарищем Чох, вышла Галина Ивановна. Такая красивая для своих лет, одета с большим вкусом, на каблучках, в шляпке, с эдакой сумочкой — прямо как с картины. Иван Саныч, чувствуя себя последним дураком, двинулся за ней, держась на приличном расстоянии. «Дожил — бабушек в магазин провожаю». В магазин он зашел чуть погодя, задержался у культтоваров, взял бутылку чернил — Лебедева в это время покупала чай и какие-то сухари. «Ну хоть не водку. Хотя… я бы с ней разделил, — подумал Остапчук и разозлился сам на себя. — Но действительно интересная женщина, а в молодости, небось, вообще была чистый мед».
Он подождал, пока она расплатится, сам подошел к кассе, поговорил с продавщицей о том о сем, заплатил и за вторую бутылочку, попросил отложить, пообещав зайти позже, и пошел «шакалить» дальше, хотя зачем — совершенно непонятно. Сейчас она вернется в свою берлогу, чаи гонять…
Но тут выяснилось, что нет, у Галины Ивановны была другая программа на сегодня. Дойдя до места, где дорожка разветвлялась, она взяла неправее, к бывшей «Родине», а левее, к «летчику-испытателю». «Куда это она?» — задача следить, оставаясь незамеченным, усложнялась, поскольку на улицах дачного поселка народу в любом случае полно, они там по-царски живут, по семейству на дом. Лишь пока дорога шла к станции, можно было следовать одним путем с Лебедевой, но тут она направилась вглубь поселка. Иван Саныч хотел было плюнуть на эту шутовскую «наружку», но тут увидел интересную вещь, и вся досада прошла: Галина Ивановна вполне уверенно зашла в тыл дачи Луганских, туда, где в лесок выходила еще одна дверка в заборе. Там был пристроен эдакий флигелек, в котором квартировала генеральская экономка, когда Сам прибывал на дачу. И о дверце, и о флигеле должны были знать только хозяева, поскольку с общей дороги ни того ни другого видно не было.
«Ишь ты, бывалая, — отметил сержант, — не в первый раз, значит. А Луганские врали, что не бывают в доме посторонние. Это вот кто — свой? Что она там забыла?»
Забор генеральской дачи был высоковат, заглянуть через него нельзя. И тащиться туда за Лебедевой было рискованно. Оставался один вариант — Санькина голубятня, самая высокая точка поблизости. Голубятня была закрыта, но Остапчук знал, где ключ, поскольку по Санькиной просьбе несколько раз приходил кормить его любимчиков. Они, кстати, тоже его узнали, принялись клянчить. Хорошо, что, уходя на задание, Иван Саныч запасся двумя горстями семечек, так что всем досталось. Из оконца с голубятни флигелек был как на ладони. Видно было, как зажегся свет, Галина Ивановна вышла, открыла калитку, вывесила на крыльцо фонарь и ушла обратно.
— Спалит дачу, негодная, а нам отвечай, — машинально пробормотал сержант, поглаживая знакомого турмана, ласкового, как кошка.
Примерно четверть часа прошло, и тут послышался звук мощного мотора — по новой дороге следовала кофейного цвета «Победа». Ни машина, ни номер ее были неведомы. Машина остановилась около ворот дачи Луганского, водитель вышел, открыл дверь — из нее, сановито отдуваясь, вылез плотный гражданин в длинном кожаном плаще и дорогой шляпе. Судя по всему, он стал давать какие-то распоряжения, и, когда говорил, блеснули в свете фонарей очки. Иван Саныч тотчас окрестил его про себя «профессором». Машина вскоре уехала, а «профессор», уверенно шагая, повернул за угол, отворил калитку и вошел во флигель.
— А она проказница, — пробормотал Иван Александрович, — или что это такое вообще?
Далее ровным счетом ничего не происходило, кроме того, что там, снизу, зашевелился Санька.
— Кто это там? — строго спросил он.
— Свои, — успокоил Иван Саныч, — уж извини, служба.
Приходько проворно взобрался вверх по лестнице, пожал руку, глянул туда же, куда смотрел Остапчук:
— Чего там?
— Да, видишь ли, смотрю, как врачиха из ДПР по чужим дачам лазит, — отшутился сержант.
— Да она тут часто ошивается, — сказал Санька.
— Ты сам видел?
— Ну а как иначе? Отсюда все видно.
Приходько принялся хозяйничать, оставив своего гостя заниматься его делами. А тот примечал: свет в окне флигеля горел аж полтора часа. Потом появилась машина, «профессор» вышел, уселся в нее и уехал. После этого и Галина Ивановна покинула флигель, аккуратно погасив повсюду свет.
— Пойду и я, — сказал Иван Саныч Саньку, надевая фуражку, — говоришь, часто она тут бывает…
— Часто, — подтвердил Санька, — и постоянно машины подваливают.
— Такси?
— Не-а, такси редко. Чаще вот такие, служебные, что ли.
— Разные, не замечал?
— Да.
Распростившись с Санькой и спустившись с голубятни, Остапчук отряхнулся от пуха и перьев и лишь потом пошел в сторону жилых кварталов. Было уже темно, Лебедевой нигде не было видно, да и плевать, сержант решил, что пора бы закончить этот нескладный день. Сорокин сказал, что будет ждать его с докладом, — что ж, он его получит. Пусть у него уши краснеют. Он дошел до «перекрестка», где дорожка шла на ДПР, и тут увидел Лебедеву. Она стояла в самой непринужденной позе, в руках у нее пламенел букет кленовых листьев, и, когда Иван Саныч хотел пройти мимо, она заговорила без обиняков:
— Вы, товарищ, сегодня так упорно сопровождали меня. Я вам так интересна?
Саныч разозлился и смутился одновременно:
— Так интересны, что теперь спать не смогу. Что это вы делали на чужой даче?
— Ах, это, — Галина Ивановна тихо рассмеялась. — Какой вы, однако, любопытный. А ведь есть такие явления в жизни, от которых надо бы и отвернуться. В особенности когда погода так влияет на людей, что, проходя под окнами, вы слышите, как они шуршат, медленно попивая черный чай и звеня прозрачными стаканами…
Голос Лебедевой… приятный! Даже эта абракадабра, произнесенная быстро, но внятно и уверенно, заинтересовала, заставила вдуматься — и Иван Саныч, что вполне ожидаемо, ощутил некоторое закипание в мозгу.
— Длинный день, неправда ли? — спросила она, и трудно было с ней не согласиться.
В сон после всей этой беготни тянуло нещадно, мысли расплывались, и уже все окружающее как будто уходило на второй план, расплывалось, четко было видно только лицо Лебедевой, и отчетлив был ее голос, когда она сказала:
— Это было тайное свидание.
Тут морок развеялся, и Саныч не удержался:
— Стыдитесь врать-то. Замужняя ведь женщина!
Она по-прежнему улыбалась, хотя глаза из-под вуальки похолодели:
— Все-то вы знаете, а вот понимать — не понимаете. Оно и к лучшему. Ах, как неделикатны столичные хранители порядка! — Лебедева игриво поправила шляпку, сказала:
— Доброй ночи! — И ушла, оставив после себя шлейф каких-то густых духов, смущение и раздражение.
— Сплошная головная боль от этих аристократок, — пробормотал Иван Саныч, снимая фуражку и потирая висок, в самом деле стреляющий, как из пушки, — тайное свидание у нее!
Он отправился на доклад к Сорокину, изложил все, что увидел и услышал, получил от него таблетку пирамидона и приказ «посидеть».
— Посиди-ка ты здесь, у меня на глазах. А еще лучше оставайся тут. Очень мне не по душе, как ты выглядишь.
Сходив в туалет, чтобы умыться, Иван Саныч был вынужден признать, что дело не в требовательности командования к внешнему виду. Лицо у него действительно было не ахти, какое-то расплывшееся и плоское, как у китайца, и красное, зрачки — как у кота в сумерках. А еще все стучит и стучит в висках…
Сорокин, переполошившись, тут же вызвал врача.
Приехала сама главврач, она, поскольку квартировала в больнице, нередко выезжала на вызовы, так получилось и теперь. Осмотрела, пощупала пульс, померила давление и, закрывая крышку тонометра, заметила:
— Низковато давление, Иван Саныч. Вы сегодня вообще обедали?
— Не получилось, — буркнул Остапчук, — носился как хорт за зайцем.
— Надеюсь, за достойной целью, — улыбнулась Маргарита Вильгельмовна и позвала:
— Николай Николаевич, подойдите к нам, пожалуйста.
Сорокин подчинился. Шор, приговаривая: «Рекомендации я вам сейчас выпишу», написала на бумажке: «Коньяк 50 гр. peros».
— Простите, а это… — начал было капитан, но главврач, поняв вопрос без слов, расшифровала:
— Через рот. Прямо сейчас примите, я подожду, чуть позже перемеряем.
Сорокин отправился за целебным составом, Маргарита, спросив позволения, позвонила в больницу, доложиться и предупредить, что пробудет тут еще минут сорок. Иван Саныч возлежал на диване, томно закатив глаза, а чуть позже, когда Николай Николаевич принес лекарство, еще и с маленьким кусочком лимона, уже и наслаждаясь жизнью. Видимо, по рассеянности Сорокин и себе изготовил дозу «лекарства», предложил и врачу. Она деликатно отказалась.
Посидели, ожидая, пока подействует, и Маргарита Вильгельмовна не без юмора предписала: