Ну развернулись и пошли. Вместе. По пути Санька объяснял, что давно подсматривал, как эта Лебедева пробирается к флигелю, который снимает у стариков Луганских, рассказывал, какие к ней приезжают «жирные кнуры», и все на «Победах», и про то, как он пару раз, помирая от любопытства, подбирался к окну и смотрел, как взрослые люди «телепаются» как лунатики.
— Как-как? — переспросил Колька.
— Ну так как-то, — Санька показал какую-то тетку, которая идет, не держа голову совсем, руки-ноги болтаются как ватные, — и «гляделки», как две дырки в голове, ничего не видят.
— Ну да, верно, — машинально подтвердил Колька.
— Мутная баба, — со знанием дела заявил Санька, — подведет стариков под монастырь, помяни мое слово. А люди они — просто золотые, особенно бабуля. Такая ласковая, слова злого не скажет, а если ей про кого начнешь толковать, то чуть уши не зажимает: что ты, что ты, все добрые! Если все такие ватные будут, что ж со страной случится?
Колька, не сдержавшись, крепко обнял этого психа, которому вроде бы все до лампочки, — кроме всего белого света и того, что в нем творится…
Глава 9
Ближе к вечеру того же дня в фанерку, которая заменяла дверь в кабинет заведующего ДПР, постучалась товарищ Чох. Терпеливо подождав и дождавшись, наконец, начальственного «Да?», она вошла.
— Виктор Робертович, там, на проходной, какой-то мальчонка. Говорит к вам.
— Так-таки ко мне? — уточнил заведующий, но тотчас успокоил: — Ко мне так ко мне. Пойдемте.
В обозначенном месте действительно топтался молодой человек лет четырнадцати-пятнадцати. Начал высоким фальцетом, окончил баском:
— Я к вам.
— Ко мне? — повторил Эйхе, разглядывая его.
Белобрысый, физиономия чумазая, насупленная, одежда довольно приличная, но не особо чистая, в руках узелок. Подождав минуты три, мальчишка повторил уже с нотой раздражения:
— Да к вам же, к вам. У вас тут воров принимают?
— Воров принимаем, да, — после паузы подтвердил заведующий. — А ты вор?
— Ну наконец-то, — проворчал гость, — вор, вор, не сомневайтесь.
— И что же ты воруешь?
— Не что, а кого. Голубей и кур. Если надо, могу и гуся. Могу и квартирки.
— Нет, не надо, — подумав, отказался заведующий. — Звать как?
— Санька.
— А фамилия?
— При… Привалов.
— Ну, пойдем…
Саньке не приходилось еще тут бывать, он и в «Родине» не бывал, поскольку к искусству был равнодушен. Прошли внутрь бывшего кинотеатра, зашли в какой-то закуток, закрытый фанеркой, — это оказался кабинет руководства. Заведующий еще раз спросил, как полностью зовут, год рождения, чем занимался.
Санька, напустив на себя суровость, поведал про свои «подвиги»:
— Квартирки бомбил, промышлял по рынкам… всякое.
— И что ж, ни разу не попадался?
— Не, я ловкий. Только эта, — парень изобразил тревогу, — вы же меня не сдадите? Не надо, я ж к вам как к людям. Я полезный, что говорят — то и делаю.
— Редкое качество, — то ли в шутку, то ли всерьез заметил заведующий. — А родители? Погибли?
— Чего ж погибли, живехоньки.
— Почему же не к ним отправился?
Санька изобразил горечь и обиду:
— А зачем я им? Они шишки на ровном месте, уважаемые люди, к чему им сын-вор.
— Я должен связаться с ними, — сказал заведующий.
— Зачем?
— Они приедут, заберут тебя…
— Это не надо. Я не поеду.
— Не поедешь?
— Нет. И не скажу, кто они.
— Вот видишь, а только что твердил: делаю, что говорят, — напомнил Эйхе. — Ну да ладно, у тебя будет время подумать. Пока отправляйся в душевую… да, как ты себя чувствуешь?
— Да это… пожрать бы, а так все хорошо.
— Давай все-таки по порядку. Сначала душ, потом врач, потом за стол, — и заведующий, пошарив в столе, достал сверток: — на́ вот, держи.
В бумагу был завернут кусок хлеба с маслом. Добрая тетка со смешной фамилией, ворча что-то насчет того, что надо покормить сперва, а потом дурью маяться, провела его в другой корпус, где на первом этаже какой-то человек читал газету.
— Юра, это к тебе, — сказала она, чуть подталкивая к нему Саньку, — новенький.
— Хорошо, спасибо, — отозвался мужчина, поднимаясь.
Приходько с интересом рассматривал знакомую по рассказам личность. На первый взгляд, обычный мужичок лет двадцати пяти, волосы темные и как будто сырые, глаза светлые, сам худой, а лицо пухлое, бледное, чистое, как у девчат. Левой руки нет по плечо, пустой рукав убран в карман.
Санька прошел за Юрием к запертой комнате, к двери которой была прикноплена бумажка с надписью: «Белье». Божко, ловко орудуя одной рукой, отпер замок, быстро отыскал нужные тряпки правильных размеров, передал Саньке. Все было наичистейшее, отглаженное и даже подкрахмаленное. Саньке стало неловко, он начал бормотать, что сам простирнет, но Божко только рассмеялся:
— Положено — получи и распишись, понял? — при этом он так близко подошел к нему, что Санька невольно отшатнулся и подумал: «Странный какой-то, куда страннее, чем даже заведующий».
«Дурдом у них тут, это как пить дать», — вздохнул Санька и, зайдя в душевую, закрыл дверь. Помылся, переоделся, пригладил волосы и вышел.
— Теперь к врачу, — проскрипел Божко и повел Саньку вдоль по коридору в этом же корпусе. Корпус был пустой, новенький и оштукатурен недавно, наверняка Яшкой. Он пусть и хлыщ, и пустой человек, но что есть, то есть, умеет. Они прошли в конец коридора, и Божко постучался в дверь, на которой была табличка: «Лебедева Г. И., врач».
Вот она сама открыла. Вроде не раз ее Санька наблюдал, пусть и издалека, а все равно поджилки затряслись. А может, еще и потому, что медиков он вообще боялся и недолюбливал.
Что-то у них с этим Божко было общее — такие благостные, вежливые, воспитанные… а что в них не так? «А все равно сволочи», — решил Санька и, нацепив улыбочку, поздоровался, изображая пай-мальчика.
— Это ты у нас такой сознательный? — проворковала медичка. — Очень хорошо. А вы свободны.
Увидев, что Божко хочет что-то сказать, она повторила, уже с некоторой строгостью:
— Свободны. Все потом.
В кабинете было чисто, пахло не лекарствами, спиртом, йодом, а какими-то травками и еще чем-то, воском, что ли. Стены аккуратно выбелены, но снизу Яшка прошелся почему-то не как везде, густо-зеленой краской, а какой-то небесноголубой. На стенах несколько картинок с какими-то правилами здоровой жизни. Деревянный пол выскоблен до блеска. На столе лоток и инструменты под марлей. В шкафу ряды стеклянных бутылочек с настойками, порошками и таблетками, все подписано от руки. Окна занавешены целиком, а не как обычно, наполовину, и полотно плотное. В углу ведро с водой и тряпкой — видимо, докторша сама убирается.
— Присаживайся, Саша, — пригласила Лебедева, указывая на табуретку.
Быстро, не особо стараясь, изобразила осмотр, то есть посмотрела руки, уши, язык, пошуршала в волосах, послушала через трубочку, чем Санька дышит. Потом уселась за стол и принялась расспрашивать его о том о сем, орудуя пером. Санька, стараясь говорить четко и кратко, гнул ту линию, которую они с Колькой сочли самой удачной: вор, не попадался, родители есть и очень даже шишки. У Саньки на нервах чутье обострилось, он вдруг понял, что тетка говорит все размереннее, напевнее, делая внезапные остановки. От этого голова начинала идти кругом, а во рту становилось противно.
— Давай-ка на кушетку, — распорядилась она, — надо тебя обследовать более тщательно, а то знаешь, бывает всякое.
…Задумано было так: после того как Санькина «разведка» будет завершена, он дождется, пока все заснут, выберется к ангару, где его будет ждать Колька, а там уж свалят через тоннель…
Колька отправился в лес заранее, но все равно добирался уже по сумеркам. Ночью он в лесу ориентировался не хуже, чем днем, к тому же это не лес, а тьфу и растереть, порядком вытоптанный, только-только подлесок пробивается, и Колька оставлял метки, чтобы и с закрытыми глазами, если нужно будет, найти лаз. Нашел. Глянул на часы — еще рано, до отбоя еще целый час. В лесу уже было довольно холодно, особо не посидишь. Он побродил туда-сюда, попинал листья, поиграл сам с собой в ножички. Найдя дуб, ветки которого, огромные, узловатые, отходили от ствола под прямым углом, изобразил с десяток подтягиваний. А стрелки будто заморозились!
«Ну, хорош», — решил Колька и полез в тоннель. Фонарь у него был хороший, блуждать было негде, поэтому до другого конца он добрался быстро. Лестница так и лежала у стены, он ее установил, влез наверх, толкнул крышку.
Она была заперта снаружи. Колька, не сразу осознав масштабы беды, все толкал и толкал ее, теряя время. Наконец сообразив, что происходит, ссыпался с лестницы, поскользнулся на сырой перекладине и, потеряв равновесие, уронил фонарь. Свет погас…
…Лебедева все бормотала, бормотала, и от этого, и от нового положения лежа начинало разливаться тепло по телу, и как-то даже покачивало туда-сюда. Санька понял, что отключается, хотя голос врачихи слышал отчетливо:
— Саша, ты сейчас чувствуешь себя очень спокойно. Ты слышишь только мой голос. Делай то, что я скажу, это поможет тебе почувствовать себя лучше. Понимаешь?
Это он кивнул или голова сама шевелится? Санька запаниковал, ощущая себя точно запертым внутри кого-то чужого. Но тут вдруг почему-то вспомнилось…
Последнее мирное лето, год перед войной. Они с отцом идут по лесу, взяв в плен мухомор-поган-пашу, огромного, в красной шапке, насадили его на прутик и тащут. У них полные лукошки, а этот мухомор — просто как знамя. И отец заводит:
По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год!
Санька, срубая головы белякам-крапивникам, горланит:
Были сборы недолги.
От Кубани и Волги
Мы коней собирали в поход!
И вот уже в голове ничего не звучит, кроме этой давней, сто лет не слышанной песни. Санька поет ее про себя — и все, снова сам себе хозяин внутри.