— А может, он того… съел что-то?
— Что это вы такое говорите? Это что такое надо съесть? — искренне удивился Иван Саныч.
— Вот послушайте, я вам расскажу. Когда партизанил в Белоруссии, там был один, латыш, белесый такой, главарь карателей. Не человек — зверь, такое творил, что и фашистов рвало. Когда мы их взяли, сутки прошли…
— Что же его сразу не повесили? — прервал сержант.
— Командира ждали, чтобы допросил. Так вот, сутки прошли — и этого зверя как будто подменили. Тихий такой, ребятишкам какие-то свистульки строгал, ну а как вешать стали, прощения на коленках просил.
— Протрезвел, видать? — предположил Остапчук.
— Не пахло от него ничем, — возразил Белов, — а вот то, что они как заведенные были, — это да. Сутки напролет по буреломам, по болотам шагали без привалов. Наш медик говорил, что он в Финскую такое видел: финны какие-то таблетки от фрицев получали и голые могли по морозу бегать.
— История интересная, — признал сержант, — и объясняет многое. Только ведь эти таблетки откуда-то взять надо, а коли так… у-у-ух, только этого нам не хватало!
— Я же не настаиваю. То, что он мальчишка странноватый был, это все видели: то бегает как заведенный, то еле-еле ноги таскает. Может, больной? Хотя больного нам не должны были отправлять на обучение…
Остапчук сказал, что все понял, и пообещал обязательно доложить.
То, что Ваня страдал гуманизмом, было как раз объяснимо, но в том же ключе высказался насчет личности Маркова замполит училища, товарищ Егоров, Петр Ионович.
Человек, совершенно не склонный к всепрощению и толстовщине. И честный, поскольку сразу сказал:
— Признаю и свою ошибку, и потерю бдительности. Оправдания этому нет, и мы упустили парня.
— Мальчонка подавал надежды?
— Мальчонка, как вы изволили выразиться, был направлен к нам, а не в колонию, не в психиатрию — значит, был небезнадежен.
— Оно, конечно, звучит разумно. Только не многовато на себя берете? Или серьезно полагаете, что все подвластно педагогам?
— Не все, но многое. В особенности учитывая происхождение мальчика.
— Что, приличное?
— Весьма приличное. До недавних пор единственный ребенок в порядочной семье, отец — военный инженер, мать — военврач, оба фронтовики.
— Происхождение — это еще не все.
— Но очень многое. Дела у меня его нет, но я и без этого помню, что по времени первые приводы у Маркова начались в год смерти матери, он же год рождения младшего брата. Знаете, Иван Саныч, у незрелых детей, в особенности подростков, нередко бывают такие, как бы сказать, манифестации. Может, отец отстранился, весь ушел в горе или в младшего сына…
— И что же из-за того, что был один, а тут вдруг стал не один — убивать?
— Не вдруг, — ответил Егоров, — сначала кражи по мелочи, потом побеги из дому, бродяжничество, а уже потом и попытка совершения разбойного нападения.
— И что же?
— Нам с вами, может, и ничего. Я лично в семействе пятый, а вы?
— Одиннадцатый.
— Вот, а тут всего двое. Сначала отец занянчил сиротку, а потом и вовсе женился второй раз.
— Ах, вот оно что…
— В любом случае Марков был поставлен на учет в милиции как раз в одиннадцать лет, а за подробностями следует обратиться к архивам и документам ДПР, а со своей стороны могу еще раз покаяться — упустил воспитанника.
— Вы, стало быть, не склонны винить распределитель.
— Конечно, нет. Их дело — проверить то, что можно проверить, а мы уже должны образовывать, обратно созидать из развалин человека.
— А по мне, так все же упустили мальчишку. И вам особо нечего виниться, ведь он, насколько я понял, был вполне достойного поведения.
Егоров, помолчав, уточнил:
— За время пребывания Юрия тут было два сомнительных инцидента — якобы с воровством хлеба и безобразной дракой.
— А ведь у нас об этом никаких сигналов не было.
— Не было, — подтвердил замполит, — потому что разобрались сами.
— Так, может, все-таки расскажете?
Замполит рассказал, и сержант, подумав, признал:
— Как это все интересно… жаль только, что мы все в своих норах копаемся. Взаимодействия нет.
— Вот теперь я склонен с вами согласиться, — вздохнул Егоров, — так если бы предвидеть последствия сразу…
— …то были бы мы все рентгенами и мессингами. А мы — не они. Что ж, не смогли предотвратить — будем разгребать последствия.
Пожали друг другу руки, на том и распростились.
Остапчук направился в общежитие, где квартировала его старая добрая знакомая, Раиса Александровна Асеева. Боевой путь этой дамы, коменданта и по совместительству завхоза, начинался во мраке, продолжился в Смольном институте благородных девиц, где-то поблуждал и выправился окончательно в подростковой колонии, в которой она заведовала добрых пятнадцать лет. Остроглазая, умная как черт, молчаливая и все замечающая.
«Если уж она ничего не приметила, значит, и не было ничего», — заранее решил Саныч, но, к сожалению, Раиса Александровна ясности не прибавила. Обычно прямая, бескомпромиссная, на этот раз она безбожно мялась, мямлила и подпускала психологии. Наконец, признала:
— Ума не приложу, что говорить, Иван Саныч. Муровскому этому дубу я сказала, что ничего не предвещало, а вам признаюсь, что соврала.
— В чем же?
— Вы, наверное, слышали про два эпизода, в которых был замешан Марков?
— Так точно, замполит растолковал.
— Мы-то суть распознали правильно, но корень не извлекли — вот так и получилось. Марков был человек с оттоптанным чувством справедливости, а с ним обошлись несправедливо — возможно, это и породило его показушность, замкнутость и фигу в кармане.
— В чем же проявлялся данный овощ? — вежливо поинтересовался Иван Саныч. Не удержался все же, треснул бутерброд с вареньем, уж больно оно у нее вкусное, вишневое.
— Это не овощ.
— Ну фрукт.
— Нет.
— Что ж тогда?
— Да какая разница! — рассердилась Асеева.
— Вы сказали, фига в кармане, вот я и подумал.
— Ну вот что, нет у меня никаких фактов, которые бесспорно подтверждали бы мои отрицательные характеристики. Ничего подозрительного он не делал… вот! Именно не делал! Если ему делалось замечание, внушение, он никогда не отвечал и практически никогда не выполнял то, о чем его просили, только то, что считал нужным.
— Раиса Александровна, все этим грешат.
— Я и не спорю. Но мы не можем не смотреть на итоги. Двуличны многие, так не все убивают и тем более идут на самоубийство, да еще таким варварским способом.
Тут Иван Саныч вспомнил разговор с Беловым и спросил:
— А заставить его можно было? Обмануть? Голову задурить?
Асеева задумалась, потом признала:
— До того, как вы об этом заговорили, я бы отмела любое подозрение. Нет и нет. Крайне независимый и самостоятельный мальчик. А теперь признаю: очень внушаемый был Юра. Его, обманув, можно было направить в любое русло.
— Сами пробовали?
— Было дело, — вздохнула она, но тотчас уточнила, — но исключительно в общественно полезных целях.
— Поделитесь опытом. Глядишь, возьму на вооружение.
— Да чего уж теперь… В общем, он постоянно срывал график дежурств и подстрекал к этому других. Пришлось договориться с одним мальчишкой, которому он почему-то покровительствовал, чтобы он убирался вне очереди…
— Что, вот так взял и согласился? Шутить изволите? — не поверил Остапчук.
Асеева поправила:
— Не за так просто, конечно, — ответила Асеева, — за разрешение пару раз вернуться позже. Но при условии, что ребенок будет «страдать» молча, но так, чтобы это было заметно.
— Неужели сработало?
— И очень даже. Так и выяснилось, что ребенок, как выражались лучшие буржуазные писатели, тоже чувствовать умеет.
«Ну, понеслось…» — сержант приготовился идти по долгому пути «чувств» и «ощущений», но Асеева решительно подвела черту:
— В общем, с формальной точки зрения могу охарактеризовать Маркова исключительно нейтрально. Попробуйте поговорить с соучениками.
Поблагодарив за угощение, Остапчук уточнил имя мальчишки, который посодействовал Раисе Александровне в ее воспитательной операции.
— Антон Березин, в той же комнате проживает.
— А номер комнаты?
— Пойдемте, покажу.
Асеева проводила и тут же удалилась.
В комнате было несколько ребят, одна койка у входа — видимо, Маркова — пустовала. Остапчук осмотрел присутствующих — контингентик ничего себе, недаром Ильич, директор училища, только крякает да бровями шевелит. Конечно, видно, что руки-уши-шеи чистенькие, головы бритые, разговаривают вежливо, а глазища по-прежнему волчьи. Голод, он из «гляделок» долго не пропадает, даже если пуза уже круглые под голубыми майками. И сидят многие как урки, только когда вошло руководство, приняли приличные позы.
Иван Саныч поговорил с ними, ничего нового не узнал, но очень его заинтересовали трое, которые из того же ДПР, сказали, что встретились и познакомились там. А ведь не исключено, что знавались и раньше. Может, и были какие-то общие делишки, интересы, но уж, конечно, ничего не скажут.
«Видно, что бывалые, запугивать их бесполезно. А вот как насчет совести? Есть мальца или вообще не слыхивали?» — подумал он.
Один, постарше, и видно, что преопытный тип, с крайней почтительностью объяснял, что вот, мол, уже поведали все, что было ведомо, а сверх этого сообщить нечего, не обессудьте. Двое других — видно, что приятели, даже чем-то с лица похожие, оба черномазенькие, коротконосые, глазастые, как цыганята, ни слова не говоря, всем своим видом показывали: все верно говорит.
— Все верно? Ну что ж, — Иван Саныч, испросив разрешение, присел на одну из кроватей и продолжил: — Я все прослушал, граждане, и теперь желаю сам высказаться. — Тут он, как бы спохватившись, представился: — На тот случай, если кто-то меня еще не знает: сержант Остапчук, Иван Александрович, тружусь в местном отделении. Всем ясно?
Ребята нестройно, но вполне единодушно заверили, что да, дескать, все понятно.