— Вот и хорошо. Для тех, кто недавно прибыл в наши края и еще не освоился, поясню: хотя район у нас большой, но я поспеваю повсюду. И вот приезжаю я как-то в порядке профилактики на нашу местную толкучку, рынок то есть, и что вижу?
Трое вроде бы проявили интерес, но как-то по-особому опускали свои «честные» глазки. Так что Иван Саныч, чувствуя, что он на правильном пути, продолжил:
— Вижу я, граждане, что с прилавка продают хлеб. Вы, ребята, которые новенькие, наверное, не знаете, что ваша заведующая столовой сама закупает муку и хлеб выпекает по своему особенному рецепту. Поэтому-то ремесленный хлеб отличается от городской булки. Я, конечно, заинтересовался, обращаюсь к продавщице, и вот что она мне рассказала…
Сержант вдруг замолчал, и Прохоров, самый старший, не по возрасту здоровенный паренек, норовивший верховодить, спросил:
— И что же, Иван Саныч? Откуда хлеб?
— А хлеб у нее, гражданин Леша Прохоров, оттуда, что приволокли, как она сказала, два молодца, одинаковых с лица, — снова сержант помедлил и лишь потом со значением закончил: — Черномазенькие такие, курносые, похожи на цыганят.
На какое-то время в комнате воцарилась полная тишина, а потом Лешка Прохоров делано-равнодушным тоном спросил:
— Много ли хлеба у нее было, Иван Саныч?
Сержант в свою очередь изобразил, что припоминает, хотя прекрасно помнил два плотненьких, почти целиком заставленных лотка. Так и сказал:
— Да лотка два, — и с тайным злорадством увидел, как раздулись и дернулись Лешкины ноздри, как быстро и вроде бы незаметно стрельнул он в сторону трех дэпэровских.
«Так, пора уходить», — понял Остапчук и распрощался. Он уже подходил к лестнице, прикидывая, не заглянуть ли к Асеевой, предупредить на предмет возможной темной, как уже на лестнице услышал чей-то топот по коридору. Специально задержавшись на клетке, он увидел мальчишку. Как раз тогда, когда он, сержант, вошел к ребятам в комнату, этот мальчишка сразу попросился в туалет. Он, надо полагать, отсиживался там, дожидаясь, пока Остапчук выйдет, а теперь делал вид, что просто идет по коридору. Иван Саныч убедился в том, что его видят, молча поманил парнишку пальцем и пошел вниз по лестнице.
Мальчишка нагнал его на следующем пролете — со стороны можно было посчитать, что воспитанник по чистой случайности встретился с гостем.
— Ты кто такой? — спросил сержант.
— Антон Березин, — ответил паренек и быстро забормотал:
— Вы их не слушайте. Юра не воровал хлеб, он застал этих троих, дефективных, когда они ночью хлеб в столовке тырили.
— Кого застал?
— Да этих, Титова, Александрова и Давыдова.
— Понял. Дальше.
— Они его в столовке специально заперли, чтобы на него подумали. А он ни слова никому про них не сказал, даже когда ему темную устроили и когда потом к директору привели. Только когда Прохоров его прилюдно крысой обозвал — тогда только…
Тут что-то грохнуло в коридоре, и мальчишка, испугавшись, бросился бежать, но Остапчук остановил его:
— Это в дальнем конце, не боись. Ты мне скажи: чего это Юрку понесло ночью в столовку.
— Он ходил как во сне.
— В смысле — лунатик?
Антон потряс головой:
— Нет-нет! — Он не спал, а все равно ходил, как будто спал с открытыми глазами. И иногда сидел вот так, — изобразил паренек какую-то полудохлую курицу с остекленевшими глазами, — весь белый, как будто никого не видит и не слышит. Или сам с собой начинает говорить, будто отвечает кому-то.
— У него что, голоса в голове были?
— Я не знаю, — покачал головой Антон и хотел еще что-то сказать, но тут кто-то вышел на лестницу, потопал вниз, и мальчишка пулей поскакал наверх.
А Остапчук отправился в отделение, удивляясь и размышляя по дороге…
Глава 7
Вернувшись в отделение, Иван Саныч сразу пошел на доклад. Выслушав сержанта, Сорокин походил из угла в угол, также удивляясь, и сказал:
— Я тоже что-то недопонимаю. Мальчик в целом неплохой, только вор, психопат, лунатик и убийца.
— Который к тому же к честной жизни стремился изо всех сил… — добавил Иван Саныч, а Сорокин завершил его мысль:
— …а женщину зарезал не со зла и деньги стащил в самый последний раз, чтобы потом жить безгрешно до самой смерти. Классический сюжет…
— Может, он и в самом деле, как предположил Белов, таблетки какие-то глотал? Только что же это за таблетки такие, которые все человеческое выключают?
— Ну, знаешь ли, есть такое, — почесав в затылке, произнес Сорокин. — Сам не видел, а вот от других, заслуживающих веры людей, слышал: да, есть такие медикаменты, которые сначала дают и силу, и выносливость, только потом люди перестают быть похожими на людей. А как пройдет действие, то или в петлю, или каяться, на коленках ползать: судите, не ведал, что творил…
— Да откуда пацану такие таблетки достать? Они же, наверное, в аптеке не продаются.
— Не продаются.
— Врача у них там, в их детском курятнике, нет, что ли?
— И свой есть, и в любой момент они к Маргарите могут обратиться, анализы сдать или еще что.
Остапчук задумался, потом снова заговорил:
— Мальчишка этот, Антон, сказал, что Марков болел. И ты говоришь, что свой врач в дэпээр есть. И как при всем том больной на голову мальчишка оказывается в обычном ремесленном училище, без присмотра?
— Если психический и не буйный, то не каждый специалист выявит, — заметил Сорокин. — Не станешь же каждого лунатика на Канатчикову дачу тащить.
— Да уж, лучше не надо, — съязвил Иван Саныч, — пусть лучше среди нормальных поживет, может, пронесет и не зарежет никого…
— О ненормальном поведении сообщил один лишь Березин, а он лицо обиженное и заинтересованное, — напомнил Николай Николаевич, — или просто ошибся. В медкарту бы глянуть, да ее изъяли…
— А вот и нет, — ухмыльнулся Остапчук, выкладывая бумаги, и спросил: — Разберешь? Я сам в их каракулях не особо силен.
Сорокин, перелистнув несколько страниц, присвистнул:
— Это или к тому, кто написал, или в больничку на поклон идти.
— Так, может, Катька умеет? — Иван Саныч выглянул в коридор и позвал:
— Сергеевна! Поди сюда, коль жива.
Появившись, Введенская съязвила:
— Не дождетесь. Что за намеки, товарищ Иван Саныч?
— Шутит он, с расстройства, — пояснил капитан. — А вопрос такого рода: клинопись разбираешь?
Перекинув несколько листков, Катерина скривилась:
— Слушайте, я ведь инспектор детской комнатки, а не дешифровальщик, — но все-таки вгляделась в предложенный ребус и спросила:
— Что найти надо?
— Да немного, — успокоил ее Сорокин, — хотя бы упоминания о ненормальности достаточно.
— О ненормальности? — Катерина нависла над таинственными письменами, пытливо вглядываясь в них, и минут через пять признала, что никаких упоминаний о вещи, интересующей руководство, не видит.
— Педикулез, чесотка, хронические сопли — обычные для ребят хвори, и ничего удивительного… Только имейте в виду, что такое вообще вряд ли кто напишет.
— Это почему? — поинтересовался Остапчук.
— Потому что тогда необходимо сразу в психдиспансер переправлять, а оттуда просто так уже не выбраться. Если ребенок не проявляет явных признаков психического расстройства, никто не станет ему жизнь портить.
— Во, и эта туда же, — отметил Иван Саныч. — Ну конечно, зачем ребенку жизнь портить, пусть уж лучше он старуху зарежет, пожила уже. Не-е-е-ет, что хотите со мной делайте, но ни к чему доброму это прекраснодушие не приводит.
— Ладно, — вздохнул Сорокин и, присмотревшись к подчиненной, спросил:
— Ты чего такая перекошенная, товарищ лейтенант?
— Да ничего особенного. С Яковлевым пообщались, — ответила Катерина.
— Само по себе многое объясняет, — признал Сорокин.
— Он же твой бывший подчиненный, или я что-то путаю? — спросил Остапчук.
— Ничего вы не путаете, и нечего кокетничать, — огрызнулась Введенская. — И речь вовсе не об этом, кто у кого когда был, а о том, что человек он очень старательный, активный и… крайне тупой. Я-то грешным делом надеялась, что он одумается и прекратит позорить себя и Волина, но нет.
— Коль скоро ты его лучше всех нас знаешь, объясни: он на полном серьезе уверен, что мальчишка виноват, или просто конец квартала? — спросил Сорокин.
— Этого никто не знает, — с горечью проговорила Катерина и добавила: — К тому же, говоря беспристрастно, кое в чем Пожарский действительно виноват, ведь это он выдернул эти проклятые ножницы.
— Но не он же ударил, — зачем-то заметил Остапчук.
— Это вы знаете, я знаю, вот товарищ капитан знает, — разъяснила Катерина, — но все это бездоказательно, исходя из опыта…
— Не умничай, — проворчал сержант, — бес парня попутал схватиться за ножницы, виноват, конечно, но он ведь и не врач, не медик, откуда ему знать?
Катерина, вздохнув, терпеливо повторила:
— Исходя из опыта, Иван Александрович. А опыта у Яковлева, то есть опыта в нашем понимании, у него нет. И чтобы его наработать, Яковлев, человек энергичный, честный, но тупой, готов пересажать пол-Москвы, а не только одного незадачливого парня.
— Сильно он тебя обидел, — невинным тоном заметил Остапчук.
Катерина, чуть побледнев, колко ответила:
— Вы пока шпильки подпускаете, он уже и дело об убийстве раскрыл, и подозреваемый у него уже готов, — и, не сдержавшись, опустилась до оскорбления: — Все сложное упрощать, сводя к глупой причине, — показатель небольшого ума.
— А обижаться как дура — показатель какого ума? — ощетинился сержант.
Сорокин решительно потребовал прекратить перепалку.
— Допустим, убийство кассирши и Маркова он вешает на Пожарского. А как он объясняет пропажу сумки с деньгами?
— Никак, — угрюмо ответила Катерина, — это и потом можно объяснить, пока же, как паллиатив, достаточно «палки» за раскрытие двух убийств. Полагаете, что этого мало?
— Еще раз нагрубишь — не посмотрю, что лейтенант, — пригрозил Николай Николаевич. — Намек понятен?