– Это что, все из-за меня? – не поверил Колька.
– Раз в палату никто не ломился, значит, не из-за тебя, – рассудила Оля. – Наверно, какого-то тяжелобольного привезли на операцию. Видал, какая Маргарита изжеванная, и руки трясутся.
Ольга еще что-то излагала, а Колька привычно размышлял о том, какой замечательный парень эта Гладкова. Правда, по каким-то неясным причинам к этому примешивались странные сомнения: «Вот удивительная она девчонка. Я просто прошу обмануть взрослых, серьезных людей, надежных и уважаемых – и она, ни слова не говоря, берет и делает. А вот Большаков говорит: «Оленька, пожалуйста, сделай то-то и то-то» – ни в жизнь не подчинится. А ведь просит то, что на самом деле надо».
Так, может, потому и дорога́ она, что по первому его слову способна вообще забить на все – и на правила, и на законы, и просто встать на его сторону, влезть в его окоп?
Кто важнее – та, что вся из себя правильная, или та, что в любом случае за тебя будет? По-человечески рассудить – та, что всегда за тебя. А если ты сам неправильную сторону выбрал?
«Ну тогда не на что опереться, и всем нам путь в никуда. Надо какую-то точку принять за отправную. Ну, например, что Колька всегда прав. На том простом основании, что мужик? А что, вполне. От этого и плясать будем».
Когда они приостановились, из темноты вдруг соткался Палыч, причем в самой неожиданной комплектации: в галифе, сапогах и растянутой майке, глаза вытаращены, волосы торчат – ну вылитый «слесарь-пропойца», и даже водочкой попахивает.
С непривычной для него злостью он обрушился на падчерицу:
– Ты, уховертка с косой! Сейчас же домой! Мать места не находит, по потолкам носится!
Ольга, которая вроде бы уже успокоилась, тут же вспыхнула:
– Что вы себе позволяете! Бросьте крепостное право, я взрослый человек и в состоянии…
Но неузнаваемый Палыч взревел еще больше:
– Что?! – И более того, дернул с пояса солдатский ремень.
Потаенный ужас перед этим куском кожи сработал или что иное, но Ольга возопила:
– Вы… вы что себе позволяете?! Кривой козы барабанщик!..
– Ты мать кривой козой обозвала, мерзавка?! – оборвал ее неузнаваемый Палыч.
Колька не мог не восхититься: «Ну умница, ну молодец!»
Но Ольга продолжала орать, теперь уже на Кольку:
– Как не стыдно! Меня оскорбляют, а ты! Ты! – Развернулась и пошла вперед ускоренным темпом.
Колька перевел дух: слава богу, ушла, а то они бы такого друг другу наговорили – как бы не пришлось жениться раньше времени на Ольге, выгнанной из дому. Он попробовал погасить огонь маслом и обратился к Палычу:
– Сергей Палыч, во всем моя вина, простите засранца.
– Да смолкни уже! – рыкнул Акимов, но видно было, что он уже поостыл.
Пожарский протянул пачку, лейтенант хоть и буркнул: «Свои есть», но все-таки в свою очередь сделал дружеский жест поднес прикурить.
Пошли, дымя на ходу. Ольга плыла впереди белым лебедем, а они вдвоем шли на отдалении, не выпуская ее из виду. Было время успокоиться и переговорить спокойно, по-мужски.
– Случилось что, Сергей Палыч?
– Ты почему не в больнице?
– А вам что, Николаич не сказал… – начал было Колька и тотчас поправился:
– Ну не сказал, так не сказал. Прикрыли дело на меня.
– Кто б сомневался, – зло бросил лейтенант.
– Никак недовольны?
– Да не про тебя речь, дурак ты, – огрызнулся Палыч, но тут же добавил: – Ладно, извини, сорвался. Сил моих нет. Марков сегодня завалился.
До Кольки не сразу дошло:
– Как – приходил?! Он что, жив?!
– Да не младший, старший Марков, отец. Заявился в ДПР, устроил скандал до небес.
– Где ж он раньше-то был?
– Вот и заведующий его спросил, а тот в крик и в драку полез.
– Даже так, – осторожно произнес Колька, – на кого?
– Да на заведующего! – Сторожиха вызвала нас, а там уже пусто. Выставили его. Спрашиваю: куда пошел? А их медичка, Лебедева, отвечает: так он, наверное, на чугунку пошел, но вы, мол, не волнуйтесь, мы так хорошо поговорили…
– Какую чугунку?
– Железную дорогу. Ох! – Палыч потер лоб. – Я и понесся.
– А чего испугались-то? – не подумав, спросил Колька.
– Ты совсем дурачок? Не в себе человек, потащился на место гибели сына, как считаешь, чего испугались? По счастью, то ли на него стих лирический нашел, то ли еще что, я как встрепанный прибежал, а он сидит на рельсах, льет слезы и ханку хлебает. Ну сел я рядом, и он передо мной, чужим человеком, битый час пил и каялся. Мол, жена умерла, мало́й на руках, любовница… Акимов замялся, потом сообразил, что глупо выглядеть ханжой в такой ситуации, и продолжил: – Любовница эта мозг ему выедает. А парень болен, и что с этим делать – не знает, всем жена-покойница занималась, медик по профессии. Она, мол, и на мелком настояла потому, что, дескать, долго Юрка не проживет. В общем, я его уже почти уговорил домой отправляться, он такой – иди, мол, спасибо. Я отошел, но что меня дернуло – шасть назад, а он уже дуло в пасть сует… а!
– Жив? – только и спросил Колька.
– Не знаю как, но жив. Оттащили его в больничку, вкололи успокоительное. Отлеживается. Маргарита, узнав, что да как, аж под потолок взвилась: что, мол, всей больнице на эту богадельню работать? Одного еле откачали, второй вот!
– Там кого-то откачивали? – уточнил Колька, вспомнив Ольгин рассказ.
– Я не все понял, – признался Палыч, – вроде бы днем поступил оттуда мальчишка, аппендицит, что ли, порвался… Маргарита на ногах еле стояла.
– Вот оно что…
– Ну вот. Пришел домой – а тут снова «лесопилка»: куда Оля делась да почему водкой несет. Ох!..
Вот уже и дом рядом, Ольга, презрительно фыркнув, скрылась в подъезде, а Колька, поколебавшись, предложил:
– Хотите – можно ко мне. Переночевать.
Видно было, как колеблется несчастный Палыч, но все-таки решение он принял не в свою пользу:
– Да нет, спасибо. Пойду посмотрю куриный бой…
Часть вторая
Начальник отделения Воронин открыл сберкассу и стал готовиться к новому рабочему дню. На сегодня одна кассирша попросила отгул, чтобы съездить к больной матери в Александров, ее сменщица на больничном, поэтому пришлось заступать начальству. Но Воронин работу свою любил. Вернувшись с войны одноногим, он уже смирился с тем, что окончит жизнь чистильщиком обуви. По счастью, жена через все беды и эвакуации бережно сохранила его диплом учетно-экономического института, что и позволило обосноваться в этом отделении.
Место непроходное, народу много не бывает, зато позволяет обеспечивать идеальный порядок. После того как касса снова открылась, Воронин сообща со скудным штатом сделал ремонт. Подновили собранные с миру по нитке и потому порядком потрепанные стойки и стулья, выкрасили сейф, отполировали стекла для перегородок, обновили трафаретные надписи.
Женщины цветов понанесли. Оформили на работу непьющую уборщицу. В отделении стало уютно и хорошо, завсегдатаи и залетные новые клиенты уходили довольными. Так что на стенах красовались не только сухие бумажки с правилами и распорядками, но и грамоты и благодарности.
Опираясь на костыли, Воронин проковылял за перегородку, обосновался на месте, натянул нарукавники, и тут заглянул участковый, сообщил, что постовой скоро будет. Воронин поинтересовался, что случилось, и милиционер сообщил:
– Жена рожает, но неподалеку, на Четвертой Сокольнической.
– Дело нужное, остальное может подождать, – кивнул Воронин.
Но, видимо, затягивалось нужное дело. Уже к обеду шло, и пошли граждане: бабуля принесла «гробовые» на книжку положить, гражданин взял облигацию трехпроцентного займа в подарок дочке на бракосочетание, снабженец Соколов пришел «справочку» получить о вкладе – видимо, снова собрался разводиться, крохобор. Уже перед самым обедом заглянул паренек лет двадцати пяти, улыбчивый, светлоглазый, левый рукав пиджака ушит. Увидев воронинский костыль за перегородкой, как-то запанибрата выразился:
– Коллеге привет! – но тут же смутился и извинился.
Сначала однорукий попытался сам справиться с формуляром на открытие книжки, два бланка запорол, конфузясь, попросил помощи. Воронин принялся объяснять порядок заполнения, а паренек, совершенно незнакомый с денежной бюрократией, задавал глупые вопросы. Терпеливый и привычный Воронин повторял одно и то же снова и снова, лишь минут десять спустя позволил уточнить, подняв глаза:
– Товарищ, вы меня понимаете?
Выяснилось, что все это время гражданин смотрел не на бланк, как надо бы, а таращился на него, как на диво-дивное. И взгляд у него был странный: одновременно пустой и как бы приказывающий. «Псих какой-то», – решил Воронин, потирая висок, – что-то стрелять начинает, и еще раз принялся объяснять. Потом, решив, что проще схему нарисовать, перевернул формуляр.
Тут выяснилось, что на оборотной стороне было выведено большими печатными буквами: «Выдать подателю сего 100 000 (сто тысяч) руб.».
«А может, и не псих, а похуже», – начальник отделения сделал вид, что ничего не произошло, вежливо извинился и стал подниматься. Протягивая руку за костылями, другой рукой оперся о столешницу, там, где располагалась кнопка тревоги.
Он успел подать сигнал, совершив последний в своей жизни подвиг. Потом грянул выстрел…
…Постовой Шамшурин спешил на пост. Разродилась, наконец, жена – сын, первенец, аж три девятьсот! Жена у него маленькая, болезненная, ей вообще запрещали рожать, но она подступала чуть не с ножом. Врач смеялась: вот женщина, «дай мне детей, а если не так, я умираю». Сам папаша со вчерашнего вечера метался туда-сюда по приемному покою, семь потов сошло, набегал километраж до Владивостока и обратно. Страху натерпелся такого, какого за две войны не было.
До отделения было близко, только за угол завернуть – и тут Шамшурин услышал выстрел. Выхватив табельное оружие, он рванул бегом. У кассы уже собиралась толпа, и какой-то однорукий парень убедительным голосом уговаривал: