Ну развернулись и пошли. Вместе. По пути Санька объяснял, что давно подсматривал, как эта Лебедева пробирается к флигелю, который снимает у стариков Луганских, рассказывал, какие к ней приезжают «жирные кнуры», и все на «Победах», и про то, как он пару раз, помирая от любопытства, подбирался к окну и смотрел, как взрослые люди «телепаются» как лунатики.
– Как-как? – переспросил Колька.
– Ну так как-то, – Санька показал какую-то тетку, которая идет, не держа голову совсем, руки-ноги болтаются как ватные, – и «гляделки», как две дырки в голове, ничего не видят.
– Ну да, верно, – машинально подтвердил Колька.
– Мутная баба, – со знанием дела заявил Санька, – подведет стариков под монастырь, помяни мое слово. А люди они – просто золотые, особенно бабуля. Такая ласковая, слова злого не скажет, а если ей про кого начнешь толковать, то чуть уши не зажимает: что ты, что ты, все добрые! Если все такие ватные будут, что ж со страной случится?
Колька, не сдержавшись, крепко обнял этого психа, которому вроде бы все до лампочки, – кроме всего белого света и того, что в нем творится…
Глава 9
Ближе к вечеру того же дня в фанерку, которая заменяла дверь в кабинет заведующего ДПР, постучалась товарищ Чох. Терпеливо подождав и дождавшись, наконец, начальственного «Да?», она вошла.
– Виктор Робертович, там, на проходной, какой-то мальчонка. Говорит к вам.
– Так-таки ко мне? – уточнил заведующий, но тотчас успокоил: – Ко мне так ко мне. Пойдемте.
В обозначенном месте действительно топтался молодой человек лет четырнадцати-пятнадцати. Начал высоким фальцетом, окончил баском:
– Я к вам.
– Ко мне? – повторил Эйхе, разглядывая его.
Белобрысый, физиономия чумазая, насупленная, одежда довольно приличная, но не особо чистая, в руках узелок. Подождав минуты три, мальчишка повторил уже с нотой раздражения:
– Да к вам же, к вам. У вас тут воров принимают?
– Воров принимаем, да, – после паузы подтвердил заведующий. – А ты вор?
– Ну наконец-то, – проворчал гость, – вор, вор, не сомневайтесь.
– И что же ты воруешь?
– Не что, а кого. Голубей и кур. Если надо, могу и гуся. Могу и квартирки.
– Нет, не надо, – подумав, отказался заведующий. – Звать как?
– Санька.
– А фамилия?
– При… Привалов.
– Ну, пойдем…
Саньке не приходилось еще тут бывать, он и в «Родине» не бывал, поскольку к искусству был равнодушен. Прошли внутрь бывшего кинотеатра, зашли в какой-то закуток, закрытый фанеркой, – это оказался кабинет руководства. Заведующий еще раз спросил, как полностью зовут, год рождения, чем занимался.
Санька, напустив на себя суровость, поведал про свои «подвиги»:
– Квартирки бомбил, промышлял по рынкам… всякое.
– И что ж, ни разу не попадался?
– Не, я ловкий. Только эта, – парень изобразил тревогу, – вы же меня не сдадите? Не надо, я ж к вам как к людям. Я полезный, что говорят – то и делаю.
– Редкое качество, – то ли в шутку, то ли всерьез заметил заведующий. – А родители? Погибли?
– Чего ж погибли, живехоньки.
– Почему же не к ним отправился?
Санька изобразил горечь и обиду:
– А зачем я им? Они шишки на ровном месте, уважаемые люди, к чему им сын-вор.
– Я должен связаться с ними, – сказал заведующий.
– Зачем?
– Они приедут, заберут тебя…
– Это не надо. Я не поеду.
– Не поедешь?
– Нет. И не скажу, кто они.
– Вот видишь, а только что твердил: делаю, что говорят, – напомнил Эйхе. – Ну да ладно, у тебя будет время подумать. Пока отправляйся в душевую… да, как ты себя чувствуешь?
– Да это… пожрать бы, а так все хорошо.
– Давай все-таки по порядку. Сначала душ, потом врач, потом за стол, – и заведующий, пошарив в столе, достал сверток: – на́ вот, держи.
В бумагу был завернут кусок хлеба с маслом. Добрая тетка со смешной фамилией, ворча что-то насчет того, что надо покормить сперва, а потом дурью маяться, провела его в другой корпус, где на первом этаже какой-то человек читал газету.
– Юра, это к тебе, – сказала она, чуть подталкивая к нему Саньку, – новенький.
– Хорошо, спасибо, – отозвался мужчина, поднимаясь.
Приходько с интересом рассматривал знакомую по рассказам личность. На первый взгляд, обычный мужичок лет двадцати пяти, волосы темные и как будто сырые, глаза светлые, сам худой, а лицо пухлое, бледное, чистое, как у девчат. Левой руки нет по плечо, пустой рукав убран в карман.
Санька прошел за Юрием к запертой комнате, к двери которой была прикноплена бумажка с надписью: «Белье». Божко, ловко орудуя одной рукой, отпер замок, быстро отыскал нужные тряпки правильных размеров, передал Саньке. Все было наичистейшее, отглаженное и даже подкрахмаленное. Саньке стало неловко, он начал бормотать, что сам простирнет, но Божко только рассмеялся:
– Положено – получи и распишись, понял? – при этом он так близко подошел к нему, что Санька невольно отшатнулся и подумал: «Странный какой-то, куда страннее, чем даже заведующий».
«Дурдом у них тут, это как пить дать», – вздохнул Санька и, зайдя в душевую, закрыл дверь. Помылся, переоделся, пригладил волосы и вышел.
– Теперь к врачу, – проскрипел Божко и повел Саньку вдоль по коридору в этом же корпусе. Корпус был пустой, новенький и оштукатурен недавно, наверняка Яшкой. Он пусть и хлыщ, и пустой человек, но что есть, то есть, умеет. Они прошли в конец коридора, и Божко постучался в дверь, на которой была табличка: «Лебедева Г. И., врач».
Вот она сама открыла. Вроде не раз ее Санька наблюдал, пусть и издалека, а все равно поджилки затряслись. А может, еще и потому, что медиков он вообще боялся и недолюбливал.
Что-то у них с этим Божко было общее – такие благостные, вежливые, воспитанные… а что в них не так? «А все равно сволочи», – решил Санька и, нацепив улыбочку, поздоровался, изображая пай-мальчика.
– Это ты у нас такой сознательный? – проворковала медичка. – Очень хорошо. А вы свободны.
Увидев, что Божко хочет что-то сказать, она повторила, уже с некоторой строгостью:
– Свободны. Все потом.
В кабинете было чисто, пахло не лекарствами, спиртом, йодом, а какими-то травками и еще чем-то, воском, что ли. Стены аккуратно выбелены, но снизу Яшка прошелся почему-то не как везде, густо-зеленой краской, а какой-то небесноголубой. На стенах несколько картинок с какими-то правилами здоровой жизни. Деревянный пол выскоблен до блеска. На столе лоток и инструменты под марлей. В шкафу ряды стеклянных бутылочек с настойками, порошками и таблетками, все подписано от руки. Окна занавешены целиком, а не как обычно, наполовину, и полотно плотное. В углу ведро с водой и тряпкой – видимо, докторша сама убирается.
– Присаживайся, Саша, – пригласила Лебедева, указывая на табуретку.
Быстро, не особо стараясь, изобразила осмотр, то есть посмотрела руки, уши, язык, пошуршала в волосах, послушала через трубочку, чем Санька дышит. Потом уселась за стол и принялась расспрашивать его о том о сем, орудуя пером. Санька, стараясь говорить четко и кратко, гнул ту линию, которую они с Колькой сочли самой удачной: вор, не попадался, родители есть и очень даже шишки. У Саньки на нервах чутье обострилось, он вдруг понял, что тетка говорит все размереннее, напевнее, делая внезапные остановки. От этого голова начинала идти кругом, а во рту становилось противно.
– Давай-ка на кушетку, – распорядилась она, – надо тебя обследовать более тщательно, а то знаешь, бывает всякое.
…Задумано было так: после того как Санькина «разведка» будет завершена, он дождется, пока все заснут, выберется к ангару, где его будет ждать Колька, а там уж свалят через тоннель…
Колька отправился в лес заранее, но все равно добирался уже по сумеркам. Ночью он в лесу ориентировался не хуже, чем днем, к тому же это не лес, а тьфу и растереть, порядком вытоптанный, только-только подлесок пробивается, и Колька оставлял метки, чтобы и с закрытыми глазами, если нужно будет, найти лаз. Нашел. Глянул на часы – еще рано, до отбоя еще целый час. В лесу уже было довольно холодно, особо не посидишь. Он побродил туда-сюда, попинал листья, поиграл сам с собой в ножички. Найдя дуб, ветки которого, огромные, узловатые, отходили от ствола под прямым углом, изобразил с десяток подтягиваний. А стрелки будто заморозились!
«Ну, хорош», – решил Колька и полез в тоннель. Фонарь у него был хороший, блуждать было негде, поэтому до другого конца он добрался быстро. Лестница так и лежала у стены, он ее установил, влез наверх, толкнул крышку.
Она была заперта снаружи. Колька, не сразу осознав масштабы беды, все толкал и толкал ее, теряя время. Наконец сообразив, что происходит, ссыпался с лестницы, поскользнулся на сырой перекладине и, потеряв равновесие, уронил фонарь. Свет погас…
…Лебедева все бормотала, бормотала, и от этого, и от нового положения лежа начинало разливаться тепло по телу, и как-то даже покачивало туда-сюда. Санька понял, что отключается, хотя голос врачихи слышал отчетливо:
– Саша, ты сейчас чувствуешь себя очень спокойно. Ты слышишь только мой голос. Делай то, что я скажу, это поможет тебе почувствовать себя лучше. Понимаешь?
Это он кивнул или голова сама шевелится? Санька запаниковал, ощущая себя точно запертым внутри кого-то чужого. Но тут вдруг почему-то вспомнилось…
Последнее мирное лето, год перед войной. Они с отцом идут по лесу, взяв в плен мухомор-поган-пашу, огромного, в красной шапке, насадили его на прутик и тащут. У них полные лукошки, а этот мухомор – просто как знамя. И отец заводит:
По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год!
Санька, срубая головы белякам-крапивникам, горланит:
Были сборы недолги.
От Кубани и Волги
Мы коней собирали в поход!
И вот уже в голове ничего не звучит, кроме этой давней, сто лет не слышанной песни. Санька поет ее про себя – и все, снова сам себе хозяин внутри.